Czytaj książkę: «Корсары Тарновского»
Морской бой
2132 год от Р.Х., сотый год после окончания войны Судного Дня, Японское море.
Неизвестный корабль приближался. С мостика «Громобоя» в бинокль уже можно было различить очертания корабельного корпуса, смещённую к корме надстройку и алую полоску вымпела, бьющуюся на флагштоке. Из дымовых патрубков преследователя валили клубы солярного выхлопа, дым чёрным шлейфом тянулся над волнами.
– Это «Певек»?
– Возможно, – ответил Тарновский.
– Спешит как на пожар, – заметил старпом. – Обычный транспорт так не разгонится.
– Не разгонится, – согласился Тарновский и обернулся ко второму собеседнику. – Ефимыч, а ты что скажешь?
Ефимыч, сутулый косматый дед в потёртой тужурке явно с чужого плеча и в стоптанных сапогах, с потерянным видом стоял на крыле мостика.
– А? – встрепенулся он.
– Узнаёшь его? – Тарновский указал в сторону преследователя.
– Его?
– Да, ёпрст, его! Он тебя поимел?
Зверобойную шхуну Ефимыча пират захватил в Татарском проливе, прямо под носом у сторожевика береговой охраны. Провонявшую тюленьим жиром посудину угнали в Иокогаму, на продажу, а пленных вместе с кормчим отправили в Анадырь, дожидаться выкупа. Зверобоев держали в яме, наполненной талой водой и нечистотами, а когда ударили морозы (не лишаться же выкупа!) перевели в щелеватую избу. Говорят, после войны климат становится теплее и скоро на Чукотке яблони зацветут, но пленные этого не заметили. Им едва удавалось протопить избу настолько, чтобы на стенах подтаял иней. По возвращении во Владивосток Ефимыча взяли на «Громобой» с единственной целью – опознать флагмана пиратской флотилии, если таковой повстречается каперу. Но там, в северном плену, что-то надломилось в душе кормчего. Старик с ужасом смотрел на корабль своего обидчика и… не узнавал его.
– Н-нет, это не он.
Старая и сморщенная, как печёное яблоко, ламутка в выцветшем до белизны брезентовом анораке ткнула в сторону транспорта крючковатым пальцем и заговорила по-своему что-то очень недоброе. Её, пережившую налёт пиратов на Магадан, Тарновскому навязал заказчик поиска, имевший свои счёты с морскими добытчиками. До сего дня никто на капере не воспринимал старуху всерьёз. Моряки не могли поверить, что ламутка сумеет опознать пиратский корабль, наверняка перекрашенный и с фальшивыми надстройками, однако…
– О чём она говорит? – спросил Тарновский рулевого – приземистого кривоногого азиата, принятого в команду во время стоянки в Аяне.
– Очень сильно проклинает, – перевел рулевой и кровожадно ухмыльнулся. – Желает пиратам на том свете огня пожарче и смолы погуще. Короче, она их опознала. Это «Певек», флагман Упыря.
Бахнул пушечный выстрел, и перед носом «Громобоя» взмыл в небо всплеск от разрыва с венчиком дыма на верхушке. Пират сам раскрыл себя.
– Боевая тревога! – рявкнул Тарновский.
За две недели до встречи в Японском море «Громобой» вошёл в бухту Иокогамы и ошвартовался к борту полузатопленного танкера, служившего причалом вместо разрушенного пирса. Ещё до захода в порт пушки сняли с палубы капера вместе со станками и убрали в трюм, трубу дальномера укрыли брезентом, на носу и корме написали новое название в соответствии с фальшивыми судовыми документами. Русский корабль ничем не выделялся среди десятка похожих судов в порту. На борт поднялся таможенный чиновник, представлявший местного губернатора, а фактически независимого князя, самовластно правящего руинами портового города наподобие древних даймё. Чиновник в чёрном пропотевшем насквозь кителе принял любезное приглашение капитана и в салоне пропустил стаканчик ледяной водки. После второй стопки чиновник расстегнул крючки на тесном воротничке, после третьей заявил, что его собутыльник – честнейший человек на свете и досмотра трюмов не будет. Тарновский спустил на причал основательно окосевшего чиновника, по пути сунув ему в карман позвякивающий кисет, который пьяный вдрызг японец забыл на столе.
Три дня «Громобой» простоял в иокогамской бухте с видом на ржавый американский авианосец, который местные фабриканты постепенно разбирали на металлолом. Мимо проплывали рыбацкие шхуны и лодки-кавасаки, на волнах качались арбузные корки, бутылки и радужные масляные пятна. По вечерам в фанерных домиках у подножия заброшенных небоскрёбов зажигались огни, из раскрытых настежь дверей ресторанов в парке Ямашита доносились музыка и женский смех. В воздухе витали запахи мангала, тропических цветов и нефти. Сход с «Громобоя» на берег был запрещён, и это сразу породило массу слухов в порту: ещё не было случая, чтоб мореманы с Уссурийского берега отказали себе в естественных удовольствиях.
Однажды вечером к трапу подошёл молодой японец в пиджаке поверх майки, в драных джинсах и сандалиях на босу ногу. Визитёр без обиняков предложил вахтенному обеспечить команду выпивкой, дурью и девочками в любом потребном количестве. Лишённый всего перечисленного вахтенный мрачно хмыкнул и отвернулся. Японец интересовал его не больше, чем таракан в провизионке. Визитёр привстал на носки и доверительно сообщил на ухо рослому вахтенному, что может доставить мальчиков… для любителей особых наслаждений. Мореман ответил «агенту по удовольствиям» таким свирепым взглядом, что японец тут же ретировался. Береговое братство больше не предпринимало попыток вступить в контакт с русскими, а «Громобой» с его странным экипажем на короткое время стал достопримечательностью порта.
На третий день пребывания «Громобоя» в Иокогаме причал оцепили бойцы держащего порт авторитетного бизнесмена, а на палубе капера появились автоматчики. К причалу подъехала колонна дымящих газогенераторных грузовиков. В тентованных кузовах лежали деревянные ящики с маркировкой фарфоровой мануфактуры. Русские сами, без помощи местных грузчиков, перетаскали ящики на борт, ещё раз удивив почтенную иокогамскую публику и породив новую порцию слухов. Хорошо известно: на всём белом свете не найти таких лентяев, как праворульные. Они станут заниматься погрузкой собственного судна лишь в одном случае: если в ящиках находится нечто таинственное и немыслимо дорогое. Например, драгоценный фарфор с мануфактуры господина Сакаиды.
На другой день «Громобой отошёл от причала, оставив на берегу безутешных грузчиков и шлюх – те и другие остались без заработка во время странного визита русского корабля. Обгоняя рыбацкие лодки, «Громобой» вышел из залива и повернул на северо-восток, прочь от усыпанного огоньками побережья Хонсю. Когда волноломы порта скрылись из вида, Тарновский распорядился поднять и поставить на прежние места корабельные орудия. Строго говоря, это были противотанковые пушки «Рапира», сделанные в незапамятные времена, ещё до войны. Несколько сотен таких орудий хранилось в артиллерийских парках под Хабаровском в ожидании китайского нашествия через Амур. Китайцы в Хабаровском крае действительно появились, но только в качестве беженцев из городов, расплющенных войной Судного Дня. Русские постеснялись пускать в ход пушки против беженцев, хотя порой доходило до перестрелок. Время от времени на руинах Китая появлялся какой-нибудь самозваный генерал и грозился перейти Амур, дабы вернуть «исконные горы и реки». Единственным следствием грозных речей стало то, что русский Дальний Восток не рассыпался на обособленные анклавы, а сросся под угрозой вторжения во вполне дееспособную республику. Ну а старые пушки постепенно распродавали бизнесменам по цене металлолома.
Тарновский приобрёл два орудия с тысячей снарядов и вместо колёсных лафетов заказал массивные тумбы, с которых «рапиры» могли вести круговой обстрел. Пушки установили на носу и корме «Громобоя», подключив к состряпанной «на коленке» системе управления огнём. Она позволяла стрелять на ходу и при волнении с минимально приемлемой точностью. Вокруг орудий соорудили откидные бутафорские щиты из стальных уголков и досок, покрашенных белилами. Издалека в вертикальном положении щиты выглядели как обычные надстройки и закрывали орудия от любопытных глаз – чрезвычайно полезное свойство, когда «Громобою» требовалось изобразить мирное судно и подманить кого-то.
Вслед за орудиями из трюмов начали поднимать ящики с маркировкой господина Сакаиды. Без лишних церемоний их бросали на грузовую сетку по нескольку сразу, лебёдкой поднимали на палубу и вываливали содержимое за борт. Вместо фарфора из ящиков сыпалась морская галька. Но все в Иокогаме, включая агентов Упыря, были уверены, что «Громобой» вышел из порта с фарфором в трюмах, и слух о драгоценном грузе летел впереди корабля.
На траверзе Уэды за «Громобоем» увязались три быстроходных катера. Местный даймё хотел то ли ограбить русских, то ли предложить охрану для прохождения через Сангарский пролив, знаменитый коварными течениями и пиратами. Но Тарновский ждал, когда на него начнёт охотиться зверь покрупнее мелкого японского князька. «Громобой» прибавил ход, и катера остались за кормой.
Возле мыса Эримо погода испортилась. Капер вошёл в полосу густого тумана, и Тарновский приказал сбросить ход до самого малого. Влага оседала на поручнях и бортах, пропитывала одежду и карты на штурманском столике, мир вокруг стал промозгло-холодным. Мимо проплывали берега острова Хоккайдо, невидимого в тумане, безлюдного и страшного. Из тумана прямо по курсу показалась тень. На «Громобое» едва успели переложить руль. Огромное судно промчалось совсем рядом, и все, кто находился на верхней палубе, расслышали гул машин.
– Почему не предупредил?! – рявкнул Тарновский радиометристу.
Радиометрист растерянно тыкал пальцем в круглый, как тарелка, экран:
– Его не было на радаре!
Капитан глянул на экран. Зелёный луч обегал его по кругу и высвечивал из небытия очертания Хоккайдо. Отблеск неизвестного судёнышка вспыхивал очень далеко, у самого радиогоризонта. Радар действительно не отображал судно, которое только что едва не протаранило капер. Тарновский пожал плечами и отвернулся. Он слышал о призраках погибших кораблей, но не верил в них до сего дня.
Первого августа «Громобой» миновал пролив между Итурупом и Кунаширом. Оба острова были необитаемы. После скоротечной войны погранзаставы и воинские части вывезли с островов, население эвакуировалось своими силами на траулерах, баржах-танковозках и даже на шлюпках. Оставшихся захватил высадившийся на островах японский десант. Впрочем, очень скоро японцам стало не до северных территорий, в ту бесконечную послевоенную зиму гарнизоны исчезли. От японцев остались несколько брошенных сборных казарм, ряды аккуратных могил… и больше ничего. Позднее русские и японцы, рыбаки, пираты, добытчики всех мастей и стран устраивали на островах временные лагеря, но сил закрепиться всерьёз не нашлось ни у кого.
«Громобой» проходил пролив ближе к Кунаширу. С мостика можно было разглядеть конус вулкана с вершиной, одетой в облака. Море оставалось пустынным: ни паруса, ни дымка от парохода. Доклад радиометриста не радовал – радиогоризонт чист.
– Будет чертовски обидно, если так и дойдём до Владика, никого не повстречав, – ворчал старпом Куртов, рослый, рыжий и сухощавый, весь словно составленный из углов, радиусов и прямых. Даже его шотландская бородка и блестящие залысины имели строгую геометрическую форму. – Купцы свечки ставят Николе Угоднику, чтобы вот так, без проблем, пробежаться до Иокогамы и обратно, а повезло почему-то нам.
– Пророчествами не занимайся, – оборвал старпома Тарновский. – А то на личности перейду: мало не покажется.
По части субординации капитану «Громобоя» всегда ставили твёрдый кол. Это с виду он плотный, уютный, в пушистом свитере-водолазке и с бородой в духе Хемингуэя. А тронь за живое и сразу узнаешь всё о себе и своих предках, вплоть до седьмого колена: кто, с кем и в какой позе. Спорить с Тарновским рисковал лишь один человек на капере. И это был не старпом.
В проливе Лаперуза «Громобой» попал в полосу жестокого, но скоротечного шторма. Горизонт скрылся за серой пеленой дождя. Валы перекатывались через бак, ломали дощатые щиты вокруг носового орудия и разбивались о надстройку. Капер то зарывался в волну, то взмывал вверх, обнажая подводную часть борта, где ржавых заплат было едва ли не больше, чем родного довоенного металла. Шторм начал стихать после полудня, и на радаре вспыхнула отметка от чужого корабля. Тарновский отдавал команды вполголоса, словно боясь спугнуть удачу:
– Чинить бутафорию вокруг пушек. Курс зюйд-зюйд-вест. Полный вперёд. Пусть думает, что мы его боимся. И вызовите этих… опознавальщиков на мостик.
«Громобой» вздрогнул от грохота колоколов громкого боя. Внизу, в глубине судна раздался топот по трапам, двери с гулкими хлопками запечатывали людей в отсеках и выгородках. Стены бутафорских надстроек рухнули, и орудия развернулись, следя стволами за пиратом. На «Певеке», кажется, ещё не поняли, во что вляпались, и продолжали преследовать капер. Второй снаряд разорвался у борта «Громобоя», обдав надстройку потоками воды. Со слов вернувшихся с Чукотки пленных, Тарновский знал, что капитан пиратского корабля нашёл где-то в доках мёртвого Сан-Диего артустановку Мк37 – отличное орудие, стоявшее на американских эсминцах ещё во времена Второй мировой. По сравнению со скорострельными хлопушками на купеческих судах и сторожевиках это была настоящая вундервафля, пятидюймовый монстр, способный расшибать корабли в щепки с недосягаемой для прочих пушек дистанции. Но пираты не смогли воспроизвести систему управления огнём и сложную механику подачи боеприпасов. Точность стрельбы Мк37 при волнении была никакая, а снаряды и заряды к орудию раздельно подносили на железных носилках. На один выстрел Мк37 каждая «рапира» могла отвечать тремя. Надо только подойти к пирату на расстояние действенного огня стомиллиметровых пушек, чтобы уравнять шансы в бою.
– Три румба вправо, – скомандовал Тарновский. – Самый полный вперёд.
«Громобой» рискованно накренился в повороте. В глубине машинного отделения завибрировали на предельных оборотах два дизеля, работающие на один вал. Из-под носа капера выросли и потянулись вдоль узкого корпуса пенные буруны. Бахнула носовая «рапира», и перед «Певеком» встал всплеск от разрыва.
– Андреич сегодня не с той ноги встал, – разочарованно сказал штурман про командира носового орудия. – Мажет!
– Не болтай! – одёрнул его Тарновский.
«Рапира» взяла пирата в «вилку»: недолёт, перелёт, попадание! Над надстройкой «Певека» взметнулся клуб дыма, взлетели обломки. Пристрелявшись, носовое орудие стало заколачивать в пирата снаряд за снарядом. Капитан повернул «Громобоя» ещё на полрумба вправо, чтобы ввести в дело кормовое орудие, и порой пират совершенно исчезал за завесой из частых всплесков. «Певек» отвечал. Пятидюймовая болванка пробила бак капера навылет, а затем шлёпнулась в море, не разорвавшись. Следующий снаряд влетел в носовой трюм, и все, кто был в рубке, увидели, как при разрыве палуба приподнялась и встала на место, а крышки люков распахнулись сами собой, выпустив клубы дыма от сгоревшей взрывчатки.
В рубке золотистые бронестёкла в кулак толщиной покрылись оспинами от осколков. Новый разрыв у борта, и осколки, как бритвой, срезали антенны, оставив капер без связи. Радист, долговязый поджарый парень, вскарабкался на мачту и, орудуя плоскогубцами, налаживал временную антенну. С мостика на него даже смотреть страшно: на качке топ мачты описывал сложные параболы, то опуская человека к кипящим волнам и брызгам, то вознося в безбрежную синеву. А радист зацепился карабином страховочного пояса за скоб-трап и сращивал провода, не замечая всплески и свистящие вокруг осколки.
– Каков орёл! – восхищался радистом старпом. – Если не сверзится, дадим Артёму премию!
– Обойдётся, – сухо отвечал Тарновский.
Носовая «рапира» начала давать пропуски при стрельбе – орудийный расчёт терял людей и не выдерживал темп боевой работы. От сотрясения при разрыве сами собой отдались якоря и рухнули в бездну, с грохотом увлекая за собой цепи. Ход корабля сразу замедлился, но выбирать якоря некогда – пират выйдет из зоны обстрела «рапир», и тогда всё, конец бою. На бак послали боцмана с автогеном – резать цепи. Мощный, как доисторическая горилла, боцман Твердохлеб с квадратной фигурой и вырастающей прямо из плеч бритой башкой, орудовал шипящей горелкой, пригибаясь всякий раз, когда близкий разрыв обдавал его потоком брызг. Раскалённые звенья лопнули одно за другим, якорные цепи хлестнули по блокам, чёрными змеями скользнули в клюзы. Очередной снаряд с «Громобоя» ударил пирата в корму. На «Певеке» заклинило руль, пират потерял управление и побежал по широкому кругу.
– Под хвост зарядили, под хвост! – вопил в гарнитуру дальномерщик.
– Не засирай эфир, Толя, – осадил его командир носовой пушки. – У нас уже двоим осколки сняли скальп.
Дистанция сокращалась. Ещё серия попаданий, на пирате один за другим вспыхивали огоньки разрывов. Снаряды «Громобоя» рвали металл в клочья, оставляя огромные дыры в корпусе «Певека», закручивали сантиметровую сталь в рулон. Что-то чадно задымило в надстройке, и «Певек» остановился. На мостике рейдера засуетились разномастно одетые люди. В руках у них мелькнуло белое полотнище. Белый флаг привязали к фалу, и он медленно пополз вверх. Пират капитулировал.
«Громобой» остановился в трёх кабельтовых от пирата с направленными на врага «рапирами». Одно неверное движение, и пушки капера с пистолетной дистанции разорвут противника на куски. Избитый снарядами «Певек» горел, пламя выбивало из иллюминаторов и люков в надстройке. Корпус пирата медленно оседал в море. Установленная на шкафуте американская пушка казалась непропорционально большой для маленького судёнышка. Орудие застыло в том положении, в котором произвело последний выстрел – с отведённым назад и чуть приподнятым стволом.
– Призовую группу в вельботы! – скомандовал Тарновский.
На палубе «Громобоя» возникла суматоха, вооружённые до зубов головорезы в горках и чёрных спасжилетах садились в вельботы. Две остроносые лодки вывалили за борт, затарахтели моторы. Стрелки в вельботах полулежали на банках, направив автоматы на пирата. «Певек» капитулировал, но мало ли отчаянных идиотов в чукотских командах? И кто знает, что взбредёт им в голову, когда вельботы подойдут поближе? Тарновский снял с переборки тяжёлую трубку «лодочного» телефона.
– Мартын Петрович! – вызвал он судового врача. – Пошли Машу наверх. С ружом!
В команде «Громобоя» с каждым новым пополнением начинался конкурс «ищу таланты». В маленьком коллективе, за тысячи миль от цивилизации, морякам постоянно приходилось решать проблемы, не предусмотренные корабельным уставом. Одни с переменным успехом изучали профессию электрика, другие плотничали или слесарили. Боцман «Громобоя», за отсутствием штатного газоэлектросварщика, освоил работу с ацетиленовой горелкой, моторист, в ходе несчастного эпизода с намотанной на винт сетью, научился водолазному делу, а старший механик Адольф Дрейзер виртуозно вскрывал любые двери и сейфы – чрезвычайно полезный навык в мародёрских рейдах к мёртвым берегам. Фельдшер Маша Ремезова обладала талантом особого рода. На стрельбище, куда Тарновский возил команду перед каждым рейдом, она впервые взяла в руки СВД и тремя выстрелами трижды продырявила подброшенную в воздух пластиковую бутылку.
– Повтори! – потребовали заинтригованные мореманы.
Маша повторила – сделала четыре дырки в пластике из винтовки, совершенно не приспособленной для стрельбы навскидку. Девушка обладала врождённым чувством оружия и метко стреляла из чего угодно, в любом положении, на любой разумной дистанции. Оставшись на скромной должности фельдшера, она неофициально стала корабельным снайпером. Сейчас, когда вельботы призовой группы приближались к пирату, «Громобой» ничем не мог помочь им в случае перестрелки. Пушки и пулемёты поразили бы своих. Только Маша с высоты могла выщёлкивать противников одного за другим.
Рослая и голенастая Маша с широкими, как у пловчихи, плечами карабкалась по скоб-трапу с винтовкой за спиной, и все находившиеся на палубе моряки вместо того, чтобы следить за морем и за пиратом, наблюдали за девичьим задом, обтянутым неуставными джинсами. В этот момент «Громобой» можно было брать с налёта, практически голыми руками. Но интерес к заднице снайпера был исключительно платонического свойства. У Маши имелась особенность, надёжно защищающая её от приставаний мужчин, осатаневших в море без женской ласки. Всю кожу девушки кроме пяток и ладоней покрывал густой и мягкий, как у куницы, коричневый мех. Нормальные человеческие волосы, чёрные, густые и жёсткие, росли у Маши только на голове. Свою человеческую часть шевелюры девушка отпускала до плеч и собирала в хвост на затылке. Или на макушке, если юная фельдшерица хотела подурачиться.
Маша скрылась в люке марсовой площадки, и наружная вахта разочарованно выдохнула, вернувшись к прицелам и биноклям. И вовремя! На «Певеке» двое выскочили из-за надстройки и побежали на шкафут, к орудию. С марса раздалась частая стрельба, Маша уложила одного пирата, второй успел укрыться за бронещитом пушки. Орудийный ствол медленно двинулся влево, нащупывая неподвижный капер.
В такие моменты седеют. Обе «рапиры» заряжены и направлены на врага, но стрелять нельзя – полные людей вельботы уже стоят у борта «Певека». Тарновский разинул рот, чтобы выкрикнуть приказ, и в этот момент пират выстрелил. Три кабельтова – для морской артиллерии почти в упор. Снаряд ударил под надстройку «Громобоя», на метр ниже ватерлинии. Корабль вздрогнул от киля до клотиков, а затем начал медленно крениться, вбирая в себя тонны воды. Наконец Маша исхитрилась попасть в прицельную амбразуру Мк37, выбив комендора из сиденья наводчика. Призовая группа уже перевалила через планширь. Обозлённые неожиданным сопротивлением стрелки разбегались по отсекам и коридорам «Певека», убивая всех, кто попадался на глаза. Тарновский рванул телефонную трубку.
– Машина, докладывай!
Отчёт Дрейзера был исчерпывающим:
– Убиты трое. Левый дизель разбит в хлам. Поступление воды в отсек. Ставим пластырь.
На «Певеке» уже не расстреливали всех подряд. Пленных гнали на шкафут и заставляли садиться в вельботы. Недостаточно расторопных просто сталкивали вниз, а в воду упадёт человек или разобьётся о твёрдые банки вельботов – бойцов Тарновского совершенно не волновало. Перегруженные лодки отчалили от борта обречённого корабля.
– Было бы здорово взять «Певек» за ноздрю и притащить во Владик, – предложил Куртов.
– Не успеем, – ответил капитан. – Погода портится. Как бы нас самих с одним дизелем не пришлось брать на буксир.
Вельботы подошли к борту капера как нельзя вовремя. Над «Громобоем» ещё сияло солнце, но на востоке из моря вырастала стена туч. Между слоями облаков беззвучно сверкали молнии. Ветер усиливался и уже с тихим шипением срывал пенные барашки с гребней волн. Темнело на глазах. Подгоняемые пинками и тычками пленные лезли из вельботов по штормтрапам вверх, на палубу капера, где их тут же загоняли в трюм. Команда пирата была разношёрстной: азиаты, европейцы, даже один посеревший от страха и холода негр. К Тарновскому подвели коренастого чукчу в наручниках.
– Тот самый! Упырь, – представил его Денисенко, второй помощник и командир призовой группы.
Тарновский с любопытством глянул на знаменитого пирата. Упырь не представлял из себя ничего особенного: низенький, плосколицый, с узкими глазками-амбразурами и куцей бородёнкой из десятка волосин. Из-за этой редкой волосни на подбородке пирата в насмешку прозвали Чёрной Бородой. Впрочем, тем, кто попадал к Упырю в руки, становилось не до смеха.
– В карцер, – приказал капитан.
Чукчу увели. Вельботы подняли из воды и поставили на кильблоки. Из одной лодки достали крупного молодого парня в джинсах и клетчатой рубашке. На груди у него алело крохотное пулевое отверстие. Пират ещё дышал, но, кажется, уже не воспринимал происходящее вокруг и безучастно смотрел в небо широко распахнутыми голубыми глазами.
– Это тот самый, который стрелял из пушки, – пояснил Денисенко. – Американец из Сиэтла. Маша застрелила его, вот только не до конца. Мы специально привезли, чтоб вы посмотрели.
Прибежала Маша, уже без винтовки, но с санитарной сумкой. Помощь американцу не требовалась, он умирал. Воздух со свистом проникал через рану в грудную клетку при каждом вдохе комендора и сжимал лёгкое. Губы американца посинели, глаза закатились, тело вздрогнуло от судороги. Маша сложила собственную куртку вчетверо и сунула комендору под голову, чтобы тот не расшиб затылок о палубу, потом разорвала перевязочный пакет и попыталась наложить окклюзионную повязку. Глядя на них, Тарновский подумал о том, что это, наверное, романтично: умереть на руках девушки, которая только что подстрелила тебя.
– Спустить с него шкуру! – предлагали мореманы. Им было ужасно жаль собственный корабль, искалеченный американцем. – Паяльной лампой его осмолить! Протянуть под килем!
Судороги прекратились, комендор вытянулся на палубе. Он был мёртв.
– Американца отнести в баню, к нашим покойникам, – распорядился Тарновский и глянул на моряков. Собравшиеся на шкафуте громобойцы внимали своему капитану с должным почтением. – Когда придём в порт, похороним амера как положено.
Команда зашушукалась: чудит капитан. Хотя, если бы пираты, которых сейчас загоняли в трюм, дрались вполовину так же храбро и умело, как американец, вполне могло статься, что не «Певек», а «Громобой» набирал бы воду в отсеки, готовясь уйти в последний рейд – на дно. Так что американец честно заслужил свои три аршина твёрдой земли.
«Рапиры» открыли огонь, добивая пирата. «Певек» садился кормой в море. Волны перекатывались через палубу, вода бурлила от выходящего из отсеков воздуха. Корма резко провалилась вниз, нос задрался, обнажилась крашеная суриком подводная часть корабля. В стальном корпусе пирата что-то грохотало, скатываясь по накренившимся палубам. Мгновение, и корабль быстро ушёл в кипящую воду. Огромные пузыри лопались на месте гибели пирата.
– Всё! – Тарновский надел фуражку и сверил кокарду с собственным носом. – Одним морским чудищем стало меньше.
К капитану подошла повариха тётя Фрося, полная женщина средних лет в своей неизменной форме – белом халате поверх вязаной кофты.
– Глеб Алексеевич, обед подавать?
– Что? – не расслышал капитан.
– Обед, говорю. Борщ и котлеты с картошкой. На третье – компот.
Компот на третье – это сильно! Особенно сильно – готовить обед, когда «Громобой» на полном ходу гнал пирата среди разрывов и всплесков.
– Конечно, подавайте, Ефросинья Николаевна!
– А тех, кто в трюме, кормить?
– Обойдутся, – отмахнулся Тарновский. – Через три дня мы будем во Владивостоке. До Владика не помрут.
– Так ведь тоже люди…
– Ефросинья Николаевна, займитесь обедом, – отрезал Тарновский и затарахтел ботинками вверх по трапу.
Задолго до любимой экипажем тёти Фроси на «Громобое» работала коком сухощавая крепкая тётка из Советской Гавани. Однажды на майские праздники, когда капер стоял в корейском Пусане, повариха в красках описала кому-то из своих поклонников, как мылась в корабельной бане с фельдшерицей. Тётка клялась и божилась, что у Маши есть хвостик, короткий и пушистый, как у рыси. Народ на капере вредный, болтливый. Маша в тот же день узнала об особенностях собственной конституции и про то, кто об этом разболтал. Фельдшерица была доброй и незлопамятной девушкой, но такого позора не стерпела и отправилась на камбуз выяснять отношения. Самой драки никто не видел, но свидетели утверждали, что из-за закрытой двери доносился грохот посуды и шипение, как от разъярённой кошки. Думали, повариха не выживет. Экипаж страшно удивился, когда на другой день она явилась к Тарновскому с роскошным бланшем на лице и с заявлением «по собственному». Капитан даже не спросил, кто и за что отмутузил кока, просто подписал заявление и велел отправляться на берег.
«Громобой» выходил в море на следующий день, найти нового кока не успевали. Тарновский объявил: если Маша не утерпела и не отложила месть до родных краёв, пусть расхлёбывает сама. И отправил свирепую фельдшерицу на камбуз. Команда затаила дух в предвкушении нового скандала. Работа кока – совсем не то же самое, что приготовить кастрюльку супа на собственной кухне. Управиться во время качки с громадными котлами и накормить ораву головорезов так, чтобы все остались довольны, – это намного, намного сложнее.
Капер вышел из порта до рассвета, и на завтрак команда получила весьма приличный омлет. Оптимисты отмечали, что Маша неплохо справляется со свалившимися на неё обязанностями. Пессимисты возражали: омлет из яичного порошка – не Бог весть какое блюдо и рекомендовали дождаться обеда. Маша, злая, как сто чертей, носилась по камбузу, словно бес в персональном аду среди кипящих котлов и шкворчащих противней. На обед она приготовила уху из консервированного лосося и гречку с котлетами. Тут даже убеждённым пессимистам пришлось признать: Маша справилась, открыв в себе ещё один талант. Вскоре капер ошвартовался во Владивостоке, и агентство по найму прислало Ефросинью Николаевну Скворцову, даму средних лет, решившую поменять ободранную купеческую шхуну на славный «Громобой». Маша облегчённо вздохнула и сдала новой поварихе камбуз, но с тех пор во избежание недоразумений ходила в баню одна.
