Czytaj książkę: «Логово тьмы. Цикл Воин»

Czcionka:

ISBN 978-5-0053-9596-2 (т. 3)

ISBN 978-5-0053-9597-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Боги даровали Тризору способность за версту чуять любую опасность. Даже когда все тихо кругом, на душе будто камень лежит. Тяжелый, замшелый… И давит.

А сегодня привычное чувство настороженности и страха было слишком сильным, вонзалось в спину чьим-то выжидающим взглядом, как топор в вязкую глину. Тризор сбавил шаг и заставил себя дышать спокойнее. Что же такое? Чего ему бояться так далеко от Киева?

Тризор вслушивался в задумчивую осеннюю тишину, но только шелест падающего листа нарушал иногда ее сонное молчание. Дорога под ногами мягко пылила, покрывая сапоги светлым налетом, правой стороной прижимаясь к густому осеннему лесу. Слева тянулось убранное хлебное поле. Близкий закат окрасил безоблачное тихое небо не привычным уже кровавым заревом, а цветом румяной сдобы. Вечер жадно впитывал дневной зной, неся ему на смену мягкую, приятную прохладу. У дальнего края леса виднелась безобидная деревенька в три десятка домов. Столбы дыма тянулись ввысь любопытными шеями, легкий ветерок доносил последние петушиные крики, а блеянье коз напоминало о теплом молоке.

Но все же что-то не так, сердце бьется тугими рывками, руки стынут от липкого холодного пота.

Хотя сейчас это неприятное ощущение нельзя было назвать предчувствием опасности. Предчувствие – это когда ощущаешь стремительное приближение опасности, а последние несколько седмиц тревога не покидала Тризора ни на миг. С того самого дня, когда незнакомый ромей дал ему странный подарок, взбудораживший душу до самых глубин.

Тризор поправил у пояса подаренный меч, прибавил шагу и опасливо обернулся.

Никого…

Только темнеющий лес и бескрайнее поле, хранящее запах теплой соломы. Тут и напасть-то некому… Хотя в дороге всякое может случиться, да и за сорок прожитых лет предчувствие никогда не изменяло бывшему старосте киевской окраины. Надо успеть к закату добраться до приветливой придорожной деревни. И отдохнуть, наконец, а то ноги даже в мягких дорогих сапогах покрылись кровавыми волдырями.

Меч не имел ножен, его клинок продевался в большое медное кольцо, вшитое в добротный оружейный пояс. Да не сильно-то и нужны были ножны – лезвие заточено худо, на германский манер. А вот резы на клинке явно выбивал русич – все знаки понятны, и даже чувствуется рука новгородца.

«И ты вместе с нами».

Эта надпись для Тризора могла означать только одно – он влип в нехорошее приключение. И мало радости, что кроме него точно так же влип кто-то еще. Не хотел он быть вместе с ними. Не просился.

Леший бы побрал этого ромея!

Тризор вздрогнул, вспомнив, что его мысли теперь перестали быть его личным достоянием. Меч читал их без всякого труда, и одни боги ведали, что за сила таилась в необычном клинке. Кому она подчиняется, чего добивается? Одно было ясно без сомнения: кто-то или что-то может говорить через меч с его владельцем, причем неслышно для посторонних. И с такой же легкостью читает все era мысли.

Тризор уже дважды пытался выбросить меч, но тот запугивал его столь жуткими картинами возможных последствий, что кровь леденела в жилах у киевского старосты, а руки отнимались, не в силах сделать роковое движение.

В первую седмицу он чуть не сошел с ума, полагая, что страшный подарок может захватить его тело и превратить в слепое орудие чьей-то воли. Но ничего не происходило, напрасно он давал денег корчмарям, чтоб снаружи затпирали на ночь двери постоялых комнат. Меч не требовал никого убивать, пить кровь постояльцев и выкапывать из могил свежие трупы.

Первый панический страх прошел, но спокойствия не прибавилось. Многолетний опыт не давал спать спокойно, староста чуял в мече скрытую, но серьезную угрозу. Ладно бы для других, это бы еще полбеды, но терпеть угрозу для себя Тризор долго не мог.

Солнце коснулось багряным краем желтого моря скошенной ржи, казалось, солома вспыхнет, но лик Ярилы уже утратил мощь звенящего полуденного жара, и его сил хватило лишь на то, чтобы зашуршать в желтеющей листве пробежавшим закатным ветром. Тризор снова вздрогнул и оглянулся.

Никого…

Ни стука копыт, ни поднятой пыли, ни злобных татей, настигающих легкую жертву в богатой одежде. Надо будет подпортить кафтан, а то и впрямь зашибут ненароком за красивые тряпки. Тьфу… Ну и мысли вечерней порой. Удавиться впору.

Говаривают, что даже для самого жуткого труса есть предел, за которым он просто устает бояться. Тризор в себе такого предела не знал.

Любое путешествие для него быстро превращалось в настоящую пытку, а после совершенного предательства о возвращении в Киев и речи быть не могло. Хуже некуда. Теперь остается только бежать без оглядки. Или уж сразу головой в омут.

Но это пугало не меньше.

И в тот самый момент, когда злые мурашки в очередной раз липко пробежали по уставшей спине, лес мягко выпустил из себя быструю, грозную тень.

Тризор чуть не вскрикнул, разглядев в пяти шагах впереди на дороге хмурого незнакомца – крепкого, без доспеха и шлема, оборванного и заросшего, но в каждом движении которого сквозили боевой опыт и выучка витязя. Закатный ветер тяжело колыхал грубую белотканную рубаху, огромный сверкающий меч в руках чужака пламенел угасающими лучами солнца.

Ветер дрогнул и стих, а Тризор с ужасом понял, что именно так, наверное, должна выглядеть его смерть.

Дождался… Накликал…

Незнакомец бесшумным приставным шагом сместился к краю дороги так, чтобы стоять по солнцу. И хотя скудный вечерний свет уже не слепил глаз, но огромная фигура на фоне багряного, застрявшего в земле диска выглядела безжалостной и неотвратимой Судьбой. Наказанием.

– Вытяни меч, – чуть насмешливо молвил воин. – Не в моих правилах убивать безоружного.

– Я все отдам! – поросячьим голосом взвизгнул Тризор. – На мне сапоги, кафтан почти новый, три гривни серебра в калите! Меч иноземный, тоже денег стоит!

Неожиданно незнакомец разразился громовым хохотом:

– Ха! Денег, говоришь? Бестолковая тварь… Денег! Я гнал тебя, как оленя по следу, в каждой деревеньке и веси выспрашивал про путника с иноземным мечом. Думал, гоню ромея, а вышло вон как. Русич… Христианин небось?

– Да спасут меня боги! Какой же я, к Ящеру, христианин?

– Да плевать мне на твою веру… – устало сплюнул в пыль витязь. – Доставай меч!

– Погоди ты! Что ж я тебе сделал такого… А! Меч?! Да забирай его и делай с ним что хошь! Я-то при чем?

– Ты уже хворый… – грустно ответил незнакомец. – Неизлечимо. Для тебя же лучше будет расстаться с жизнью. Меньше лиха сотворишь, может, в Вирый попадешь.

– В Вирый? – Тризор снова вздрогнул от страха, представив ледяное солнце подземного мира, куда после смерти попадают предатели. – Не-е-е-е-ет! В Вирый уж никак.

– Вот видишь… – Витязь усмехнулся в густую бороду. – Сам понимаешь, что хворый.

Он вздохнул и выше поднял меч:

– А я лекарь. Не тебя уничтожить берусь – твою хворь. Вот только вы с ней уже неразделимы. Так ты берешь меч или я заколю тебя, как свинью?

Тризор, не помня себя от страха, потянул оружие из кольца и на ватных ногах сделал первый шаг навстречу Судьбе. Невероятный ужас заставил сердце ломиться в ребра, как пьяного мужа в запертую женами дверь. Волосы вздыбились на затылке, ладони покрылись скользким ледяным потом, от чего рукоять еле держалась в дрожащих руках.

«Конец…» – успел подумать Тризор, прежде чем незнакомец зло замахнулся мечом.

* * *

Невесомая прозрачность солнечного света заполнила простор под небесным куполом. Она незримо пронизывала наполненные ветром высоты и мягко струилась на бескрайнюю спину земного диска, сгущая марево лениво звенящего зноя.

Зной, словно могучий чародей, заставил мир замереть, застыть, и только реки, будто струйки пота, медленно несли свои воды к синему морю, не в силах отменить назначенное богами течение. Попрятались комахи в теплой земле, птицы блаженно укутались редеющей тенью деревьев.

Мир замер, но на головокружительной высоте чары зноя уже не имели силы.

Здесь царствовал только ветер.

Горный орел, вынырнувший из едва ощутимого облака, чутко нащупывал восходящие воздушные струи – крылья поймали невидимые глазу теплые потоки, поддерживая его тело в небе.

Здесь двигался только ветер, ничто в вышине не смеет с ним спорить.

Он посвистывал в трепетно дрожащих перьях, обдувал прикрытые кожистой пленкой глаза, наполнял грудь птицы размеренным дыханием жизни. Орел тяжело взмахнул крыльями, поймал ускользнувший поток воздуха и снова замер, сохраняя удивительную неподвижность парения, основанную лишь на верном расчете и подаренной богами сноровке.

А внизу необъятным лоскутным полотнищем раскинулась земная твердь, послушно несущая на себе золото убранных хлебных полей, огненное буйство осенних лесов, редкие людские города и недоступные громады Рипейских гор.

Зоркий взгляд хищной птицы выискивал добычу на прогревшейся за долгое лето земле, кожистая пленка подергивалась, не давая пересохнуть обдуваемым ветром глазам, свет солнца яростно поблескивал в них, будто в сверкающих черных бусинках. Но отъевшиеся хлебным колосом суслики отлеживались в глубоких норах, а осторожные зайцы терпеливо ждали в лежках скорой вечерней прохлады. И только три темные точки двигались без дороги по редколесью предгорий, убегающих к горизонту пиками скалистых вершин. Казалось, серые кинжалы утесов, покрытые неопрятной ржавчиной лишайников, пытаются оцарапать выглаженную бирюзу небесного свода. Но тщетно.

Только ветер может дотянуться до неба.

Микулка знал это лучше других. Он пробовал.

Пока срасталась кость на изломанной руке, они с верховным волхвом с утра до вечера рылись в рассыпающихся от древности, пропахших плесенью клочках бересты, испещренных малопонятными резами.

Тщетно.

Не было в них и намека на заветную тропку в поднебесную высь Вирыя, куда строгий Стрибог упрятал Микулкину жену – милую, ненаглядную Диву, зыбкую мечту, счастье, которое не продлилось долго. Теперь лишь в памяти сиял взгляд ее ясных глаз, лишь грезы струились теплым запахом ее мягких волос.

Но Белоян, верховный волхв князя Владимира, обещал найти путь на небо. Обещал… На Руси слово всегда ценилось выше денег, а значит, в сердце по-прежнему есть уголок для надежды.

Паренек с грустной улыбкой глянул в бездонную синеву и вздохнул так тяжко, будто на душу положили добрую половину высящихся впереди гор. Грусть наполняла душу до самых краев, полнилась, ширилась, но не могла вызвать слезы на глазах. Все они высохли долгими ночами, когда усталая дремота вяло боролась с бессильным отчаянием. Высохли, переплавив тревожную юность в твердыню ранней зрелости.

Ничто не заставляет так быстро взрослеть, как потери… Потери друзей, любимых, бесконечные версты, уносящиеся назад в теплой пыли дальних дорог.

За свои девятнадцать лет Микулка повидал больше, чем иные за долгую жизнь, но это не вызывало особенной радости. Только грусть горьких утрат, замешанную на гордости от нелегких побед.

Ближе к горным склонам лес кончился вовсе, будто отброшенный назад вырвавшимися из земли каменными кулаками, и трое путников снова выехали в чистое поле, только впереди виднелась густая рощица, укутанная листвой пожелтевших крон. Чужой рыжий конь под Микулкой бодро ступал копытами по высохшей за лето траве. Слушался он хорошо, но никакой, даже самый распрекрасный скакун не заменил бы парню Ветерка, оставленного в деревеньке под Киевом. Потери, потери…

Позади напряженно выпрямился в седле слепой Жур, так и не сменивший белую волхвовскую рубаху на подобающее дальней дороге одеяние. Следом за ним, на маленькой пятнистой лошадке, скакал молодой Мякша, сын рыбаря из Олешья, по собственной воле оказавшийся в самой гуще минувших событий.

И хоть был он на год старше Микулки, но в глазах его не читалось и тени жизненного опыта, в каждом движении сквозила неуверенность, чуть прикрытая неукротимым желанием стать лучше, смелее, сноровистее. Но спокойная, хоть и наполненная нелегким трудом жизнь на реке не выучила его никаким особым умениям, а уж воинской силы и ловкости в рыбаре вовсе не было. Ясные глаза и чистое сердце, высокий, тощий, черноволосый, доверчивый – лепи с него что захочешь. В какие руки попадет, то с него и станет. Благо, что Сершхан перед смертью успел завещать ему колдовскую сабельку, может, теперь он сумеет миновать кривые дорожки жизни.

Микулка с радостью оставил бы юношу в Киеве, но в дальней дороге может понадобиться любая помощь, а верные друзья, с какими и к Ящеру в подземное царство не страшно идти, остались в городе. Ратибор еще не совсем оправился от страшных ожогов и хоть и рвался в путь, но Белоян даже слушать ничего не хотел. Никаких, мол, походов, пока вся шкура на теле не сменится. А поскольку на честность хворого стрелка надежды было мало, пришлось Волку остаться с ним, не то убег бы точно, не придумали еще против Ратибора ни стен, ни ворот.

Пятидесятилетний Жур выглядел куда внушительнее. Крепкое жилистое тело и сосредоточенное лицо – все говорило о его ловкости и быстроте. Но слепой – он и в Царьграде слепой… Да и не шибко доверял Микулка новому знакомцу, слишком много тайн было связано со странным волхвом.

Взять хотя бы его слепоту. Глаза выжжены, только страшные шрамы под густыми бровями, а ходит без сторонней помощи, посохом разве что для виду в землю тычет. Дрова рубит сам, а из лука бьет краше, чем многие зрячие. Чудно… -Может, не врет, что не глазами мир видит, а выучился узнавать будущее на несколько мгновений вперед? Не надолго, говорит, не дольше, чем нужно человеку на переход в полсотни шагов, но хватает, чтоб метко стрелять и не тыкаться носом в каждое дерево.

О такой странной способности^ Микулка доселе не слыхивал, и доверия к Журу это не прибавляло. Да и рассказывал волхв о себе очень мало, неохотно, чуть не клещами каждое слово приходилось вытягивать. Зато многие из них бывали ценнее четверти пуда золота…

Уже с пяток верст трое путников ехали молча – Жур привычно погрузился в задумчивость, Микулка тоже помалкивал, устав из него словеса вытягивать, а Мякша стерегся зазря тревожить более опытных спутников. Только копыта мягко шуршали пожухлой травой, лишь кони тревожно фыркали, потягивая ноздрями знойный воздух последних дней бабьего лета.

А над багряно-желтыми кронами далекой рощицы синели скалистые глыбы Рипейских гор, зябкий холодок сползал из расщелин, напирая с огромного ледяного щита за студеным морем. Бушевавшая за горами стужа нетерпеливо рвалась в напуск на занятые людьми земли, словно не могла дождаться, когда догорит золотой костерок осени.

Микулка представил, какие злые ветры ревут сейчас в скалистых ущельях, и зябко поежился, несмотря на окутавший землю зной. Эта жара была похожа на приговоренного к казни – вроде еще жива, но уже наверняка мертва, обречена и даже забыта, погребенная под скрипучей снежной поступью приближающейся зимы. Следовало спешить, не то через седмицу-другую тут не пройдет ни пеший, ни конный, а злая стужа будет пожирать людское тепло, как стая голодных волков.

Паренек стукнул в конские бока пятками, и рыжий скакун перешел на неспешную рысь. Свежий ветер сорвал с лица Микулки капли жаркого пота – все же лето не спешило сдаваться осени, медленно отступая в теплые страны.

Неужели и вправду эта извечная борьба тепла и стужи, света и тьмы – лишь отражение настоящих войн между Добром и Злом, бушующих по обе стороны Яви? Так говорил Жур… И в это очень хотелось верить. Очень хотелось чувствовать себя причастным к чему-то огромному и до конца не понятному, но в то же время четко знать свой долг и свое место. Стража…

Это слово будоражило воображение, уже пятую седмицу превращая и без того нелегкие сновидения в битвы с жуткими порождениями Тьмы, но оно же радостной гордостью распрямляло плечи, подавляя затопившую сердце грусть. Быть витязем Стражи…

Жур много говорил об этом, но все рассказы меркли в сравнении с главным – витязем Стражи был дед Зарян. Теперь Микулка не мог вообразить большей чести, чем продолжить дело первого и самого главного своего учителя. И пусть слепой волхв не раз повторял, что не витязь выбирает Стражу, а Стража через колдовской меч выбирает его, но паренек знал – его путь особый. Не успел дед Зарян завещать меч с выбитой надписью, а значит, именно он, Микулка, сам выбрал себе дорогу, хотя запросто мог свернуть.

Теперь Стража и он – одно целое…

Даже после смерти его душа уйдет в колдовской булат, сохранив для других полученный опыт и знания.

Навсегда…

И вся жизнь превратится в заслон между Злом и Добром, в бесконечную битву извечных сил, воплощенных по эту сторону Яви.

Микулка чуть придержал коня, и Жур поравнялся с ним, чутко прислушиваясь к окружающему пространству. Молодой Мякша чуть приотстал из почтительности.

– Я уже чувствую горы, – не поворачивая лица, молвил волхв.

– Скоро закроют половину неба, – подтвердил Микулка. – Надо принять на восход, там дорога проще, идет меж двух высоченных гор. А перевал левее… Нам там делать нечего. Худое место. К городищу аримаспов нас вели вдоль скальной гряды, другой дороги я просто не знаю, так что придется доехать прямиком до нее, а там вдоль скал на восход. Еще верст двадцать, не меньше.

– Тогда заночуем в роще, – кивнул Жур. – Ари-маспы – народ ночной, в темноте видят как кошки, да и стреляют из луков так, что никому из людей даже не снилось. Зато поутру с них толку мало – сонные, да и видят по свету куда хуже. Подойдем поближе к городищу, а там уже прикинем, как быть.

– А откель ты про рощу знаешь? – удивился паренек. – Слухом ее не слыхать, а глаза у тебя…

– Чувствую, – коротко ответил волхв совершенно бесстрастным голосом.

Жаркое солнце перевалило через полудень, и зной потихоньку начал спадать, как это бывает ранней осенью. Ветер запел вечную песню в сухой траве, щекоча ноздри смесью бархатистой пыли и горького полынного запаха.

– Надо было взять кого-нибудь из княжьих людей, – вздохнул Микулка. – Там этих аримаспов как мух на навозе…

– Камень – дело Стражи, – покачал головой Жур. – Потому нам его и добывать. Другим сюда соваться незачем.

Микулка снова подогнал рыжего скакуна, оставив волхва чуть позади. Больше из него слова не вытянешь, леший его понеси…

Роща протянулась на версту вдоль горной гряды, зато в ширину оказалась не больше полусотни шагов, но для ночлега сгодится.

Микулка выбрал удобную прореху в густой стене спутавшихся ветвей, конь довольно фыркнул и въехал в мягкую сыроватую тень. Мир тут же словно вывернули наизнанку, звенящий зной сменился шуршащей прохладой, сухая трава под копытами превратилась в толстый ковер прелой листвы, а безжизненность пересохшей степи осталась позади, теперь все кругом затопил гомон птиц, через поляну проскочил перепуганный заяц, а среди ветвей можно было разглядеть беличьи гнезда.

– Без еды не останемся! – довольно улыбнулся Микулка, хлопнув по туго набитому колчану у седла. – Ну что ж, на полянке и станем. До вечера еще далеко, но лучше остаться тут, чем в чистом поле или холодных горах.

Он соскочил с седла и принялся снимать удила с конской морды – пусть отдохнет конячка, травку пощиплет.

– Вы тут устраивайтесь, а я пойду поохочусь, – распорядился Микулка. – По всему видать, что тут это дело недолгое. Наберите дров, мешки разберите. Я скоро. А ты, Мякша, остаешься в дозоре.

Сын рыбаря серьезно кивнул, тронув ладонью рукоять завещанной сабли. Он вообще ко всему относился слишком серьезно. Какой тут дозор, если в трех десятках верст вокруг жилья ^людского не сыщешь? Так, больше для порядку. Но Мякше приятно будет почувствовать себя нужным. Пускай… Его время еще придет. В эдакой жизни долго без дела не просидишь.

Наконец пальцы справились с ремешками и пряжками, пропахшими лошадиным потом. Микулка снял с седла лук, закинул колчан за плечо и, пройдя по едва приметной звериной тропке, скрылся среди деревьев.

Лес вокруг щебетал, насвистывал на тысячу голосов, в желтеющих кронах порхали подросшие за лето птенцы, становясь на крыло перед зимними стужами. Друзей было еле слышно – неясный звон, бормотание. Паренек прислушался, пытаясь различить в нескончаемом гомоне голос доброй добычи. Не стрелять же соловьев! В них, кроме перьев, и есть-то нечего.

У края рощи, в высокой сухой траве, чвиркнула куропатка. Не одна… Главное теперь – подойти без шума. Микулка вытянул стрелу и мягким шагом двинулся меж древесных стволов, выискивая взглядом проплешины сияющей солнцем степи. Куропатка – глупая птица, взлетает почти из-под самых ног и летит ровно-ровно, слепой не промахнется. Хотя, вспомнил паренек Жура, есть такие слепые, что зрячим нечего и тягаться с ними.

До края рощи оставалось не больше двух десятков шагов, когда Микулка почувствовал нарастающую тревогу. Он даже остановился, прислушиваясь к нахлынувшим ощущениям, – лес кругом настолько спокоен, что не напугал бы даже ребенка, но сердце учащенно забилось, звуки стали отчетливей, ярче.

Микулка попробовал себя успокоить, но сердце, будто с цепи сорвавшись, застучало еще быстрее, рубаха, недавно выстиранная до белизны, прилипла к спине. Лес какой-то шибко густой… Хмурый… Черный… Не водились бы тут волки! И чего ему вздумалось охотиться без кольчуги?

Микулка тряхнул головой, словно пытаясь скинуть наваждение, но тревога не отпустила, еще плотнее сжала грудь ледяным обручем.

– Тут нечего бояться! – вслух произнес он. Вокруг ничего не менялось, но внутри него все дрожало, жилы и мышцы напряглись чуть не до треска. Что за напасть? Точно так накатывает головная боль в худую погоду. И сколько ни прикладывай ко лбу влажных тряпиц, а толку мало – боль остается, будто живет в голове.

Микулка и раньше порой испытывал страх, но тогда хоть было с чего, а сейчас все вокруг оставалось с виду прежним, но воспринималось иначе. Тени таили опасность, звуки несли угрозу. Страх накатил с новой силой – это паренек испугался собственного беспричинного ужаса. Обмякшие ноги подогнулись, Микулка опустился на сырой ковер мха.

Паренек жутко вскрикнул, когда на него из густых кустов бросилась огромная тень, смяла, выдавила из груди последние остатки крика. Уже лишаясь чувств от удушья и страха, он разглядел перед собой кошмарно перекошенное лицо с безобразными шрамами вместо глаз. И тьма навалилась на него, поглотив окружающий мир без остатка.