Czytaj książkę: «Где золотое, там и белое»

Czcionka:

Когда мы превратимся в имена

«когда утрачиваешь речь…»

когда утрачиваешь речь
синицу языка
когда скользишь земле навстреч
у зимнего ларька

когда в плечах скрипит пальто
и времени слюда
ты понимаешь что готов
уйти из навсегда

запоминаешь треск машин
движение холма
твоей некаменной души
расходится крахмал

и только птичками расшит
небесный карантин
мертвец в мертвецкую спешил
да ожил по пути

«И я к тебе испытываю страх…»

И я к тебе испытываю страх,
как мошкара в электропроводах,
но выдох-вдох – и гаснут разговоры.
Был робок снег, тепла его кровать,
лати́няне готовились страдать,
диванные войска хранили Форум.

Но что мне до, когда нелепа мгла,
когда в тебе шевелится игла —
расплёскивает солнце по винилу.
Игрушечный бездарный режиссёр,
смотрю на эту музыку в упор,
не замечая конников Аттилы.

Когда мы превратимся в имена,
от пены дней останется слюна,
от цезаря – салат или могила.
У наших храмов призраки звенят,
расстрелянных приводят октябрят,
но смерти не бывает – я спросила.

«Мир меня поймал, но не ловил…»

Мир меня поймал, но не ловил.
Что поделать с пленником – не знает.
Я живу от клавиш до чернил
и над запятыми унываю.

Ничего не будет хорошо,
из телëнка сделают ботинки.
Выдумала пасеке стишок —
выдумаю подвиг для пчелинки.

Выдумаю море во дворе,
выдумаю почерк на конверте.
Интересно, думал ли орех,
что родится шкафом после смерти?..

Интересно, думала ли я,
хлопковая куколка пустая,
что уйду в молочные края,
в киселе и йогурте растаю?..

«Знакомый мужчина закончил роман…»

Знакомый мужчина закончил роман.
Другой незнакомец в раю
компьютерных истин.
Полей уретан
живыми нас держит в строю.

Я мелкая пыль – как меня ни гони,
забьюсь под рукав и усну.
Вокруг происходят великие дни,
на шее сжимается снуд.

То катятся к чёрту, то лезут наверх,
то песнь хоровую поют.
А я только снег, только снег, только снег,
лечу потихоньку, клюю.

А я только шорох, я только вода,
стиральный/зубной порошок.
(Великая Песня Большого Труда
звучит и звучит поперёк.)

«Нас очень много – пишущих и длящих…»

Нас очень много – пишущих и длящих,
впадающих в верлибр или в немилость.
– Ах, Машенька, была ли настоящей?
– Ах, Петенька, конечно, я приснилась.

Проходим незнакомцами смешными,
качаясь на верëвке бельевой.
– Ах, Дашенька, осталось только имя.
– Ах, Фёдор, не осталось ничего.

И букли, и турнюр, и гимнастëрка —
ничто не изменяет, всë искрит.
– Ах, Полинька, вы ждали слишком долго.
– Ах, Всеволод, оставьте ваш иприт.

Нас очень много.
В этом ли причина
неузнавания – хоть вейся, хоть лютуй.
– А если буквы – поезд журавлиный.
– А если тело – только поцелуй.

«Я слишком тëплая, я слишком ножевая…»

Я слишком тëплая, я слишком ножевая,
по мне бежит водица дождевая,
по мне идëт бровастый пионер
и галстуком расчерчивает сквер.

Я слишком земляная, плоть от пыли,
я помню всех, кого недолюбили,
их лица отражаются в моëм,
а я дрожу, как вязкий водоëм.

А я плетусь кореньями Толстого —
до скорого, до четверти шестого,
почтовые, товарные – вперëд.
Я там была, где не был мой народ.

Я там была – а вынырнула рядом,
я камбала с глазницами снаряда.
Я тëплая – угля не сосчитать.
Я зайчика отправилась искать.

«Жизнь проснётся…»

Жизнь проснётся,
жизнь качнётся,
улыбнётся и застынет,
оттого и остаёмся
есть смородину с куста.
По обоям бродят тени,
что-то ищут в аспирине,
освещают беглым жаром
карантинные места.

В магазине – глухо, глухо.
В переходе – глухо, глухо.
В телефоне – глухо, глухо.
Ловят пальцы потолок.
Жизнь качнётся в коридоре
тонкой розовой старухой.
Жизнь оставит жёлтым бёдрам
лишь резинку от чулок.

Да и мы просить не станем.
Да и мы прощать не будем.
В наших призрачных кроватях
спят нездешние жильцы.
Разве что заплачет краской
нарисованная Мати,
разве что укроют зубы
золотые леденцы.

«Ты хотела двадцатые?…»

Ты хотела двадцатые?
Вот двадцатые:
пожелтевшие лица на Беговой.
По больницам разъехались завсегдатаи
литсалонов,
любители ар-нуво.
Мы идём на Кузнецкий (штаны не клëшены),
лишь троллейбус усиком шевелит.
Бедный транспорт!
Его завернули в прошлое,
как Москву завернули в густой covid.
Жёлтой лентой скамейки на солнце жмурятся.
BMW опаздывает в кювет.
Город треплет свидетелей,
словно курица
бьёт соседку
клювом
по голове.

«Мы внуки выживших детей…»

Мы внуки выживших детей.
Мелкоморщинистые дни
глядят из кожи веселей,
как будто вечные они.

Как будто шалость удалась,
оставлен в Избранном физрук.
Нас тренирует божий глаз,
мы реагируем на звук.

Мы начинаемся как пыль
и завершаемся на ней.
Мелкоморщинистый текстиль
незаживающих людей.