Czytaj książkę: «Коты и клоуны»

Czcionka:

* * *

I

Привычный ход вещей

Эта совершенно правдивая история приключилась совсем недавно. Мне её рассказал один приятель, человек искренний и совершенно не склонный к фантазиям. А произошло всё с его близким другом, ответственным сотрудником крупной строительной компании, сугубым технарем. Если бы не инфернальность и жутковатость, её можно было бы назвать святочной. Впрочем, судить не мне, а вам, то есть тем, кому я теперь её рассказываю. Вы – первые, до вас никто о ней слыхом не слыхивал. И ещё хотелось бы добавить, что хотя эта история развивалась стремительно, она ещё, судя по всему, далеко не завершена.

Итак, друг моего приятеля – назовем его Нездвецким, фамилия, конечно, изменена – встретил девушку. Обычное дело. Да и обстоятельства, при которых произошла встреча, обыденны: Нездвецкий ехал по загородной дороге, почти по проселку, на своем джипе и зарабатывал неплохо, но джип купил в первую очередь потому, что работа его была связана с разъездами по проселочным дорогам, по всяким там буеракам и колдобинам. Она же куковала возле заглохшего старенького «опеля». Нездвецкий не мог не остановиться: красивая девушка, вечереет, Ей требуется помощь, он помогает, это романтично, а Нездвецкий был не чужд романтизма даже в наше, такое прагматическое и расчетливое время. А такие женщины как бы спускаются с небес. Где-то там у них есть небесное пространство, откуда они спускаются на грешную землю. Отметим, кстати, что на землю спускаются не они одни.

Выяснилось, что машина заглохла от сущего пустяка – неполадки в карбюраторе, – Нездвецкий может устранить поломку легко, попутно, слово за слово. Надо ещё отметить, что Нездвецкий был одинок. То есть не женат. Ему никак не удавалось познакомиться с такой женщиной, чтобы та соответствовала всем его требованиям. Его будущая жена должна быть и такой и сякой, уметь и то и сё, да еще быть красивой, обворожительной, ласковой. А ещё она должна любить его, Нездвецкого. Немудрено, что Нездвецкому приходилось трудно. Поиски затягивались. В их ходе он приобрел репутацию ловеласа, ибо планомерно расширял выборку, подруги сменяли одна другую и ни одна надолго не задерживалась. И вот он встречает Её. Он сразу обнаруживает, что Она не соответствует многим из его требований, но это уже не важно: Нездвецкий влюблен с первого взгляда, он не может понять, как такое возможно, и, будучи в смятении чувств, совершенно случайно усугубляет поломку – вывинчивая регулятор качества, роняет его куда-то в глубину двигателя, – и после этого признается, что теперь решить проблему можно только на сервисе, а так как на ближайшем сервисе по причине конца рабочего дня вряд ли помогут, надо ехать до круглосуточного, на трассе, и предлагает прицепить Её машину на буксир. Но Она отказывается (никогда на буксире не ездила, боится), и тогда Нездвецкий говорит, что может довезти Её до любого места, куда Ей нужно, что он совершенно свободен и будет только рад, а за стареньким «опелем» он сам приедет завтра вместе с автомехаником, и это тоже будет ему в радость.

Она, чуть поколебавшись, соглашается, садится в джип, и они едут по проселку, потом по второстепенному шоссе, потом по трассе, и разговор их продолжается и продолжается, и Нездвецкий выясняет, что Она, как и он, одинока, что ехала от своей матушки, которую навещала в канун Нового года, что работает в одном рекламном агентстве, и разговор плавно перетекает от охов и ахов по поводу угнетения рекламного бизнеса к политическим слухам и прочей мишуре. Нездвецкий предлагает перекусить, Она вновь колеблется, потом соглашается, и они приезжают в один небольшой ресторанчик, куда Нездвецкий время от времени наведывается, ибо ресторанчик лежит как раз на его обычном пути с одного объекта на другой. Бармен, хваткий парень, подмигивает Нездвецкому, мол, эта лучше прежних, но Нездвецкий всем видом дает понять, что тут всё иначе, что тут всё всерьез. Они едят и немного выпивают – Нездвецкий позволяет себе каких-то пятьдесят граммов! Она мягко дает понять Нездвецкому, что если он разыгрывает обычную карту – а Она девушка наблюдательная, подмигивания бармена отлично заметила, – если он следует принципу «кто девушку ужинает, тот её и танцует», то не на такую напал: Она и за себя заплатить может сама, и не очень-то жалует вышеприведенный принцип. Но Нездвецкий, отлично зная, что в таких случаях главное полная откровенность и открытость, идет напролом, и время, отведенное на ухаживания, которое у прочих хоть каким-то образом растягивается, у Неё и Нездвецкого схлопывается, сжимается. И проходит ещё каких-то полчаса – минут сорок, и они уже в квартире Нездвецкого, от дверей прихожей начиная раздеваться и раздевать друг друга, движутся к спальне и никаких «извини, я на минутку в ванную». Всепоглощающая страсть, причем в Ней она просыпается с каким-то таким напором, что у Нездвецкого просто захватывает дух, а когда он находит момент дух перевести, оказывается, что уже давно ночь, что в полумраке спальни рядом с ним лежит восхитительная женщина, всё вокруг наполнено Её ароматом, а во всем Нездвецком царят ликующая пустота и наслаждение.

Однако Она тоже приходит в себя и, поцеловав Нездвецкого, просит отвезти её домой, так как Ей рано утром на работу. Конечно, Нездвецкому не очень хочется ехать, но они одеваются, спускаются к машине и едут. Это не далеко, каких-то минут двадцать. Джип упруго держит дорогу, но ещё с вечера шел снег, и на улицы города выезжает масса снегоуборочных машин. Тут надо признать, что среди водителей этих машин встречаются совершенно безответственные персонажи. Злоупотребляющие алкоголем. И один из них, посасывая прямо из горла, прет на красный и своим ковшом таранит правый бок джипа Нездвецкого. Это происходит как в кино. Только что всё было – и вдруг ничего нет. Это происходит как в жизни. Только что Она была жива и вдруг превращается в остывающее тело. Это ужасно, но так происходит. Справившись с ремнем, Нездвецкий пытается прийти на помощь, но Она, эта каких-то семь-восемь часов назад ещё ему незнакомая женщина, мертва.

Дальнейшее просто до омерзения. Нездвецкий неловко, монтировкой, пытается убить водителя снегоуборочной машины, его оттаскивают, приезжают гибэдэдэшники, «скорая», спасатели, подруливает патрульная машина. Снегоуборщика заковывают в наручники и увозят, джип разрезают, тело кладут на носилки. Она лежит такая красивая! Нездвецкого о чём-то спрашивают, он что-то отвечает, его сажают в какую-то машину, заставляют дунуть в трубочку, потом ему говорят, что за телом сейчас приедет другая машина, что «скорая» уехала к живым, и действительно приезжает другая машина, из неё выходят двое мужиков в синих халатах и телогрейках поверх, и Нездвецкий, лишь когда эта машина уезжает, понимает, что знал он только имя, ни адреса, ни телефона – ничего! Он собирается бежать за уехавшей машиной, но гибэдэдэшники говорят, что завтра с утра он вполне может нанести визит в морг и там подготовить свою пассажирку в последний путь. Они также предлагают его подвезти, но Нездвецкий отказывается, по мобилке связывается с работающим в охране строительной фирмы парнем, одним из тех, кто как раз на дежурстве, и просит того подъехать помочь.

Тот приезжает вместе с техничкой, ибо вызванная гибэдэдэшниками куда-то запропастилась, но Нездвецкому уже нет никакого дела до джипа, он хочет только одного: приехать домой, как следует нарезаться и забыться от всего. Парень везет Нездвецкого по ночным улицам, Нездвецкий рассказывает о произошедшем и вдруг чувствует, что ему необходимо – такова проза бытия, – помочиться. Он просит остановить машину, выходит, отходит к чахлым кустикам, а когда, сделав свое дело, собирается сесть обратно, совершенно случайно сталкивается с каким-то обтерханным мужичонкой, странно – вполуприпрыжку, бочком – двигающимся по тротуару и держащим обеими руками довольно внушительных размеров бутыль. От толчка мужичонка роняет бутыль, которая с легким звоном разбивается на множество мелких осколков, а из неё вылетает какое-то странное, тотчас же тающее облако.

– Прости, друг! – говорит Нездвецкий мужичонке, но тот оказывается вовсе не удовлетворен извинениями, хватает Нездвецкого неожиданно стальными пальцами за воротник куртки, валит того на асфальт и, округляя неправдоподобно желтые, с красными зрачками глаза, обдавая зловонием, орет:

– Что ты наделал, человек, что ты наделал?!

Однако Нездвецкому на помощь приходит работающий в охране парень, который с легкость и изяществом выскакивает из машины, для начала бьет мужичонку ногой, а потом прикладывает к нему электрошокер. Мужичонку колотит, а парень, отведя шокер, еще и дает мужичонке меж глаз с такой силой, что тот просто-таки зарывается в сугроб.

– Достали эти бомжи! Достали! – С этими словами парень сажает Нездвецкого в машину и отвозит домой.

И вот тут-то наша история и делает тот самый кульбит, тот самый поворот, который, с одной стороны, делает её святочной, а с другой – инфернальной и жуткой. Все развивается следующим образом. Неумолимо.

Нездвецкий входит в свою квартиру. В голове его полнейшая неразбериха, в теле, еще недавно торжествующем и восторженном, усталость и боль. Он идет на кухню, на ощупь, не зажигая света, берет бутылку виски, свинчивает крышку и пьет. Он подходит к окну и смотрит вниз, на улицу. Там – никого, там – снегопад. И тут до его слуха доносится, что в квартире явно есть кто-то ещё. Да, несомненно, ибо из ванной слышится плеск воды. «Кто это? – думает Нездвецкий. – Кто-то из моих старых подруг достал ключи и решил приехать помыться?» – и делает шаг от окна, собираясь добраться до ванной и выгнать моющуюся вон, вон, вон, но из темноты, из пустоты, собирается некая фигура и преграждает Нездвецкому путь. Нездвецкий щелкает выключателем и видит перед собой того самого обтерханного мужичонку. Нос у него разбит, под обеими глазами набрякают кровоподтеки, глаза по-прежнему желты, зрачки красны, а воняет от него так, что Нездвецкому приходится зажать нос пальцами.

– Ты думал от меня удрать, человек? – говорит мужичонка. – Это не удавалось никому. Я – один из ангелов смерти, а в бутылке, которую я по твоей вине выронил, были души умерших. Теперь все они ожили. Ты понимаешь? Ты нарушил ход вещей. Ты вернул к жизни и эту свою, убитую ковшом снегоуборочной машины. Это она моется в ванной и не помнит ничего, что с ней произошло. Её вещи лежат возле твоей кровати, её одежда висит в прихожей.

Нездвецкий пытается что-то сказать, но ангел смерти останавливает его жестом.

– У тебя есть только один выход: умертвить оживших. Я буду вести тебя от одного к другому, но убивать – не моя работа. И у нас очень мало времени: без собранных душ я слабею и могу потерять привычную резвость, а нам надо успеть до рассвета. Начнем?

Да, вот тут Нездвецкий испытал самый настоящий ужас. Это был всепоглощающий кошмар. Его словно окутала багровая пелена, словно на нём самом замкнули клеммы электрошокера. И, как это часто бывает именно в таких ситуациях, в голове Нездвецкого что-то щелкнуло, что-то замкнулось.

– Ты меня обманываешь! – сказал Нездвецкий. – Ты обыкновенный бомж, а вовсе не ангел смерти, я таких ангелов…

Но тут мужичонка влегкую превратился сначала в стоящего на задних лапах тигра, потом в сверкающий меч, потом в огненный шар, потом в огромного комара, потом вернулся к прежнему своему виду и легким движением руки сделал прозрачными стены квартиры Нездвецкого, и Нездвецкий увидел, что в его ванной действительно плескается Она, что Она цела и невредима.

– И как я их должен убивать?

– Это не имеет значения. Любым способом. Могу дать тебе кинжал, могу пистолет, топор, верёвку, ведь умершие уже проходят по другому ведомству, и у тебя не будет проблем ни с законом, ни с другими людьми. Транспорт я обеспечу. – И при этих словах за спиной мужичонки выросли огромные серые кожистые крылья. – Ну! Вперед! Её разрешаю последней.

– А куда мы их будем собирать? – Нездвецкий пытался тянуть время. – Твоя бутылка разбита…

– Возьмем эту. – Ангел смерти указал на бутылку виски. – Допивай и…

– А как они будут сюда попадать? Каким образом?

– Ты меня достал, человечишка! Ты такой же зануда, как и мой непосредственный начальник. Он всегда требует полного списка, подробного отчета о проделанной работе. Бюрократия когда-нибудь сгубит Вселенную! Смотри!

С этими словами мужичонка превращается в легкое, сизоватое облачко, втекает в горлышко бутылки с виски («Чивас Регал», двенадцать лет выдержки, подарок коллег к Новому году), а Нездвецкий тут же – то ли пары алкоголя, то ли действительно начавшая одолевать ангела смерти слабость не позволили тому разорвать бутылку изнутри – навинчивает крышку.

Собственно, на этом можно поставить точку. Однако для особо любопытных сообщу следующее. Нездвецкий вызвал такси и управившись в каких-то двадцать пять минут спрятал бутылку на окраине, в одном из заброшенных старых гаражей, а когда вернулся домой, то Она только-только выходила из ванной. Тут мы их и оставим.

Мой же приятель абсолютно точно знает где и в каком именно гараже до сих пор обретается пьяный и ослабленный ангел смерти. Заключенный в бутылке. И предлагает съездить посмотреть. Я отказываюсь. Как-то боязно.

Зачарованный портретом Долгозвяги Предыбайлов

Амбиндер встретился Предыбайлову в дождливый сентябрьский день. Никакого бабьего лета, сплошной дождь, ветер, грязь с растасканных тысячами подошв газонов, на которых жесткая городская трава давно пожухла, собралась в жалкие пучки, затаилась до следующей весны. В такую погоду возможна встреча с кем угодно. Что кому выпадет. Предыбайлову выпал Амбиндер.

Предыбайлов стоял под навесом остановки и ждал автобус. С ним были сумка через плечо, чемодан, пластиковый пакет. Если бы подошел автобус, то Предыбайлов, конечно бы, уехал на нем. Куда – уже не важно. Предыбайлову просто надо было уехать с этой остановки, пусть до следующей, пусть до конечной. У него не было никакой цели. Не было даже цели жить дальше. Предыбайлов вступил в полосу полнейшего равнодушия. Равнодушия к жизни, к самому себе, к окружающим. С ним случалось всякое, но столь тотальное равнодушие охватывало его впервые.

Амбиндер ехал в длинной черной машине. Машина сверкала лаком, блестела хромированными частями. Эта машина была единственным движущимся транспортным средством на проезжей части. Смеркалось. Машина Амбиндера следовала с зажженными габаритными огнями. Шофер Амбиндера собирался по выезде с улицы включить ближний свет: после перекрестка предстояло свернуть на проспект, где следовало занять правый ряд и в нем, ритмично подавая звуковой сигнал и переходя с ближнего света на дальний, помчать вперед. К цели Амбиндера. Вернее, к одной из. У Амбиндера целей была уйма, но их количество парализовало амбиндеровскую волю. Ему было невыносимо скучно и тоскливо оттого, что с минуты на минуту предстояло выбрать какую-то одну. Чтобы мчаться уже конкретно к ней. На выбор у Амбиндера не хватало энергии. Кто бы выбрал за него! Его захлестывало равнодушие, в этом он был близок Предыбайлову, с той лишь разницей, что равнодушно имел целей множество, а Предыбайлов был равнодушно бесцелен.

Предыбайлов заметил машину Амбиндера. Он подумал, что она движется слишком медленно для машины такого класса. Такие машины, как учил Предыбайлова опыт, всегда двигались быстро. Эта, появившись в конце улицы, приближалась так, словно была не длинной, черной, блестящей и сверкающей машиной. Она ехала по улице словно какой-то «Москвич»!

Предыбайлов подумал о машине марки «Москвич», но в голове его слово «москвич» приобрело иной, первоначальный смысл, за этим географическим смыслом в нем вспенилась волна обиды, нанесенной ему, Предыбайлову, нанесенной незаслуженно, подло, – обиды, которую нельзя простить, которую нельзя забыть. Предыбайлову стало даже душно. Будто из-под навеса остановки выкачали воздух. Словно у него не было железного здоровья, а были испорчены сердце, легкие, почки и другие важные органы. Предыбайлов рванул ворот рубашки, пуговица отлетела прочь.

Водитель Амбиндера не заметил вышедшего из-под навеса автобусной остановки Предыбайлова. Водитель смотрел далеко вперед, туда, где мигающий зелёный вот-вот должен был смениться на желтый, и соображал, успеет ли он проскочить перекресток. Амбиндер не любил лихачества, проезд на желтый вызывал у него легкую изжогу, а вот серьезное нарушение, типа проезда на красный, могло стоить водителю места. Место же у Амбиндера стоило дорогого. Водитель придавил педаль газа. Машина будто чуть присела и легко набрала скорость.

Предыбайлов стоял на самом краю тротуара. Куцый плащик, под плащиком костюм, из тех, что сразу привлекают внимание. Очень плохой и сильно заношенный костюм. На такие костюмы, вернее, на людей в таких костюмах смотрят с превосходством и жалостью.

Предыбайлов стряхнул с высокого сухого лба капли дождя. Его коротко остриженные волосы стояли торчком. Скулы играли желваками. Даже в этом плаще, в этом костюме Предыбайлов был в стиле. Хотя бы потому, что ботинки у него были английские, высокие, на толстой подошве. И характерный густой предыбайловский взгляд. Он выглядел старше своих лет, выглядел умудренным, а на самом деле был молод душой и телом.

Предыбайлову было просто любопытно, он любил смотреть на красивые машины. Они отвлекали его от мрачных мыслей, внушали, что жизнь ещё не кончается, что впереди что-то есть, но эта вот конкретная машина, разогнавшись и вспыхнув фарами, влетела правым передним колесом в лужу прямо напротив остановки. Грязная вода обдала Предыбайлова с головы до ног. За такое Предыбайлов мог убить. На месте. Но это унижение было очередным в ряду прочих, за которые он не отомстил, которые остались безнаказанными.

Предыбайлов осмотрел себя. Грязная вода стекала с плаща, на брюках пятна, английские ботинки стояли в разрастающейся луже. Если бы Предыбайлов не сдал получасом раньше оружие, он понаделал бы в машине дырок. Он подумал, что ему просто не повезло, раз всё смешалось в один комок в один и тот же день, а потом подумал, что ему как раз повезло, раз всё произошло в один день – ну не может же быть так, что следующий день будет ещё хуже.

Его мысли были прерваны характерным звуком вновь приближающейся машины. Это машина Амбиндера сдавала назад. Предыбайлов сжал кулаки, но когда машина остановилась напротив него и опустилось стекло на правой задней дверце, то ласковый голос Амбиндера произнес:

– Молодой человек! Можно вас на минутку?

Отчего же нет? Предыбайлов подошел к машине. Амбиндер, утопая в коже сиденья, курил неимоверно длинную сигару. Крокодильей кожи браслет часов «Тиссо», костюм «Хьюго Босс». Затылок шофера выражал тревогу, телохранитель, перевесившись с переднего сиденья, изучающе смотрел на Предыбайлова, и глаза его щурились с пониманием: телохранитель видел в Предыбайлове коллегу.

В чем-то он был прав. Хотя, с другой стороны, в последнее время Предыбайлов, храня одни тела, в основном занимался уничтожением других. Что тоже работа.

– Молодой человек, – сказал Амбиндер. – Молодой человек! Что я могу для вас сделать?

В этих сентябрьских сумерках Предыбайлов, хоть и не имел цели, был готов на что угодно. Убить, кого прикажут, голыми руками. Прыгнуть с десятого этажа, мягко приземлиться, а потом пробежать марафонскую дистанцию. Угнать правительственный лимузин вместе с офицером по особым поручениям и чемоданчиком с ядерной кнопкой.

Вместо чего угодно Предыбайлов получил работу у Амбиндера, кров над головой, сытную еду, добрых и безотказных подружек, хорошую плату за несложную, в сущности, работу. О таких условиях может мечтать любой. В таких условиях хорошо встретить старость.

Однако Предыбайлов пал жертвой своего собственного странного свойства. Свойства, однако, довольно распространенного, которое в Предыбайлове имелось во всей полной красе, но в целокупности не проявлялось, а дремало, временами просыпаясь и тогда давая себя знать частями.

В амбиндеровской системе Предыбайлова уважали, но не любили. Все знали точно: Предыбайлов не предаст, не изменит, в трудном деле поможет, в безнадежном одобрит, да так, что надежда появится обязательно, а вот чего-то в нем недоставало. С первого взгляда на Предыбайлова было ясно – парень что надо, а какой-то в нем чувствовался ущерб.

Внешне странность Предыбайлова проявлялась в замкнутости, в молчаливости. Тех, кто лез в душу, особенно после небольшой расслабухи, после сауны и закуски, Предыбайлов осаживал. Здоровенный красавец, косая сажень в плечах, ручищи что бедра иного тренированного мужика, ноги длинные, стрижка аккуратная, взгляд темно-синий, губы в меру яркие, костюм новяк – тот, в котором он впервые встретил Амбиндера, давно забыт, сгнил, – галстук шелковый, французский, «Тед Лапидус». Машину Предыбайлов водил мастерски, промеж глаз давал так, что получатель если не умирал сразу, то обязательно по возвращении сознания проклинал свое дальнейшее жалкое, растительное существование. Стрелял метко. Имел и некоторые другие умения, возможно, в его работе не обязательные: мог нажать нужную клавишу на клавиатуре, мог говорить на отвлеченные темы, умел, что удивительно, танцевать.

Амбиндеру был предан беззаветно. За Амбиндера Предыбайлов был готов на всё. Как в сумерках встречи. Разве что не мог избыть свойство, свое необычное для многих влечение, и чувствовал, это ему мешает, это его отвлекает, не дает стать Амбиндеру ещё ближе, еще преданней.

Он любил женщин, но не их самих, а их изображения.

Влюбленность в женщин изображенных не покидала Предыбайлова никогда. Как с раннего детства только те женщины, что сфотографированы, нарисованы, вырублены из мрамора или слеплены из глины, казались ему лучше, интереснее женщин живых и более живых достойны любви, так и было в дальнейшем. Причем достойны не любви, бытующей вокруг и рядом, любви простой, обыкновенной, проявления которой Предыбайлов мог с содроганием наблюдать и наблюдал с младых ногтей, а настоящей, возвышенной, то есть чего-то совершенно непонятного, необъяснимого, якобы существующего в каких-то заоблачных сферах, никем из Предыбайлову известных людей не испытанным, им – невиданным. Любви, подразумевающей совершенно не те слова, поступки, ощущения, которые Предыбайлову приходилось слышать, наблюдать, а потом и выговаривать, совершать и ощущать самому.

Такое же чувство возбуждали в нем женщины из кинофильмов и те, что заглядывали в предыбайловскую жизнь посредством экрана телевизора, причем телевизионные и кинематографические воспламеняли даже сильнее женщин сфотографированных или вылепленных. Они представлялись небожительницами, ангелессами или в крайнем случае существами с другого материка, столь далекого, что само существование его сомнительно. Однако присутствие и воздействие кино- и тележенщин были почти что явственными, такими, что Предыбайлов ощущал их волнующий запах, тепло их дыхания и легкие, волшебные прикосновения, но отнюдь не такими же, какими были прикосновения, дыхание и запах женщин живых.

Тех, кого Предыбайлов не мог любить по-настоящему. Ибо настоящие были для него неприятны, неопрятны, грязны, злы и навязчивы. В них не было тайны. Они были скучны. Их приходилось любить так, как было принято. Они бы очень удивились, узнав про предыбайловский идеал. Они бы высмеяли его и стали бы его избегать, но Предыбайлов молчал, скрытничал, и они лезли к нему в душу, они пытались его переделать, они целовали его мокрыми ртами, хватали его жадными руками. Они спали с ним, стонали и сопели, они прижимались к нему, выделяли жгучую влагу, вскрикивали, разбрасывали руки, сжимали его бедрами, сучили ногами.

Утром они хотели остаться с ним или хотели прийти к нему вечером. Некоторым это удавалось. Предыбайлов не всех мог выкинуть на улицу, более того, он сам приходил ко многим женщинам, причем тогда, когда ночевать ему было негде, когда и есть ему было не на что, и поэтому ему приходилось терпеть их, чтобы не помереть от холода, или голода, или от и того и другого, терпеть их разговоры, наставления, капризы. Приходилось ему ещё и стараться, стараться изо всех сил, чтобы эти женщины, эти неприятные существа, остались довольными не только его обхождением, но и его мужскими достоинствами, которые словно существовали от него отдельно… или, вернее, он существовал отдельно от них, будучи в глазах многих женщин приложением к оным.

Временами Предыбайлов попадал к женщинам в рабство. Он, бывало, страшно зависел от них. И от этого страдал даже больше, чем от того, что реальные женщины такие, какие они есть. То есть от того, что женщины навязчивы, злы, неопрятны.

Нарисованные, с кинопленки, телевизионные, женщины эфира, даже в самых своих натуралистических, пусть даже в низменных проявлениях, были ему во сто крат симпатичнее. Он сам мечтал каким-то, неведомым, но заманчивым способом перейти из своего живого состояния, состояния человеческого, в инобытие, в жизнь рисунка, скульптуры, киногероя. Такая жизнь казалась ему слаще, она обещала почти что бессмертие. Тиражирование тысячными тиражами позволяло, по мысли Предыбайлова, проникнуть в иные жизни, жизни тех, кто будет фотографию его рассматривать. Или становиться иным, тем, кто будет проходить мимо постамента предыбайловского памятника, монумента.

Так и получалось – вечный выбор между чистотой идеала и тленом каждодневности. Предыбайлов жил в тлене и сам себя ощущал таковым.

В возрасте нежном, когда семья его проживала в длинном шахтерском бараке, больше других он был влюблен в женщину из журнала «Работница», что висела рядом с умывальником в коридоре. Эта женщина в рабочей, в горошек, косынке следила за тем, как Предыбайлов, тогда совсем еще мальчик, смышленый такой и симпатичный, умывался, чистил зубы. Она всегда смотрела ему в глаза. Он смущался, а она наблюдала за ним. Он краснел, а она ни разу не отвела взора. Вода из крана была всегда зверски холодна, но, пока женщина из «Работницы» не выцвела окончательно, окончательно не заляпалась, умываясь, Предыбайлов ощущал жар от её взгляда. Она будто бы все знала про него: и про его поведение в школе, и про то, что он заиграл гривенник из даденных на хлеб пятидесяти копеек, и про его нарушение даденного самому себе обещания больше никогда не дрочить.

Он даже пытался с нею заговорить, не вслух, конечно. Она должна была понять его внутреннюю речь, его почти бессвязное бормотание, понять и простить его проказы, жалкий гривенник, иступленный онанизм.

Другая женщина – с переводной немецкой картинки – глядела на него с внутренней стороны шкафчика в раздевалке на шахте, куда он пришел работать после школы. Ее приклеил вернувшийся на шахту после армии сосед по бараку, с которым Предыбайлов всегда попадал в разные смены. Она была розовая, с почти бесцветными глазами. Встречаясь с ней взглядом, Предыбайлов усмехался. Немка как две капли воды походила на школьную комсомольскую вожачку, которая во время выпускного вечера затащила его в комнату рядом с кабинетом завуча, там приказала Предыбайлову снять ботинки и брюки. Он, повиновавшись, играл в тюху, стоял посреди комсомольского кабинета с голой задницей, с торчащим членом. Его мнимая покорность и послушание так вдохновили вожачку, что та в преддверии наслаждений запулила маленьким гипсовым Лениным в окно.

Она думала, что окно было открыто. Ленин разбил оба стекла и улетел в темноту, такой же строгий, прямой, так же держащийся левой рукой за жилетку, правой указывающий верный путь. Разбитые стекла и совращение малолетних сошли вожачке с рук, и, если бы не она, шепнувшая кому надо, а потом с кем надо и переспавшая, Предыбайлову не выдали бы аттестат: вожачка забыла запереть дверь, в кабинет вошли, увидели Предыбайлова без штанов и не увидели Ленина.

Третья была японкой из календаря. Японка являла собой воплощенную целомудренность, все в ней было продуманно и просчитано, ее ноготки имели ровный окрас, глаза были темны. Эта женщина оказалась самой ласковой из всех, кого Предыбайлов узнал до армии, а её улыбка еще долго согревала его истосковавшуюся вдали от дома душу. Символично, что японка была с Предыбайловым тогда, когда он открывал шкафчик в раздевалке Дворца спорта, швырял туда пропахшую потом и шахтой одежду, переодевался в кимоно и шел в зал заниматься каратэ. Улыбка японки как бы говорила ему: «Ломай!» – и Предыбайлов так работал на тренировках и в спарринге, что его по-настоящему начали бояться. Даже тренер, который, не скрывая радости, как родного сына, проводил Предыбайлова в армию: предыбайловский отец к тому времени спился, матери надо было поднимать младших.

Хотя каждая из трех его доармейских женщин возбуждала в нем любовь и страсть, все-таки во всех подлунных мирах, а также во всех мирах иных, сущих, предстоящих и бывших, мужчины из принадлежавших им или виденных ими женщин помнят только одну. Не обязательно первую, не обязательно последнюю. Не обязательно даже ту, с которой они были близки, дружны, знакомы. Эта одна запоминается по неведомым законам, иногда совершенно неожиданно, в обстоятельствах туманных, если не сказать – смешных, анекдотических.

Единственная, что осветила всю дальнейшую предыбайловскую жизнь, была вся иссечена помехами, то теряла цвет, то его набирала. Голос её заглушался голосом переводчика. Единственная была ведьмой из ужастика по видаку, причем видак Предыбайлов смотрел, находясь в самовольной отлучке из части, на вокзале, в маленьком душном зальчике. Собственно, в этом зальчике и проходила вся его самоволка: на вокзале он купил водки и закусить, в зальчик его пустили бесплатно, в зальчике он обосновался почти на сутки, пока не посмотрел практически всё из имевшегося у держателей видеосалона, в зальчике его и взял комендантский патруль, вызванный кем-то из малочисленных зрителей: Предыбайлов, намучившись в бессоннице, своим храпом мешал смотреть другим.

Его не особенно волновали те десять суток гауптвахты, полученные за самоволку. Он уже был с единственной, она уже была с ним. Предыбайлов ощутил – он обязательно встретит такую, пусть она будет живой, не ведьмой, конечно, пусть у живой будут все свойственные живым минусы, но их встреча состоится. И после этой встречи они будут вместе. Навсегда.

Но встреча откладывалась. При том, что Предыбайлов всячески её приближал, а именно – находился не непрерывном поиске. Он решил не возвращаться домой, к матери, на шахту. Он завербовался в столичную милицию, справедливо полагая, что в большом городе вероятность встречи возрастает. Он служил, как мог, а служить он мог плохо.