Czytaj książkę: «Сад бабочек»

Маме и Дэбу

за то, что отвечали на вопрос и только потом вдумывались в его жуткий смысл.

И за все прочее.

I

Она не произнесла ни слова с той самой минуты, как ее привели сюда. На первый взгляд, в этом нет ничего удивительного, учитывая, через что ей пришлось пройти. Но теперь, глядя на нее сквозь зеркальное стекло, он понимает, что не стоит спешить с выводами. Девушка сидит ссутулившись на жестком металлическом стуле, подперев подбородок перевязанной рукой, а другой выводит бессмысленные узоры по стальной поверхности стола. Под полуприкрытыми глазами темнеют круги, черные немытые волосы собраны на затылке в небрежный пучок. Она измотана, это очевидно.

Но о психологической травме речи не идет.

Потягивая кофе, специальный агент ФБР Виктор Хановериан наблюдает за девушкой и дожидается возвращения своей группы. Или, по крайней мере, своего напарника. Третий член группы еще в больнице, пытается уточнить состояние остальных девушек и, если удастся, узнать их имена и снять отпечатки пальцев. Другие агенты и специалисты – в поместье. Сведений пока немного, однако и этого более чем достаточно: Виктор едва удерживается от того, чтобы позвонить домой и убедиться, что девочки в порядке. Но он лучше ладит с людьми, умеет найти к ним подход, особенно к детям, перенесшим психологическую травму. Поэтому разумнее будет остаться и побеседовать с потерпевшей.

По ее лицу и по одежде размазаны грязь и сажа. Вокруг носа и рта еще видны бледно-розовые следы от кислородной маски. Обе ладони и левое запястье забинтованы, под тонкой блузкой просвечивают бинты. Кроме этой блузки, в больнице кто-то дал ей зеленые медицинские брюки. Она дрожит, приподняв босые ноги над холодным полом, но еще ни разу не пожаловалась.

Виктор даже имени ее не знает.

Из всех, кого удалось спасти – или тех, кого спасать было поздно, – очень немногих он может назвать по имени. А эта девушка не говорила ни с кем, кроме других девушек. И даже тогда не проскользнуло ни одного имени, никаких сведений. Только… да уж, сложно назвать это словами утешения. «Вы или погибнете, или будете жить. Лучше расслабьтесь, и пусть врачи делают свое дело», – прозвучало не слишком обнадеживающе, но остальные девушки, похоже, прислушались к ней.

Она расправляет плечи, медленно вытягивает руки над головой и выгибается дугой. Микрофоны транслируют противный хруст позвонков. Потянувшись, девушка вновь опускается на стол, сложив ладони и прижавшись щекой к металлической поверхности. Она знает, что за зеркалом кто-то есть и отворачивается к стене. Однако теперь у Виктора есть возможность осмотреть контуры рисунка.

В больнице ему дали фотографию. Чуть выше лопатки виден лишь край пестрого узора. Бо́льшую часть рисунка разглядеть сложнее, но блузка недостаточно плотная, чтобы скрыть его полностью. Виктор вынимает из кармана фото и прикладывает его к стеклу, сравнивая снимок с тем, что видит сейчас на спине девушки. Казалось бы, ничего примечательного – не будь такого же рисунка у всех прочих девушек. Кроме одной. Расцветка и контуры разные, но суть одна.

– Как по-вашему, это его рук дело? – спрашивает кто-то из аналитиков, глядя в монитор. Одна из камер установлена в углу комнаты и направлена на лицо девушки. Глаза ее закрыты, дыхание ровное и глубокое.

– Надеюсь, скоро выясним.

Он предпочитает не строить догадок, особенно в тех случаях, когда известно еще слишком мало. А этот случай – один из немногих в его карьере, когда все оборачивалось таким кошмаром, что они и представить себе не могли. Виктор привык предполагать худшее. Если пропадает ребенок, то работаешь как проклятый, ищешь, но не рассчитываешь в конце концов обнаружить бедняжку живой. Ты, может, и надеешься. Но ждешь всегда худшего. Хановериан видел тела до того маленькие, что поневоле задумывался, существуют ли гробы таких размеров. Видел детей, изнасилованных в том возрасте, когда они и слова такого не знают. Но этот случай совершенно нетипичен, и Виктор сбит с толку.

Он даже не знает, сколько этой девушке лет. Врачи дают ей от шестнадцати до двадцати двух, но от этого не легче. Если ей шестнадцать, то рядом с ней должен находиться представитель от службы опеки. Но в больнице от них и так проходу нет. Их помощь может оказаться весьма полезной, только вот при этом они здорово путаются под ногами. Виктор пытается представить, что бы делали его дочери, будь они заперты в комнате, как эта девушка. Но ни одна из них не может похвастаться такой выдержкой. Значит ли это, что она старше? Или просто научилась сохранять непринужденный вид?

– От Эддисона и Рамирес еще что-нибудь есть? – спрашивает он, не сводя глаз с девушки.

– Эддисон возвращается. Рамирес еще в больнице, с родителями самой младшей девочки, – отвечает одна из женщин.

Ивонна старается не смотреть на девушку в комнате, даже на мониторы не взглянет. Она сегодня первый день после декрета, дома у нее маленькая дочь. Виктор думает, не отстранить ли ее от дела, но она, пожалуй, и сама скажет, если ей станет тяжело.

– Это с нее начался розыск?

– Она пропала всего несколько дней назад. Отправилась в торговый центр с друзьями и исчезла. Как говорят друзья, пошла в примерочную и не вернулась.

Что ж, одной меньше.

В больнице они сфотографировали всех девушек – даже тех, кто умер по дороге – и теперь проверяли их по базе данных. Но на это уйдет еще некоторое время. У тех, кто пострадал меньше остальных, агенты и врачи пытались узнать имена. Но они только оглядывались на эту девушку, которую явно считали своим лидером, и в большинстве своем молчали. Некоторые, казалось, что-то взвешивали, а потом принимались плакать и поднимали на уши медсестер.

Но с этой девушкой все было иначе. Когда с ней заговаривали, она просто отворачивалась. Можно подумать, ей нет никакого дела до тех, кто ее найдет.

И кое-кто из группы даже сомневается, что она жертва…

Виктор допивает кофе и со вздохом сминает стаканчик, бросает его в мусорное ведро возле двери. Он бы предпочел дождаться Рамирес. В подобных обстоятельствах при допросе всегда желательно присутствие женщины. Вот только дождется ли он ее? Неизвестно, сколько еще времени она пробудет с родителями, и не приедут ли в больницу другие, когда в СМИ опубликуют фото. Если опубликуют, поправляет сам себя Виктор и хмурится. Он терпеть этого не может. Терпеть не может, когда фотографии жертв появляются на экранах и в газетах – и не дают им забыть того, что с ними случилось. По крайней мере, можно подождать до тех пор, пока не придут данные пропавших девушек.

У него за спиной распахивается дверь и громко хлопает. Комната звуконепроницаема, но стекло вибрирует, и девушка, быстро выпрямившись, смотрит на зеркало. И на тех, кто за ним стоит.

Виктор не оборачивается. Никто не хлопает дверьми так, как Брэндон Эддисон.

– Какие новости?

– Сопоставили несколько последних заявлений о пропаже, родители едут. Пока что все с Восточного побережья.

Виктор убирает фотографию со стекла и прячет обратно в карман.

– А насчет нашей подопечной?

– Некоторые называли ее Майей, после того как ее забрали. Фамилии не слышали.

– Имя настоящее?

Эддисон фыркает.

– Сомневаюсь, – он пытается застегнуть куртку, надетую поверх футболки с принтом «Редскинз»¹. Когда оперативная группа обнаружила выживших, у Виктора и его людей был выходной, и их вызывали в спешке. Зная повадки Эддисона, Виктор рад, что на футболке нет голых женщин. – Мы отправили группу обыскать дом. Может, ублюдок сохранил что-нибудь из личных вещей…

– Хотя мы оба понимаем, что он посягнул на самое личное, что у них было.

Эддисону, вероятно, вспомнилось увиденное в поместье. Он не спорит.

– Почему она? – спрашивает Брэндон. – Рамирес говорит, там были и другие, кто в состоянии говорить. Они напуганы, и до них, наверно, легче достучаться. А с этой, похоже, пойдет не так гладко.

– Остальные смотрят на нее. Я хочу знать почему. Им всем не терпится попасть домой, так почему же они смотрят на нее и отказываются отвечать на вопросы?

– Думаешь, она как-то причастна к этому?

– Это нам и предстоит выяснить, – взяв бутылку воды со стойки, Виктор делает глубокий вдох. – Ладно. Давай поговорим с Майей.

Они входят; девушка устраивается поудобнее на стуле, сплетает забинтованные пальцы на животе. Ее поза, вопреки ожиданиям, ничем не выдает напряжения. Судя по хмурому взгляду, Эддисон тоже озадачен. Она оглядывает обоих, очень внимательно, и невозможно прочесть по ее лицу, что она при этом думает.

– Спасибо, что согласились пойти с нами, – произносит Виктор, не упомянув, что особого выбора у нее и не было. – Это специальный агент Брэндон Эддисон, а я – руководящий специальный агент Виктор Хановериан.

Уголки ее губ чуть приподнимаются. Трудно назвать это улыбкой.

– Специальный агент Виктор Хановериан, – повторяет она хриплым от дыма голосом. – С ходу и не выговоришь.

– Зовите меня Виктором, если вам удобнее.

– Мне без разницы. Но все равно спасибо.

Виктор отвинчивает крышку и протягивает ей бутылку, а сам при этом обдумывает манеру общения. Она явно не из пугливых и довольно спокойно воспринимает все произошедшее.

– Как правило, на этом знакомство не заканчивается.

– Добавите пикантных подробностей? Вы любите плести корзинки и плаваете на длинные дистанции, а Эддисон щеголяет по улицам на каблуках и в юбке?

Брэндон бьет кулаком по столу и повышает голос:

– Ваше имя?

– Вы не очень-то учтивы.

Виктор закусывает губу и с трудом сдерживает улыбку. Вряд ли это поможет делу – и уж точно не поднимет настроение Эддисону, – но удержаться трудно.

– Не могли бы вы представиться?

– Пожалуй, нет. Не думаю, что мне бы этого хотелось.

– Некоторые зовут вас Майей.

– Так зачем же спрашивать?

Эддисон с шумом втягивает воздух, но Виктор не обращает внимания.

– Нам хотелось бы знать, кто вы и как здесь оказались. Мы помогли бы вам вернуться домой.

– А что, если я не нуждаюсь в вашей помощи?

– Тогда странно, почему вы не отправились домой раньше.

В этой полуулыбке и чуть приподнятой брови можно увидеть одобрение. Она довольно красива. Бронзовая кожа и светло-карие, почти янтарные глаза. Но с ней не все так просто. Ее улыбку придется заслужить.

– Думаю, мы оба знаем ответ. Главное, что я уже не там, верно? А домой могу вернуться и отсюда.

– А где ваш дом?

– Даже не знаю, существует ли он теперь.

– Мы тут не в игры играем, – ворчит Эддисон.

Майя мерит его холодным взглядом.

– Нет. Конечно же, нет. Погибли люди, столько жизней поломано… И уверена, вам пришлось оторваться от важного матча.

Эддисон краснеет и вздергивает повыше молнию куртки.

– Не похоже, что вы нервничаете, – замечает Виктор.

Она пожимает плечами и делает глоток, осторожно обхватив бутылку забинтованными руками.

– А должна?

– Людям, как правило, не по себе от разговоров с ФБР.

– Не вижу особой разницы с разговорами с… – она прикусывает рассеченную нижнюю губу.

– С кем? – мягко уточняет Виктор.

– С ним, – отвечает она. – С Садовником.

– Человек, который удерживал вас, вы говорили с его садовником?

Майя качает головой.

– Он был Садовником.

* * *

Только не думайте, что я называла его так из страха или почитания, или из ложного чувства приличия. И вообще не я его так назвала. Это имя, как и многое другое, появилось от нашего незнания. Если мы чего-то не знали, то просто додумывали или постепенно теряли к этому интерес. Думаю, это какая-то форма прагматизма. Люди нежные и отзывчивые, которые отчаянно нуждались в одобрении других, становились жертвами стокгольмского синдрома². А остальные склонялись к прагматизму. Я насмотрелась и на тех, и на других, поэтому стою ближе к прагматикам.

Я услышала его имя в первый же день, как попала туда.

Когда я пришла в себя, голова раскалывалась как с самого страшного похмелья, какое мне только доводилось испытывать. Поначалу я даже глаза не могла открыть. Каждый вдох отдавался болью в черепе, не говоря уже о движении. Должно быть, я застонала, поскольку почувствовала вдруг на лице мокрую тряпку. И женский голос заверил меня, что это просто вода.

Не знаю, что меня встревожило больше: тот факт, что она, очевидно, проделывала это не в первый раз, или то, что это вообще была она. Среди тех, кто меня похитил, не было женщины, это я знала точно.

Чья-то рука скользнула мне под шею и осторожно приподняла. Затем к моим губам поднесли стакан.

– Просто вода, можешь мне поверить, – повторил голос.

Я глотнула. Меня не особо волновало, была ли это «просто вода» или что-то еще.

– Сможешь проглотить таблетку?

– Да, – прошептала я, и от одного этого звука голову вновь пронзила боль.

– Тогда открой рот.

Я послушалась; она положила мне на язык две таблетки и вновь поднесла стакан. Я покорно глотнула, и она вновь уложила меня на прохладную простыню. Я постаралась сдержать рвотный позыв. Потом она довольно долго молчала. Когда у меня под веками перестали плясать цветные пятна, я начала понемногу шевелиться. Тогда она сняла тряпку с моего лица и заслонила мне глаза от светильника, чтобы я проморгалась.

– Ты проделываешь это не впервые, – просипела я.

Женщина протянула мне стакан воды.

Она сидела возле кровати, ссутулившись, но и так нетрудно было заметить, какая она высокая. Высокая и жилистая. У нее были длинные ноги и крепкие мускулы, как у амазонки. А может, и львицы, потому что двигалась она мягко, как кошка. Каштановые волосы собраны в причудливую прическу и не скрывали строгих черт лица, глаза темно-карие с золотыми вкраплениями. И на ней было черное шелковое платье, застегнутое у самого горла.

Кажется, она приняла мои слова с некоторым облегчением. По-моему, лучше уж так, чем биться в истерике, а уж этим она, наверное, была сыта по горло.

– Можешь звать меня Лионеттой, – сказала она, когда я насмотрелась вдоволь и вновь переключилась на воду. – Но не нужно называть своего имени, мне все равно нельзя произносить его. Лучше забудь о нем, если сможешь.

– Где мы?

– В Саду.

– В Саду?

Она пожала плечами, и даже в этом мимолетном движении было что-то изящное, грациозное.

– Можно называть его как угодно. Хочешь взглянуть?

– И ты не знаешь, как отсюда выбраться?

Она лишь взглянула на меня.

Что ж, ладно. Я села, свесив ноги с кровати и уперев кулаки в матрас, и только тогда обратила внимание, что на мне ничего нет.

– А одежда?

– Вот, – Лионетта протянула мне обрезок черного шелка.

Это было облегающее платье. Оно доходило до колен и застегивалось вокруг шеи, и у него был вырез на спине. Глубокий вырез. Будь у меня ямочки над ягодицами, это не укрылось бы от Лионетты. Она помогла мне одеться и легонько подтолкнула к двери.

Комната была довольно скромная: лишь кровать и маленький унитаз с раковиной в углу. В другом углу помещался своего рода открытый душ. Стены были выполнены из толстого стекла с проемом вместо двери. С обеих сторон по стеклу тянулись полосы.

Лионетта заметила, как я смотрю на эти полосы, и нахмурилась.

– Это перегородки. Они опускаются, чтобы мы никуда не выходили и нас никто не видел, – пояснила она.

– Часто?

– Иногда.

В обе стороны от дверного проема тянулся узкий коридор. Правда, слева он был довольно короткий и дальше поворачивал. А прямо напротив был еще проход, с такими же линиями, как и на стеклах. За ним располагалась пещера, сырая и прохладная. В темноте была видна арка, и оттуда тянуло свежим воздухом. И перед самым выходом журчал и пенился водопад, и свет поблескивал сквозь льющуюся воду. Лионетта провела меня за водяной завесой в сад, до того красивый, что в глазах начинало рябить. Он утопал в зелени; посреди деревьев пестрели цветы всех мыслимых оттенков, и среди них тучами кружили бабочки. Над нами высилась рукотворная скала; на ее плоской вершине тоже росли деревья, и те, что росли на самом краю, едва не касались верхушкам стеклянной крыши, парящей на непостижимой высоте. Сквозь листья были видны черные стены, слишком высокие, чтобы заглянуть за них, и небольшие просветы, увитые виноградными лозами. Я решила, что там есть проходы в коридоры, подобные тому, из которого мы вышли.

Сад был просто огромным. Он поражал своими размерами, и даже буйство красок не сразу бросалось в глаза. От водопада питался тонкий ручей, впадавший в небольшой пруд с лилиями, и оттуда к дверным проемам расходились белые песчаные тропы.

Небо над стеклянной крышей было окрашено в темно-лиловый, с прожилками розового и фиолетового. Значит, был вечер. Когда меня похитили, еще не стемнело, но я сомневалась, что это произошло в тот же день. Я медленно повернулась, пытаясь охватить все это, но для меня это оказалось слишком. Я не видела и половины того, что там было, а мой мозг не воспринимал и половины того, что я видела.

– Что за черт?

Лионетта рассмеялась, довольно громко. Но смех резко оборвался, словно она испугалась, что кто-то ее услышит.

– Мы зовем его Садовником, – произнесла она сухо. – Подходящее имя, правда?

– Что это за место?

– Добро пожаловать в Сад Бабочек.

Я обернулась, чтобы переспросить, но потом сама все увидела.

* * *

Майя делает большой глоток и перекатывает бутылку между ладонями. Не похоже, что она собирается продолжать. Виктор негромко постукивает по столу, чтобы привлечь ее внимание.

– Увидели что? – напоминает он.

Она не отвечает.

Виктор вынимает из кармана фотографию и кладет на стол перед ней.

– Это? – спрашивает он.

– Знаете, если будете задавать мне вопросы, на которые уже знаете ответ, вряд ли я проникнусь к вам доверием. – Она сидит, расслабленная, в уже привычной позе, откинувшись на спинку стула.

– Мы – агенты ФБР. Люди привыкли считать нас хорошими парнями.

– А разве Гитлер считал себя плохим?

Эддисон резко подается вперед.

– Хотите сказать, ФБР и Гитлер – это одно и то же?

– Хочу сказать, что все зависит от точки зрения и моральных ценностей.

Когда им позвонили, Рамирес отправилась прямиком в больницу, а Виктор поехал сюда, чтобы координировать потоки поступающей информации. Эддисону выпало осмотреть поместье. Он всегда бурно реагирует на подобные зрелища. С этими мыслями Виктор вновь переводит взгляд на девушку.

– Это больно?

– Ужасно, – отвечает она, обводя пальцем линии на фото.

– В больнице сказали, что ей несколько лет.

– Звучит как вопрос.

– Утверждение, которое нуждается в подтверждении, – поясняет Виктор и в этот раз не сдерживает улыбки.

Эддисон бросает на него хмурый взгляд.

– О врачах можно многое сказать, но и совсем уж бестолковыми их не назовешь.

– И что это, черт возьми, значит? – ворчит Эддисон.

– Да, ей несколько лет.

Эта модель поведения ему знакома – вспоминаются продолжительные разговоры с дочерьми об оценках, экзаменах, друзьях. Он хранит молчание – минуту, потом еще одну. Смотрит, как Майя осторожно переворачивает фотографию. У психологов, наверное, нашлось бы что сказать по этому поводу.

– Он кого-то нанял для этого?

– Единственного, кому он может доверять безоговорочно.

– Таланта ему не занимать.

– Вик…

Виктор, не глядя, толкает ножку стула, на котором сидит Эддисон. Тот вздрагивает. Майя приподнимает уголки губ. Это не совсем улыбка, даже отдаленно ее не напоминает, но хотя бы намек на нее.

Она приподнимает краешек бинта, намотанного на пальцы.

– От иголок такой мерзкий звук, вам не кажется? Особенно если все решили за тебя. Но в том-то и дело, что выбор был, и была альтернатива.

– Смерть, – догадывается Виктор.

– Хуже.

– Хуже, чем смерть?

Эддисон бледнеет. Она замечает это, но вместо того, чтобы поддеть его, кивает с серьезным видом.

– Он знает. Но вы там не были, верно? На бумаге все совсем нет так, как вживую.

– Что может быть хуже смерти, Майя?

Она поддевает и сковыривает свежую корку на указательном пальце. Пятно крови просачивается сквозь бинт.

– Просто удивительно, до чего легко купить аппаратуру для татуирования.

* * *

В первую неделю мне каждый вечер что-то добавляли в еду, чтобы я стала послушной. Лионетта все эти дни была рядом, но остальные девушки – а их там было немало – сторонились меня. Когда я спросила об этом за ужином, Лионетта сказала, что это нормально.

– Если кто-то плачет, это нервирует, – объяснила она с набитым ртом. Что бы я ни думала об этом загадочном садовнике, еда у него была превосходная. – Пока новенькая не освоится, все держатся от нее подальше.

– Все, кроме тебя.

– Кто-то должен этим заниматься. И я могу успокоить, если придется.

– Должно быть, очень мило с моей стороны, что я так и не заплакала.

– Вроде того, – Лионетта наколола на вилку кусок жареной курицы. – Ты что, вообще не плакала?

– А что это изменило бы?

– То ли мы подружимся, то ли я тебя возненавижу.

– Только дай знать, я постараюсь вести себя соответствующе.

Она улыбнулась во весь рот.

– Продолжай в том же духе, только не при нем.

– Почему я непременно должна спать ночью?

– Мера предосторожности. Над нами все-таки утес.

И тогда я задумалась, сколько же девушек бросились с этой скалы, пока он не принял меры предосторожности. Я попыталась представить высоту этого рукотворного монстра. Метров восемь или, может, десять? Достаточно ли этого, чтобы убить?

Я привыкла просыпаться в этой пустой комнате, когда наркотик прекращал свое действие. Лионетта сидела на стуле возле кровати. Но в конце первой недели я проснулась, лежа на животе, на жесткой кушетке. В воздухе стоял едкий запах антисептика. Комната была больше моей, с металлическими стенками вместо стеклянных.

И там был кто-то еще.

Поначалу я ничего не видела – веки были еще тяжелыми после снотворного. Однако я чувствовала, что рядом кто-то есть. Я постаралась дышать спокойнее и напрягла слух. Но чья-то ладонь легла мне на голую икру.

– Я знаю, что ты проснулась.

Это был мужской голос, не очень громкий, со среднеатлантическим выговором. Приятный голос. Ладонь скользнула выше по ноге, по ягодицам и вдоль спины. И хотя в комнате было тепло, от прикосновения у меня мурашки побежали по коже.

– Постарайся не шевелиться, иначе нам обоим придется пожалеть об этом.

Я повернулась было на голос, но он положил ладонь мне на затылок.

– Мне не хотелось бы тебя связывать, это может исказить контур рисунка. Если ты чувствуешь, что не сможешь лежать неподвижно, у меня есть средство, которое обеспечит это. Но, повторяю, мне бы этого не хотелось. Ты сможешь лежать неподвижно?

– Для чего?

Он вложил мне в руку глянцевый листок.

Я попыталась открыть глаза, но из-за снотворного это давалось тяжелее обычного.

– Если вы пока не собираетесь приступать, можно мне сесть?

Он провел ладонью по моим волосам, легонько царапнув кожу.

– Можно, – в голосе его звучало удивление.

Тем не менее он помог мне сесть. Я протерла глаза и взглянула на рисунок. При этом он продолжал гладить мои волосы. Мне вспомнилась Лионетта, и другие девушки, которых я видела только издали. И я бы не сказала, что была сильно удивлена.

Напугана, да. Но не удивлена.

Он стоял позади меня. От него приятно пахло одеколоном. Аромат не такой выраженный, но, наверное, дорогой. Передо мной лежала аппаратура для татуировки, на подносе стояли в ряд чернила.

– Сегодня мы только начнем.

– Для чего вы это делаете?

– Потому что в саду нужны Бабочки.

– Может, не стоит воспринимать это так буквально?

Это его рассмешило. У него был чистый, непринужденный смех, и ему нравилось смеяться. Только повод возникал не так часто, как ему хотелось бы, и потому он старался не упускать случая. Со временем изучаешь человека, и это было главное, что я узнала о нем. Ему хотелось в полной мере ощутить радость жизни.

– Неудивительно, что ты понравилась моей Лионетте. У тебя такой же крутой нрав.

На это мне нечего было сказать. Ничего такого, что стоило бы говорить.

Он ладонью расправил мне волосы, так что они рассыпались по плечам, и взял расческу. И расчесывал их, пока не осталось ни одной спутанной пряди, и даже после этого не останавливался. Думаю, это доставляло ему такое же удовольствие, как и все прочее. Приятно расчесывать чьи-то волосы, пользоваться этой привилегией. Потом он собрал мои волосы в хвост, стянул резинкой и скрутил в тугой пучок, закрепив его шпильками.

– Теперь ляг на живот, пожалуйста.

Я подчинилась. Когда он отступил на шаг, я заметила краем глаза брюки цвета хаки и рубашку-поло. Он повернул мне голову, так что я смотрела теперь в другую сторону. Я прижалась щекой к черной коже и вытянула руки вдоль туловища. Не очень удобно так лежать, но и особого дискомфорта я не ощущала. Я напряглась, чтобы не подскочить и не вздрогнуть, и он легонько шлепнул меня.

– Расслабься, – посоветовал он. – Иначе будет больнее, и дольше будет заживать.

Я сделала глубокий вдох и постаралась расслабиться. Я сжимала и разжимала кулаки, и постепенно напряжение в мышцах спины спадало. Этому нас научила София, в основном чтобы уберечь Уитни от периодических срывов, и…

* * *

– София? Уитни? Это кто-то из девушек? – перебивает Эддисон.

– Да, это девушки. Хотя нет, София скорее женщина, – она делает еще глоток и смотрит, много ли осталось в бутылке. – Уитни, в общем-то, тоже. Получается, это женщины.

– Как они выглядят? Мы можем сопоставить их имена…

– Они не из Сада, – сложно истолковать ее взгляд, она смотрит в равной степени насмешливо и с сожалением. – У меня была жизнь и прежде. Я же не в Саду родилась. Во всяком случае, не в том Саду.

Виктор переворачивает фотографию, пытается прикинуть, сколько времени это могло занять. Такие масштабы, такая детализация…

– В первый день он только начал, – говорит Майя, проследив за его взглядом. – Сначала нанес внешние линии. А потом в течение двух недель занимался расцветкой и узором. А когда все было готово, в саду появилась еще одна Бабочка. Он, как Бог, создавал свой собственный маленький мир.

– Расскажи нам о Софии и Уитни, – просит Виктор и решает на время оставить татуировку. Он догадывается, что происходило после, но готов даже признаться в собственной трусости, лишь бы не слушать об этом сейчас.

– Я жила с ними.

Эддисон достает блокнот из кармана.

– Где?

– В квартире.

– Нужно…

– Расскажи нам о квартире, – перебивает Виктор.

– Вик, – возражает Эддисон. – Ничего она нам не расскажет.

– Расскажет, – отвечает Виктор. – Когда будет готова.

Майя молча наблюдает за ними, гоняя бутылку по столу, как хоккейную шайбу.

– Расскажи нам о квартире, – повторяет Виктор.

* * *

Нас было восемь человек. Мы все работали в одном ресторане и жили в гигантской студии. Все в одной комнате, и кровати с тумбочками расставлены как в казарме. У каждой кровати сбоку стояла стойка для вешалок, а с другой стороны можно было закрыться шторкой. Ни намека на личное пространство, но никто не жаловался. В обычных условиях арендная плата оказалась бы непосильной. Но район был паршивый, а в квартире нас жило столько, что свою часть можно было заработать за одну или две смены, а остаток месяца транжирить деньги.

Некоторые так и поступали.

Компания была довольно странная: студентки, бывшая проститутка, разные оторвы… Кому-то хотелось свободы и жить так, как им хочется; другие хотели, чтобы их оставили в покое. Единственное, что нас объединяло, – работа в ресторане и эта квартира.

И знаете… Это была райская жизнь.

Конечно, нам случалось и ссориться, хватало поводов для ругани, но, как правило, все быстро забывалось. Тебе всегда могли одолжить платье, пару туфель или книгу. Да, мы работали, кто-то еще и занятия посещал, но в свободное время мы были при деньгах, – и имели в своем распоряжении весь город. Даже мне, росшей без особого контроля, эта свобода кружила голову.

В холодильнике было полно закусок, выпивки и воды, а в шкафчиках всегда лежали презервативы и аспирин. Иногда в холодильник попадали остатки из ресторана, и всякий раз, когда к Софии шли с проверкой представители социальных служб, мы успевали накупить продуктов и спрятать выпивку и презервативы. Если мы и ели дома, то просто заказывали что-нибудь. Вся наша работа строилась вокруг еды, и на нашу кухню мы старались лишний раз не заглядывать.

Да, и этот пьяный тип… Мы не знали, жил он в том же доме или нет, но каждый вечер видели его на улице. Он пил, а потом всю ночь поджидал перед дверью. Перед нашей дверью. Ко всему прочему, он был извращенец. Поэтому, если мы возвращались поздно ночью – а это происходило практически всегда, – то поднимались на крышу, а потом спускались на один этаж по пожарной лестнице и домой входили через окно. Наш домовладелец поставил туда специальный замок, потому что София жалела этого пьяного извращенца и не хотела сдавать его копам. Учитывая ее ситуацию, мы не настаивали. В прошлом проститутка, она пыталась покончить с наркотиками и вернуть себе детей.

Они стали первыми моими друзьями. Думаю, мне и раньше попадались люди вроде них, но в этот раз было иначе. Обычно я сторонилась людей, если могла. Но с девочками я работала, и жила с ними, и это было как-то… иначе.

София ко всем питала материнскую любовь. К тому моменту как мы познакомились, она продержалась больше года, и это после двух лет безуспешных попыток. У нее были две прекрасные дочки, они вместе жили в приемной семье. И более того, приемные родители всецело поддерживали Софию в ее стремлении вернуть девочек. Они разрешали им видеться в любое время. И всякий раз, когда ее цепляло и она готова была сорваться, мы сажали ее в такси, везли в девочкам и напоминали, ради чего она так старалась.

Еще с нами жила Хоуп, и Джессика вечно была у нее на побегушках. Хоуп была полна энергии, и ее переполняли всякие идеи, а Джессика соглашалась на все, что ей говорили. С Хоуп жизнь в квартире была полна веселья и секса. И если для Джессики секс был лишь способом самоутвердиться, то Хоуп по крайней мере научила ее получать от этого удовольствие. Когда я подселилась, им было по шестнадцать и семнадцать, совсем еще дети.

Эмбер тоже было семнадцать, но, в отличие от тех двоих, у нее было что-то вроде плана. Она была эмансипированной особой, и это позволило ей порвать с системой опеки. Эмбер получила аттестат средней школы и посещала курсы в двухгодичном колледже, пока не определилась со специализацией. Катрин была на пару лет старше и никогда не рассказывала о своей жизни до заселения в квартиру. Она вообще мало чего рассказывала. Иногда нам удавалось куда-нибудь вытащить ее, но самостоятельно она ничего не предпринимала. Из нас восьмерых если кто и пытался сбежать от кого-то или чего-то, то это явно была Катрин. Но мы не задавали вопросов. В квартире утвердилось правило: твоей личной историей никто не интересовался. Мы все тянули за собой багаж прошлого.

Про Уитни я уже говорила, у нее случались периодические срывы. Она готовилась стать магистром по психологии, и сама при этом была жутко дерганой. Не то чтобы психованной, просто «не умела справляться со стрессом». Во время каникул все было здорово. Но в течение семестра нам по очереди приходилось ее успокаивать. Ноэми тоже была студенткой, по самой бесполезной специальности, какую только можно придумать. Английский язык. Серьезно. По-моему, она училась в колледже только из-за стипендии. И тогда у нее была причина, чтобы много читать. К счастью, она всегда делилась книгами.