Czytaj książkę: «Рукотворный рай»
Глава 1.
Вокзал. Вечер.
Свет уличных желтых фонарей освещал угрюмую станцию. Стоял туман, и лучи света били вверх столбами до самого неба.
Уже много воды утекло с рождения того самого мальчика, о котором пойдет рассказ.
Время случившейся человеческой жестокости постепенно отступало, на смену ей приходила эпоха надежды и всемирного успокоения. Эпоха переосмысления, а для кого-то тяжелое похмелье. Скорбь, ненависть – забывались, народ ждал перемены во всем, даже в себе.
Менялось все, как сами люди, так и их нравы, их дети и внуки, которые изменяли идеалам стариков, их верованиям, так менялись и ценности, здания, фасады их, росли деревья ввысь и все шире и шире росла человеческая душа.
Не менялись и не преображались лишь городские улицы, которые оставались все такими же грязными и черными, готовыми всегда затянуть в себя, пожрать, переварить, словно в котле любую пропавшую душу, потерявшую все, либо ничего и не имевшую.
Дикие улицы принимали в себя тысячи душ, старых, увядающих – стариков, либо ещё не окрепших, ещё совсем маленьких – детей.
Они жевали их, потом выплевывали в какую-нибудь канаву, на обочину. Подъезжала телега, с неё спрыгивал человек, загружал тело и отвозил на кладбище, где труп закапывали в общей могиле, после диагноза врача – переохлаждение, умер от голода и т.п. только на своем медицинском языке им понятном.
После же о замученной душе уже никто никогда не вспоминал. Никто не принесет таким цветов на могилу, никто её не посетит, кроме самого очерствевшего могильщика, но который всякий раз роняет слезу досады и обиды, при виде маленького холодного дешевого гроба с телом.
Гостеприимство улиц пугало. Пугало своим холодом, ветром, пронизывающим лохмотья насквозь, словно своими длинными щупальцами, промокшими ногами, словно ты живешь в каком-то вечном болоте.
Улица, питалась погибшими душами, она ими жила, становясь живой, и в самый пик бед, гостеприимство её становилось поистине пугающих размеров, до того, что выпустить из своих объятий своих детей уже не могло, да и не хотела, и считала своим материнским долгом, истинным подлинным долгом воспитать их, вскормить, поставив на их лице клеймо – «я вырос на улице». Со стариками же она обходилась бесцеремонно, даже ей они были не нужны.
Чем же детей так манила улица? Когда ничем не обременен – дышится свободно, полной грудью, ощущается запах свободы, её вкус…Когда нет родителей, только улица тебя примет.
Да, город с вокзалом являлись клеткой для слабых, а сильные, в свою очередь, пользуясь их бессилием, старались всячески на этом заработать, иногда не обращали никакого внимания на ужас улиц.
Одно из тех вещей, что душит человека – безразличие. Воцарилось безразличие к страданиям других, милосердие ещё не проникло в сердца простого люда – каждый хотел выжить, думал только о своем спасении. Мир оказался разрушенным, ещё не воскрешенным из пепла, обессиленным. Воцарилось безразличие – и исчез человек. Безразличие ушло – и человек воскрес, словно и не было безразличия.
Глава 2.
Пробило пятнадцать минут пятого вечера.
Ничего сверхъестественного вновь не произошло и мир, хрупкий мир, не перевернулся, земля под ногами не остановилась, не замедлила свой бег по орбите, время не изменилось, не исказилось и не ускорилось, но уже не слышался шум приближающихся или уезжающих поездов, некоторые из них стояли, дожидаясь команды диспетчера на отправку в свой бесконечный и замкнутый путь.
Через открытые нараспашку двери толпа валила наутек.
Она имела озабоченный облик, обеспокоенный вид, кто-то убегал, спешил, ускоряя шаг, терялся, или же стоял, смотря по сторонам, ища кто-то, не зная, что делать и куда идти дальше. Кто-то ждал и рассчитывал на чью-то помощь.
Вся сцена представляла собой сборище, состоящее из рабочих, бродяг, малограмотных крестьян, а иногда совсем не умеющих ни читать, ни писать, а также образованных инженеров, учителей с большими чемоданами. В этот день было многолюдно, поезд задержался в пути и пришел с запозданием.
В духе своем – толпа состояла из самых обыкновенных людей, устроивших бардак на перроне, свалку интересов, вавилонское столпотворение, в которое чья-то неизвестная рука художника вносила свою каплю каламбура, суматохи. И капля за каплей, стекались в одно единое рукотворное море – вокзал.
–Тетя, тетенька, милая, подождите, накормите, дайте копеечку сироте, умру, кушать хочу! – кричал детский охрипший голос ребенка, вслед проходящей мимо женщине. Затем маленькая слабая ручка схватила её за рукав и потянула на себя, – кушать хочу, подайте копеечку!
Гул толпы приглушал голос тетки. Мальчик тем временем ничего не расслышал.
–Тетенька, добрая, не оставьте умирать, – молил он её, дергая за руку.
–Пошел прочь, отстань от меня! – женщина брезгливо огрызнулась и одернула рукав, вырвав его из тонких пальчиков мальчика, – дурак вшивый, пошел отсед! Какая я тебе тетя? – мальчик успел увидеть сверкающий яростный взгляд, на лбу отразились морщины, а лицо показалось ему столь омерзительным, что ему захотелось плакать и убежать, но он не смел.
Удар пришелся по голове, как оказалось толстая рука, злой тучной женщины, скрывающей свои свиные складки под пальто, оказалась тяжелой до того, что мальчик ошеломленный свалился на землю.
Прищурив глаза, тетка затопала, плюнула и завизжала:
–Сбесился, выродок? – затем прошипела как змея, – ты заработал копейку, скотина? Заслужила-а-а? – она протянула «а-а-а», так, что губы её задрожали, оголив гнилые черные зубы. Ещё раз плюнула, поморщилась, желая как можно сильнее оскорбить беззащитного мальчика.
–Пошел к черту, кому говорят! – её голос стал более спокойным, она подняла сумки с земли, осмотрелась испуганно, как бы её не увидели в таком положении и хотела было уйти прочь.
–Тетенька, – прохрипел мальчик, кушать хочу, за что вы меня так? – он смотрел ей глаза, от сверлящего ненавистного взгляда женщины ему стало страшно и гадко. Он в последний раз протянул к ней свою ладонь.
–А мне п-евать, – сухо ответила женщина, слюна не позволила ней выговорить «плевать», она сглотнула, вздохнула, – пошел к чертям, я тебе говорю, вас сотни таких, а я одна! – возмутилась она.
При желании, можно простить поведение особе, найти ей оправдание, ведь её поведение, есть следствие накопленных обид, неудач и катастроф, вполне закономерных, но иногда и несправедливых. Ещё молодой, дурной внешне, и совсем далекой умственно, она потеряла единственного ухажера, а в будущем её мужа, который был в её жизни (и даже вполне заслуженно) единственной любовь и опорой. До сорока она жила вдовой, без детей, которых не любила, и поэтому и не имела. Все казалось просто, но мальчик обижено убрал руку, вздохнул, вытер слезу грязной ладонью.
Не издав ни звука, ни писка, даже не всхлипнув, сирота сжал скулы, со временем, ему стали безразличны удары, унижения и оскорбления, прожив несколько лет на улице, его характер похолодел, любые нападки на него, он воспринимал как обычную агрессию улицы.
Приподнявшись с холодного бетона, мальчик подполз и дотянулся до, слетевшей с головы в сторону, шапки. Схватил её и натянул на замершие уши. Сам того не заметив, он оказался среди ног вырвавшихся из поезда пассажиров. Никто не обращал внимания на ползавшего мальчика, словно он был каким-то невидимым насекомым, лишь одна молоденькая симпатичная девушка, вскрикнула, закрыв рот руками:
–Ай, кто это? – она вмиг исчезла в толпе, растворившись словно тень в полдень, вскоре забыв о случившемся с ней на вокзале, но не раз рассказывая подругам о странном ползающем привокзальном существе.
Мальчик закричал, когда ему на руку наступил тяжелый сапог. Его крик являлся выражением скорее обиды, чем боли, его сердце настиг испуг, его задавят, сомнут! Безжалостная толпа руководствовалась инстинктом, давя все на своем пути, словно поток реки, который невозможно повернуть вспять.
Крик должен был остановить толпу, она бы замерла, дыхание остановилось бы, но он растворился, даже эха не осталось.
Никто не обернулся, не остановился, словно и не было крика, словно и не было мальчика.
Глава 3.
Чувство одиночества схватило мальчика за горло, он всхлипнул, вытирая намокшие от слез глаза.
Толпа стала редеть, и вскоре рассеялась. Сиротка поднялся, отряхнул дырявые колени, приподнял шапку и нащупал небольшую горящую шишку. Напавшей на него женщины и след простыл, её нигде не было видно.
–"Наверное черти унесли"! – подумал сиротка и улыбнулся.
Да и что ей сделает бесправный нищий ребенок? Мальчик решил оставить её в покое, по добру, пока чего более злого не вышло. Она ж могла его и сильно поколотить, в таком то положении, лежа на сыром бетоне под ногами озверевшей бабы было мало шансов от неё слинять куда-нибудь подальше.
–Эй, мачьчуган, – послышалось за спиной, он обернулся и увидел человека в форме, резко поднявшись, и отскочив в сторону, мальчик побежал на дорогу не оборачиваясь.
–Стой! – кричал ему вослед человек. Мальчик знал, что человек в форме – потерять свободу, потерять свои сухари в сумке, его увезут, закроют и будут учить, заставлять работать безвозмездно, за еду. А он этого не хотел, он был этим сыт по горло. Три вынужденных месяца проведенных в колхозе, на свинарнике среди грязных мужиков и баб, ещё более чистых свиней отпугивали его своим зловонием до тошноты, своим извечным сырым дерьмом в закрытом помещении. Отпугивали его бесконечные грядки на полях, тянущиеся до горизонта (для детского ума и правда бесконечные), работа в его возрасте – гибель, ребенку необходимо было бегать, дышать, играть со сверстниками, а не со свиньями.
Успокоившись и посмотревшись, он убедился, что за ним никто не бежит, тогда мальчик спокойным шагом направился к привокзальной булочной. Милиционер прекратил погоню, беспризорников в городе была тьма, их часто отлавливали, часто сажали особо буйных и преступных, которые до ходили до грабежа, воровства. За большинством – за безобидными попрошайками не было смысла бегать, всех не переловишь, да и сбегут они из лагерей и приютов при первом удачном моменте.
Булочная стояла открытая, хотя должна была закрыться, как полчаса назад. У входа её толпился народ, возмущенный тем, что не успевает завершить свой поход, потеряв время в очереди после рабочего дня. Со всех сторон слышались возмущения, ругань, смех, порой даже истерический и странный. Взывания к товарищу Ленину, упреки в адрес булочной и помещикам. Толпа гудела, живая, но все-таки имела пассивный облик, и штурмовать и бунтовать не собиралась. Кто-то махал карточкой над головой, кто-то мял её в руках. Кто-то звенел монетой.
Почувствовав запах божественного хлеба, мальчик неловко повернул шею, почувствовав резкую боль в голове. Чуть пошатываясь, он решил все же завоевать кусок хлеба, и двинулся вперед.
Шум слился в единый поток.
Мальчик медленно процедил череду запахов через нос – запах свежих булочек очаровывал его, калачей отвлекал, а хлеба приходил в уныние. Он решил, во что бы то ни стало, заполучить краюху. Во что бы то ни стало, раздобыть этот чертов черствый сухарик – его спасение, его надежду. Последний раз его челюсть разжевывала что-то съестное прошлым вечером, а есть хотелось сейчас, но он берез припасенные сухари на крайний случай, шурша ими в мешочке.
Всмотревшись в сонные, кислые лица людей, он остановился в поиске слабейшего – и нашел. Грязная шапка мигом слетела с головы и закрутилась в руке, перевернулась дном к верху.
–Дяденька, подайте бедному сиротке на хлебушек, подайте, есть хочу, умираю, три дня не ел, я пухну с голоду, дяденька! – взмолился мальчик.
Рядом зашумела толпа, завидев его, какая-то старуха запричитала, умоляя пропустить её, у кого-то оказались больные ноги, у кого-то дети дома, а мальчик все продолжал смотреть широко открытыми глазами на незнакомого, покрасневшего от стыда дядю, как вдруг за спиной послышался резкий, до глубины знакомый свист.
Сердце мальчика на мгновение остановилось. Голос окликнул свору, люди вокруг не успели ничего понять, как сирота уже бежал со всех ног в самую её гущу.
–Беги, беги, дурень! – кричали ему вослед испуганные бабы, – убьют ведь, изверги!
–Что делаете, управы на вас нет! Помилуйте его, ась за что, да он же маленький какой!
–Пошла старуха к чертям – крикнул ей сорванец.
–А вы не стойте, как оловянные, они ж с колами! Убьют ж бедненького! – обратилась она к толпе.
–А мы то что? Мы то что? Какое мы имеем право? Сами…сами разберутся! Не наше дело! – возразил кто-то.
–Эй, шли отсюда, пшли! – кричал на свору толстенный как бочка мужик, размахивая руками, словно отпугивая мух.
Толпа осталась позади.
–«Бежать, бежать и только вперед, но сил нет! Ещё! Ещё! Дыши ровнее, не теряй шагу!» – мальчик оглянулся.
–Держи его! За ним! Теперь не уйдешь сволочь! Быстрее, с боку заходите! – во все горло орал своре главарь шайки, оголяя дыры вместо зубов. На глаза ему падали густые рыжие волосы, немного потемневшие от грязи, веснушки закрывали щеки и острый нос, которым он любил все обнюхивать. Беспризорники словно выпрыгнули из его кармана, из-за разных углов, дыр повалили, и каждый из них старался поймать первым бедного мальчика. Словно псы они рычали, визжали, отламывали прутья, чтобы ими хорошенько отлупить чужака.
Они вскоре окружили мальчика, готовые затянуть на его шее петлю, но сделав прыжок навстречу нападающему, сиротка сбил того с ног, поднялся и бросился к свободному открытому пути для бегства. Забежавший сбоку мальчишка что-то метнул в сиротку, оно блеснуло, отразив лучик света.
Мальчик всеми силами боролся за жизнь, и когда перед ним предстал высокий забор, он, не задумываясь, запрыгнул на него, подтянулся и упал вниз на ягодицы, отбив себе бок о фундамент кирпичного забора. Ахнув от боли, он поднялся и бросился через рельсы к большому амбару, который служил складом. Откуда-то со спины выпал небольшой, но острый ножик и упал на бетон, потекла небольшая струйка крови, который служил складом.
–«Ранили!» – подумал мальчик.
Гончие повалили за ним изо всех щелей забора, на мгновение, потеряв его из виду. Но вожак шайки приказал бежать к ангару, и стая кинулась к открытым дверям, сбив растерянного грузчика.
–Папаня, а ну-ка в сторону! – кричали ему ворвавшиеся вовнутрь бандиты.
Тем временем сиротка искал выход, он бегал по лабиринту, стены которого наполняли мешки, ящики, бочки, и вот – спасение! Высокий короб для зерна, наполовину пустой, об этом говорит глухой звук полого. Мальчик вскочил на ящик и в последний момент, перед тем как из-за угла вынырнул большой парнишка с палкой и ножом, скрылся в зерне, перестал дышать и слушал. По его щекам текли слезы. Он не хотел умирать!
Беспризорники рыскали вокруг, гремя, смеясь. Почуяв запах крови, они дел искали беднягу с остервенением. Их тяжелое дыхание, то приближалось, то отдалялось от короба. Кто-то застучал по стенке коробки.
–Выходи! – крикнул детский голос, но сиротка молчал.
–«Найдут меня здесь, мне конец» – испугался мальчик, скрестив пальчики на руках, он молился, молился и плакал.
–Ворье! Ворье, собаки, побью вас! – кричал рабочий, который размахивал железным прутом. Рабочий неуклюже побежал за парнишкой, и чуть было не поймал, но тот просочился сквозь пальцы, шмякнул при этом палкой ему по лысине, от чего тот ахнул, и убежал, смеясь.
Послышался монотонный свисток.
Вот кто-то лезет наверх, чтобы заглянуть вовнутрь ящика.
–Плохо дело! – крикнул кто-то испуганно.
–Шухер, парни! Вали! Милиция!– крикнул вожак, и свора рассыпалась кто куда. Воцарилась тишина. Чьи-то быстрые шаги удалялись, теперь можно было спокойно вздохнуть, и закрыть глаза.
На сей раз, он бы спасен.
Глава 4.
Быстро стемнело. Мальчик просидел в ящике до ночи. Ноги затекли и их начинало сильно сводить, затекла спина, которую он отлежал, ведь мальчик боялся даже пошевелиться, поднять голову, не точно выглянуть наружу! Вокруг было столько опасности! Его могли поколотить не только беспризорники, но и складские! И не буду они спрашивать у него кто он и зачем тут оказался – у них один язык с беспризорниками – хорошие прочные прутья, гуляющие по спине.
Но тишина взяла верх над его страхом, когда створки ворот ударились друг о друга и склад закрыли амбарным замком на ночь, сиротка растер затекшие онемевшие ноги, которые покалывали и были холодными.
Вдруг мальчик тихо заплакал, он устал плакать сегодня, но на сей раз в слезах было что-то такое, особое, какая-то чуждая человеку тоска.
Набрав в мешок свой гнилой муки, какую снов найти в темноте, немного зерна из пустой бочки, засунул пучок себе в рот и смочив слюной, стал жевать. Затем осмелевший мальчик принялся искать выход. Просидеть до утра – означало попасться.
***
Останки Ивана – отца Егорки, уложили в худо сколоченный дешевый гроб. Его обтесали топором наспех, ведь труп уже начинал портиться.
Голову Ивана так и не собрали, в морге заявили, что "придется мол, вам, хоронить кормильца в закрытом гробу". Так и сделали. Никаких возражений на этот счет не последовало.
Заколотили крышку, и водрузив её на высокую телегу, погнали лошадь по разбитой и затопленной дороге. Мальчик шел рядом молча, его братья остались дома с матерью. Рядом с ним шла бабка, держась за борт, которая уже не рыдала, а только тихо причитала и вытирала опухшие от бессонницы и слез глаза.
Ещё ни понимая, что произошла беда, Егорка только догадывался о всей серьезности и прискорбности положения их семьи.
Когда-то, живой отец менял найденные Егоркой царские чешуйки на калачи, плюшки, приносил в их землянку сахарных петушков. Вспоминалось и то, как вся орда, вечером, когда приходил с работы отец, срывалась с печи и прыгала на его уставшего плечи. Но это все закончилось, ещё не верилось, что его больше нет.
Телегу завели на паром и переправили через разлившуюся речку, моста ещё не было. И приходилось дожидаться своей очереди, в это время расстроенные и мрачный Коля сбегал и поиграл на берегу, собрал ракушек, нашел интересную палочку, но не было уже того детского веселья в его игре. Старик отправил паром, и мальчик тихо смотрел, как рассекается вода, какая она черная, какая бездонная река. Прицепленная на цепь телега едва покачивалась, впервые Егорка осознанно заплакал, вспоминая отца, но тихая вода его успокаивала.
Навстречу им выбежала вся семья, мать упала к колесам телеги и зарыдала.
Собралось все село, многие пробовали утешать её, но это было бесполезно.
Гроб в землянку не внесли, он не поместился. Поставили на улице, у входа. Егорка с братьями теснились за спинами сельчан.
–Сыночек мой, сыночка, на что ты нас… – запричитала старуха, и за ней дружным хором завыли бабы. Надежда, мать осиротевших, плакала сидя, она не могла ни говорить, и думать, и словно впала в беспамятство.
Мужики молчали, едва шепотом переговариваясь и переглядываясь. На стол ничего не собрали, кушать было нечего и самим, ни самогонки, ни хлеба.
Так продолжалось с часу. Егорка и его братья устали, но знали, что надо закончить до конца. Маленькие тихо плакали, видя, как плачет мать.
Сильные руки мужиков подняли гроб, и понесли на кладбище, на приготовленное место, чтобы затем опустить в глубоко вырытую сырую, залитую водой и грязью яму.
–Помнишь Ивана? – спросил один.
–С детства помню, выросли вместе, вот и жизнь к концу подошла, и детей сиротами сделали… – ответил другой.
–Смерть она злая тетка, всегда рядом, – сказал третий мужик.
–Всегда, всегда… Война вроде далеко, а смерть рядом, ну, пару раз бомбы сбросили за бугром, и все на этом, а люди все гибнут…
–От этого и грустно мне, жить, да жить, детей растить, молод ещё был, а тут… беда. Эх! Вот что значит судьба.
–Горькая доля семье досталась, – сказала рядом идущая баба, и так бедствует, а человек то с умом был.
–А кто ж виноват? Судьба такая.
–Рассказывают, обвинили его, что, мол, сам виноват, не там стоял, не то делал, не по инструкции, мол, – кто-то влез в разговор.
–Инструкция, инструкцией, а жизнь ему она не спасла.
Гроб занесли на кладбище, мать обняла гроб и долго целовала, плакали бабы, словно от души отрывали кусок раскаленными клещами. Толпа прильнула к могиле, и смела Егорку и братьев в сторону, их никто не замечал, все были поглощены горем.
–Иван! Друг мой отзовись! Милый, отзовись – растолкал всех пьяный здоровенный кузнец, чуть не задавивший Егорку ногой, пришедший позднее всех, в руках у него была кованая кувалда, – пусти! Пусти поколочу! – кричал он, – уйдите от него! – все расступились, – я ему голову поправлю, поправлю голову, я принес, принес чем! – кузнец размахнулся.
–Держите его! Держите, гроб поколотит! – закричали из толпы, мужики бросились на него, и толпой, ели-ели оттащили от могилы, с трудом выдернули кувалду из огромных рук.
Надежда упала в обморок, и долго не могли её привести в чувства, поливали водой – не помогало.
–Померла что ль? – воскликнула соседка
–Дышит, дышит, не городи ты, сучья баба! – накричал на неё муж.
–Кувалду откинули в сторону, скрутили и усадили кузнеца перед надгробьем.
–Будет, как новенький, будет бегать! – кричал он, затем, мгновенно отключился и уснул, а проснувшись вечером, уже ничего не помнил, ни похороны, ни кладбище не обрисовались в его памяти.
–Ну что ты… бог с тобой, уснул окаянный черт, напился с горя, – засопел уставший от борьбы мужик.
–Хорошо успокоился, недобро и гроб разбил бы, и нам головы, вместе с Иваном отправились… на тот свет.
Старуха же от испуга потеряла дар речи, и только глотала воздух ртом, ворочала языком во рту, меж оставшихся черных зубов.
Надежду подняли, и понесли домой, где она пролежала до утра в горячке. Дети спрятались за широким тополем, и тихо плакали, побежали за мамкой, все, кроме Егорки, он хотел дождаться, когда все разойдутся и побыть наедине с отцом.
–Нервы сдали, – сказал кто-то тихо, опуская гроб в яму, дно которого хлюпнуло о кромку воды.
–Всплывет же! – закричал один.
–Не-е-е, что ты, черноземом закидаем, он воду впитает, а потом и засыплем, – так и сделали.
Каждый из присутствующих кинул по комку земли.
–А мой то, с ума сошел, все детство с ним, а тут его в гробу привезли… пойду-ка кувалду домой отнесу, – она заплакала и ушла.
Ещё немного, и над могилой воцарилась тишина, небольшой холмик возвышался над землей.
–С богом.
–С богом – повторили другие, и ушли.
–Идти пора, – похороны были закончены, все разошлись, кроме маленького мальчика, оставшегося стоять в одиночестве над свежей могилой отца.
–Папа… папа! – долго ещё доносился его одинокий детский голос и ели заметный плач.
Глава 5.
Свет пробивался через щели в стенах и крышу, освещая дорогу полосками, светила яркая луна, и немного приморозило, но вода в лужах не застыла.
Боль в спине стихла, рана перестала кровоточить, кровь застыла, склеив драную телогрейку не по размеру и тело. Егорка стиснул зубы и попытался оторвать ткань от раны, но испытав острую боль, оставил так.
–Пройдет, – буркнул он под нос, и, пошатываясь, встал, поднял крышку и выглянул наружу.
Тишина, только ветер шумел через щели, едва завывая.
Мальчик осмелился вылезти наружу, он захотел в туалет, захотел пить, нужно было найти чистую лужу, сгрызть свои запасы сухарей. Его день пошел насмарку. С самого утра, он ходил голодным, без куска хлеба во рту, беспризорники сорвали все его надежды насытиться к вечеру.
Он был очень голоден, немного промерз, но было терпимо.
Пошарив по ангару, он не нашел ничего съестного, но довольствовался лишь мукой, какую набрал в карман.
–«Будет тесто»– подумал он.
Много унести он не мог, а оставаться здесь было опасным, его могли поджидать снаружи, ночь же скрывала все передвижения, и выбраться из ловушки было куда проще. Тем более, по его рассуждению, его могли бы здесь поймать, и отправить в отделение, затем в приют, куда он не хотел, а перед этим, не разобравшись, после вчерашнего, просто отлупить и выкинуть на улицу. Скорее всего, рабочие сообщили начальству, ведь приходил человек со свистком. И так, сиротка решил вылезти из западни.
Ступая осторожно, опасаясь сторожевых собак, мальчик потихоньку прощупал ветхие деревянные стены. Перебирая одну доску за другой, ища лаз. Он обошел одну сторону, противоположную от вокзала, которая смотрела на ряд других складских помещений, там были люди. Егорка видел огни железнодорожных путей.
Единственной ветхой доской, оказалась та, которая находилась в открытом углу ангара, эта часть хорошо просматривалась, и свора могла следить за выходом, но не была освещена, и мальчик дернул её в сторону. Доска ушла вбок, небольшой щели хватило для маленького мальчика.
Сиротка ползком переправился до забора, окутанного колючей проволокой, под ним была ямка, которую, видимо ещё давно вырыли для себя разгуливающие на территории сторожевые кобельки. Егорка осторожно пролез, зацепившись больным местом за проволоку, ткань с хрустом оторвалась от раны и брызнула кровь. Сиротка ахнул, сжался в комок, на глазах проступили слезы, но боль вскоре стихла.
–«Пройдет» – повторял он, – «пройдет, завтра пройдет уже», – и полз.
Пока не настало время подняться. Как он и предполагал, его поджидали, в ближайших кустах сидели и разговаривали подростки. У забора сидело ещё несколько человек. Остальных он не видел, но чувствовал, что за ним следят, а он, обманув их ожидания, пробирается темной стороной, которая лежала в тени и свет луны на неё попадал лишь незначительно, скрывается от них, как и прежде.
Приподнялся и сел на корточки, осмотрелся, прислушался, затем согнувшись перебежал рельсы, перескакивая полотно одно за другим, голоса не прекращались, смех усиливался, и вскоре Егорка почувствовал холод кирпичного фундамента, по коже пробежала дрожь. От того места, как он сюда попал было рукой подать.
Егорка перешагнул куст травы, поднял голову и увидел сидящего в углу спящего мальчика, которого поставили караулить забор, но тот с заданием не справился.
Маленькая фигурка сопела, чуть покачиваясь, опершись о стену.
–«Так не пройти», – решил Егорка. Мальчик хотел было уйти, но увидел небольшой предмет, рядом, до него можно было дотянуться.
–«Нож! Вот чем в меня попали» – Егорка попробовал дотянуться, но не достал, тогда он помог себе ногой, подтянувшись немного, зацепившись о выступ фундамента ногой.
Не вышло. Мальчишка стоял на месте, подтянувшись, Егорка лег на живот и пальцами закрутил заточку, стараясь поймать её. Лезвие звенело о бетон, тогда аккуратным движением мальчик подтянул себе ножичек, и подхватил, сполз вниз и затих. От шума часовой вздрогнул и проснулся, он взбодрился и подошел ближе. Осмотрелся.
–Кто здесь? Калач ты? – спросил он, но никто не ответил.
–Никого, во сне приснилось, – забубнил он, и отправился в свой темный угол.
Выждав немного, сиротка, согнувшись выбрался к левой стороне забора, которую не охраняли и перелез, засунув заточку в горе-ботинок, обмотав её перед этим тряпкой, чтобы не пораниться.
На сей раз забор показался ему непреодолимым препятствием, мышцы болели, болела и спина. Головная боль не прекращались.
–Похоже, злая баба хорошо мне треснула, – зашипел со злости мальчик, и, цепляясь за кирпичики, забрался на самый верх. В лицо хлынул прохладный порыв ветра.
Оставив за собой вокзальные рельса, Егорка шел по городским улицам.
Как всегда, даже в свете луны, они казались ему чужими и грязными. Вечно серыми и угрюмыми. От сырости бросало в дрожь, сиротка нашел подходящую лужу, на которой переливался ночной свет, наклонился и принялся пить. Прохладная вода взбодрила его, он достал сухарик и размочил, засунув себе в рот.
Он долго жевал размокший хлеб, ощущая его приятный вкус, тянул до последнего, чтобы обмануть голод.
Мальчик смотрел только себе под ноги, перепрыгивая и перешагивая лужи, чтобы не намокнуть. Ноги его сделались по самый верх грязными, большие куски липли и притягивали к земле, стали тяжелыми.
Обмыв ноги в грязной луже, сиротка принял на обочину, пошел по зарослям, свернул в проулок и вышел к порогу деревянного двухэтажного дома, найдя убежище в развалившемся прогнившем сарае.
Крыша его провалилась, и все то, что осталось от соломы упало вовнутрь, облепив все его содержимое, свисала с черных сырых палок, которые служили перекладинами его крыши. Подстелив под себя сумку, мальчик погрузился в долгожданный и спасительный сон, согнувшись калачиком, но сон получился беспокойный, сильно мерзли ноги.
Снились ему улицы, села, сено. Мальчик проснулся во сне в овраге дороги, в крови, с раздробленной камнем головой, избитый и замученный, не было сил подняться по склону.
Гематомы ныли, щепки от палок впились в его ноги. Но к удивлению, боль прошла, и мальчик сумел подняться, отбитые внутренности встали на место и больше не ныли. Оставался дискомфорт во рту, на месте оставшихся выбитых молочных зубов начинали затягиваться раны. Это была сцена из прошлого. Она снова повторилась с ним во сне. Его пальца цепляли густую траву на склоне, который во сне казался ему отвесным.
Свет уличных фонарей ослепил его.
Всякий раз его гнали, били, охотились, желая раз и навсегда раздавить этого надоедливого и живучего клеща. Его повадки раздражали озлобленных городских беспризорников, он был «беспартийным», одиночкой.
Каждый клялся разбить ему лицо, унизить его, уничтожить, оплевать, каждый из них считай честью поймать «беспартийного» из деревни, отнимающего у них хлеб и заработок. Если пришлось так, что последний удар стал роковым, толпа опьяненная разбегалась по сторонам, подбирая хвосты.
Жители улиц, обреченные на страдания, вызываемые холодом и голодом, обреченные на муки, отягощенные бременем болезни, «голодной чумой», злостью, замерзали, умирали, и вот, в какой-нибудь канаве можно было обнаружить высохший замерзший труп старика, ребенка. Некоторые счастливчики умирали мгновенно, испустив дух блаженно, некоторые в агонии и бреду, стонущие на последнем издыхании.
Трагичность последних минут бедняка – одиночество, никто не придет на твою могилу.
Все это было его повседневностью. К трупам он привык также быстро, как и к побоям, как привыкают к жаре или холоду. Только к голоду невозможно привыкнуть, он поглощает все пространство внутри, делает его полым, высасывает душу, даже из ребенка, и превращает в своего вечного раба.
Бездомные, не успевшие найти себе теплую одежду на зиму, не успевшие подобрать худо-бедную обувь или хорошую обмотку, были обречены на смерть.
Жизнь полноценного пролетария являлась для них несбыточной мечтой, старики уже не могли, дети ещё не могли. Такого светлого будущее для себя они не видели на просторах дорог и полей.
