Эти истории всё еще можно найти на моих страницах ВКонтакте и FB. Материал изобилует сниженной лексикой, обсценной лексикой современных подростков, территориальными и социальными диалектами интернета. Здесь и вульгаризмы, и профессиональный слэнг. Я не представляю, кто это возьмётся напечатать. Это конечно мягче чем «грязный реализм» Чарльза Буковски и не совсем «документальная проза» Тома Вулфа. Но что-то типа. Оба этих парня уже не с нами. Знамя альтернативной литературы, поднятое этими авторами, выпало из их рук. И я считаю – надо продолжать.

Boney M

Топор исторического материализма безжалостно рассёк древо его семьи много лет назад. Одна отрубленная ветвь осталась лежать между сосен, на берегу холодного моря, чтобы три десятка лет спустя пустить молодые мрачные побеги с железными листьями и чёрными цветами в форме СС. Впрочем, чёрные цветы вскоре увяли и высохли, а железные листья сорвал и покорёжил жаркий ураган, прилетевший к морю из-за леса. Он-то и унёс сорванные листья через океан, на север другого континента, где и разметал их в большом городе на берегу большого северного озера. Оставшееся древо генеалогии история порубила на дрова, чтобы отправить в топку, где вовсю полыхал революционный огонь. Впрочем, дерево погибло не всё. Самая тонкая веточка с белыми цветами, унесённая ветром убийственных перемен, воткнулась в далекую землю и пустила корни. Девочка подросла и вышла замуж за паренька, который довольно скоро возмужал, и даже стал этаким крутым мужиком, секретарем-партийцем, принимавшим взносы у чела, бронзовая скульптура которого стояла до недавнего времени в середине площади, возле большого детского магазина в центре города. Девушка тоже не отставала и работала в другом крыле здания этой конторы. Присматривала она за мировой литературой. Работала она, наверное, хорошо, потому что десятки лет спустя, когда бури и ураганы истории улеглись, кричала она страшно по ночам и угрюмо молчала, когда её будили близкие. Днём она сидела, неподвижно вперившись в телевизор, и лишь иногда разряжалась гневными комментами в адрес высоких зданий, подпирающих шпилями заокеанское небо на экране ящика. Особо доставалось внукам, жадно внимавшим звукам заграничной музыки, которые скупо источала радиоточка и голубой экран. «Пре-кра-тить!» – пыталась командовать она, когда слышала, как внук неровно извлекал из дребезжащей акустики мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Несмотря ни на что, паренёк ловил каждый звук. «Запишите на ваши магнитофоны» – это был Маяк в воскресенье, в 14—00. Он всегда ждал: «кинут не кинут?» – и когда звучала мощная заставка «10 years after» вздыхал с облегчением – на этот раз не отменили. Звучал бархатный баритон Татарского, от которого шли мурашки по коже… «Криденс», «Космос Фэктори»… За окном в мир было лето и вся жизнь впереди… Передачу вскоре забанили, но крыша у парня уже летела от этой музыки и не опускалась ни на минуту. В 1971 году навалилось всё сразу: двойки по математике и «People Let’s stop the war now». Когнитивный диссонанс достиг своего апогея, поскольку школьная программа по литературе не содержала ни слова из нехитрой лирики «Child in Time». Усилки завода «Кинап», самодельная неокрашенная гитара из досок для пола. Брюки клёш шириной 50 см, которые носил басист из конкурирующей школьной группы, и вовсе оказались финальным занавесом в непродолжительной драме его школьного образования. Ни уроки литературы, ни уроки истории так и не научили его думать и писать про свежескошенные травы, про запахи утреннего леса, покрывающего 1/6 часть земли с названием кратким. ru – чего там ловить? Как под ёлкой насрали? Гораздо лучшим ему казался запах производственного цикла фабрики «Красный Октябрь», когда унылая стрелка Москвы-реки покрыта не то смогом, не то туманом, самая мощная компонента которого – тяжелый горько-сладкий запах расплавленного шоколада, или запах только что открытой станция метро. Запах креозота, или запах мела, сырой тряпки, школьной доски… Запах только что вымытого тряпкой из мешковины пола. Ядрёный запах книжной пыли из учебников, смешанный с запахом гладиолусов – первого сентября в школе, запах новой формы серого цвета, едва слышный запах гуталина только что начищенной обуви… Воображение настойчиво подсказывало ему, что его жизнь – поле, покрытое васильками до горизонта. В синем небе – волна за волной эскадрильи бомбардировщиков. Грозный гул моторов переполняет высь. Почему-то радостно и совсем не страшно. Потому что вместо бомб боевые машины несут тяжёлые ноты, которые они обрушивают на головы умирающих от восторга фанатов…

Последний школьный звонок прозвенел как будильник и вырвал его из этой полудрёмы. Культурно и мировоззренчески, унифицированный мир властно диктовал, что ресурс его инаковости и кривизны сознания исчерпан. Его прощание со школой происходило со взаимным облегчением, однако ни он сам, ни его школьные учителя так и не поняли, почему мрачные серьёзные люди из приёмной комиссии привилегированного ядерного колледжа единогласно согласились видеть его в стенах своего заведения. Дальше вменяемыми оказались только первые дни сентября. Он вдруг почувствовал, что в его жизни, как в кинотеатре, наступил перерыв между сеансами. Первый яркий и весёлый фильм на утреннем сеансе закончился. Кинозал быстро опустел. Детей почти не осталось, только он – на последнем ряду. Его школьная подружка только что ушла. Ей было пора идти, её теперь, оказывается, ждала компания каких-то комсомольцев. Она была отличницей и воспитанной девочкой, и вообще собиралась стать филологом, поэтому ей было нетрудно объяснить ему всё без обидных слов типа «говнарь», «лох», «не догоняешь». Он понял только одно: что её школьный портфель больше носить не нужно и целоваться у подъезда её дома они тоже не будут. Она добавила на прощанье: «Ну, ты же всё понимаешь…» Мир начал меняться и принимать другие очертания. Разглядеть, что происходит, он был не в силах – все огни внезапно погасли. Перерыв между сеансами затянулся. Два бесконечных года серой пелены из коллоквиумов, сданных с восьмого раза, незачётов и двоек на экзаменах. Наконец судьба, которая, как сваи, вбивала в его голову знания, сжалилась и сделала перерыв. Тяжелым товарняком промчался январь. Троицкий стоял возле аудитории и с недоверием рассматривал свою зачётку. На экзаменах он получил пять баллов по каждому из предметов, и в деканате ему уже сообщили, что он выступил круто и в следующем семестре начнёт получать стипуху имени лысого, неопрятного, картавого мужика с хлебными крошками в бороде. Впереди были каникулы, и товарищ из учебной группы протягивал ему приглашение в дом отдыха и спрашивал: «Едем? Место пропадает, чел не может». Он почувствовал себя как «Ламборджини», перед которым внезапно открылось двести метров скоростного шоссе среди полнейшего бездорожья. Друг был мажором. Дома у него не было ни одной вещи отечественного производства. Если ему, не дай бог, требовался врач, какой-нибудь ортопед, то родителями по такому случаю привлекался какой-нибудь заграничный спец, который врачевал заодно и звезду НХЛ Бобби Орра. Мать делала крутые переводы иностранных произведений, печатавшихся в толстом литературном журнале, которым зачитывалась культурная прослойка. А отец на переднем крае отечественной науки и дипломатии проводил в жизнь политику партии и правительства. Дома он появлялся редко. Но метко. Поэтому друг всегда был одет с иголочки, курил только «Кент» и не парился по жизни ни о чём. Итак, друг был мажором. Но мажором неправильным. С другими мажорами он не знался и понтами не мерился. Не сказать, чтобы он был некоммуникабельным и ни с кем не общался. На путёвке, которую он протягивал сейчас парню, значилась фамилия его френда – отпрыска всенародно известного автора киргизского эпоса «Прощай, Белый Пароход». Больше всего друг любил путешествия. Так, чтобы начать с «Адриатики», потом— «Плзень», «Сайгон» и завершить – в пивной на Спортивной, да ещё куда по пути занесёт. Но более всего любил он во всем этом долгий разговор на почве внезапно усугубляющейся дружбы. Правда, чаще всего это был разговор ни о чём, который на следующий день забывался напрочь. Но смутное ощущение чего-то героического, произошедшего накануне, оставалось у участников приключения всегда одним и тем же: Плохим, в конце стало трудно, ведь против них шли настоящие Психи. Короче, друзей объединял иррационализм вечного поиска приключений на свою жопу.

Февральский мороз сковал звенигородские леса так, что падающие с неба снежинки еле слышно звенели, ударяясь о кончики промёрзших сосновых игл. Маленькое простуженное солнце плавало в мареве небосклона. У подножия мощных сосен стоял совсем новый дом отдыха. Предполагалось, что в его стенах будут пребывать учёные светила, чтобы, набравшись сил и вдохновения, засиять с новой силой на небосклоне науки. Но в дни студенческих каникул посланники науки при всём желании не смогли бы пополнить запасы вдохновения. Все места занимали многочисленные отпрыски академической элиты.

Троицкий тоже чувствовал себя на вершине. Впереди намечался увлекательный спуск по неразмеченному склону. Друзей слегка лихорадило. Идей было немеряно, но с чего начинать? – пока было непонятно. К вечеру всё наладилось. В их номере сидели две тёлки, столбом стоял запах сигарет с ментолом, недельный запас напитков, привезённых из дома, быстро двигался к критической черте. Он слушал музыку и не находил ничего знакомого. Ни DP, ни LZ… Не было, чёрт побери, даже Маккартни. Друг, который притащил с собой кассетник, явно не парился о музыке, но не слушать же лажу до такой степени. ШЗНХ Hellbound Train? Witchy woman? А вот ещё Devil Woman, или вот это— I can’t live if living is without you, или, блин, что это за хрень: Billy don’t be a hero? На все без исключения вопросы: «Чо за музло играет?» – друг всегда отвечал односложно: «А, это, как его, ну, это, – Three Dog’s Night». В конце концов ответы на вопросы о музыке нашлись. Конечно же, это была никакая не лажа, а Harry Nillsen, Cliff Richard, the Eagles, Savoy Brown, Bread, America, the Paper Lace, ну и Three Dog’s Night, куда же без них? Кто-то заботливой рукой писал его другу всё, что пребывало в верхних строках чартов мощной музыкальной индустрии начала 70-х. Надо было, наверное, иметь в распоряжении информационно-аналитический отдел, как у его отца, чтобы прослушивать и отслеживать все новинки. Молодёжь отдела с удовольствием выполняла неформальные поручения начальства. Что могло быть лучше, чем скупать винилы и писать сборники в рабочее время? Короче, служба разведки не дремала, и поток качественной музыки тёк рекой.

Троицкий иногда удивлялся, когда вражий голос снисходительно предлагал прослушать музыкальную новинку, которую он слышал пару-тройку месяцев назад. Но всё это было потом, а сейчас друг говорил ему что-то про одну из тёлок. Типа, он познакомился с ней ещё в прошлом году, но у них ничего не получилось. Ещё он сказал, что поедет к невесте в соседний пансионат «Дали». Красивая девочка, тихая, как лесное озеро, училась с ними в одной группе. «А знаешь, приезжай в „Дали“ через денёк после того, как я туда доберусь, – чё нить ещё замутим!»

На следующий день друг снялся и уехал с утра пораньше, и парень остался один. При дневном свете номер выглядел совсем унылым. Серые стены, плохо убранные кровати едва ли способствовали приятному одиночеству. Троицкий вышел из номера. Заняться было нечем. В холле он достал сигарету. Спички остались в номере. «Простите, у вас не будет спичек?» – обратился он к каким-то людям. В этой компании была вчерашняя девушка, с которой его познакомил друг. Накануне он не запомнил ни её лица, ни глаз, ни цвета волос: и всё потому, что взгляд его был прикован к её груди. Сегодня всё повторилась. Это было прикольно. Как само собой разумеющееся, они провели вместе весь день. Они не были испорченными— её так воспитывали родители, а он ещё не научился обманывать женщин. Без одежды она была невероятно крута. Вернее, невероятно крута была её грудь. Свои застиранные трусики она так и не решилась снять. Еле слышно сказала: «Не надо…». Волшебное притяжение двух тел медленно слабело. Музыка звучала всё более отчётливо. За окном сгущались синие сумерки. Свет настольной лампы, который ещё мгновение назад был мягким и уютным, теперь стал неприятно резким и изобличающим. Комната немного плыла и кружилась. Они вышли в коридор, и его снова посетило ощущение, что он только что вышел из полумрака зрительного зала: закончилось действие, наступил антракт, явно необходимый, чтобы зрители могли воспринимать последующие события ещё острее. Собственно, и они отправились в буфет. В буфете дома отдыха было шумно. Мажоры отрывались по полной.

История с этой девушкой так и не получила продолжения. К следующей осени они встретились у неё дома. Была какая-то компания. Она хотела остаться с ним наедине – как тогда. Она сильно поправилась. Её грудь больше не приковывала его взгляд. Теперь он смог рассмотреть её лицо, глаза и волосы.

Колёса буксовали по льду, скрытому под глубоким снегом, смешанным с землёй. Автобус, попыхивая ядовитым выхлопом, медленно полз по просёлку. Пассажиры были одеты одинаково мрачно. Мужики – в ватниках, бабы – в пальто на ватине. Все молчали. Его старенькое польское пальто из буклированного материала с воротником из искусственного меха и залатанные вдоль и поперёк джинсы на этом фоне выглядели бессмысленным эксклюзивом. На конечной остановке, где располагался пансионат «Дали», он сошёл один. В салоне к тому моменту не осталось ни одного пассажира. Простому народу туда не надо было. Они встретились, немного поболтали с невестой. Друг повёл его в номер своих знакомых, где для него нашлось свободное место. В комнате расположилась компания: все как на подбор, молодые, одинаковые с вида парни, щекастые, невысокие, с животами, нависающими над пряжками ремней, в новеньких негнущихся джинсах, с залысинами, скрываемыми головными уборами из норки – высоченными ушанками, сдвинутыми на затылок. Небрежно расстёгнутые пальто на меху из дублёной кожи, если нужно было выйти на улицу. На вопрос, заданный в компании: «У тебя отец кто?» – он, видимо, ответил что-то не то, потому что дальше компания перестала его замечать. Ему наливали вровень со всеми, но больше не обращались к нему и на его слова тоже не отвечали. Парни очень серьёзно обсуждали что-то типа: «…нормально, когда в Совмине, а когда зам. министра – это херня… …А ты чё, не знал, что он у неё замуправделами?» И тот, который не знал, а теперь вроде как узнал – видно, заинтересовался той, у которой замуправделами много сильнее… Компания галдела всё громче и громче, пока не закончились напитки. Несмотря на заявленную крутизну, за водкой решили отправиться в соседнюю деревню. Было уже темно, деревня с магазом была хз где, и хотя буфет в «Далях» вполне себе успешно торговал и чешским пивом, да и «Кубанской» водкой в экспортном исполнении, компания двинулась напролом через тёмный лес. Троицкий не пошёл с ними, а отправился искать друга. Вечером были танцы. Соседка невесты по комнате, как он понял, оказалась из тех, про которых только что говорили в компании. Фамилия у неё была какая-то лошадиная, кажется Зорька. Худющая и злая – он немного побаивался её. На танцы было решено идти без неё. В клубе пансионата был очень мощный и качественный аппарат. Зачем он такой понадобился старцам из Совмина – непонятно. Наверное, в этом смысл особого русского пути. Если машина, то «Майбах», если дом, то с колоннами, и чтобы пруд – с гусями. А если аппарат в клубе, то такой, чтобы любая арена отдыхала! Разнесённый по мощным порталам звук был намного круче того, что ему когда-либо удавалось слышать даже через стереонаушники. Он слышал много разной музыки, но эта была совершенно незнакомой, и она качала с безумной силой. Он улавливал отдельные фразы: Sunny, yesterday my life was filled with rain… The dark days are gone and the bright days are here… Проблески прожекторов освещали волнующееся море голов. Кто-то бесконечно крутил один и тот же винил. Still I’m Sad, Motherless Child, Belfast, Sunny. Заводная пружина была закручена до предела. Коллапс казался неизбежным. А в двух километрах за лесом, в тишине, дремала деревня, изредка лаяли собаки. Ветер сердито гулял по полю. Мороз к ночи крепчал. Звезды безучастно смотрели вниз, на то, как одинокий мужичок, пошатываясь, бредёт по тропке. Зима воцарилась здесь прочно и надолго. Мероприятие в пансионате подходило к концу и завершалось песней Still I’m Sad. Грустный женский голос и нерусский хор, с придыханием, под серебряные звонкие колокольчики клавиш и струн, трепетно выводили «See The Stars Come Joining Down From the Sky». Наверное, это была первая дискотека в русской глубинке. Наступало время диско. Время «Boney M».

Sugar Baby Love

Пётр Шагов – невысокий, жилистый парень лет 29-ти, абсолютно цыганского вида. Смугловатое лицо, крупный нос с горбинкой. Глаза узко посажены и черны как уголь. Непослушные чёрные кудри. Пётр был слегка небрит и в чёрном халате вполне катил за рабочего рыбкомбината. Иногда он курил сигареты без фильтра и витиевато матерился. Вдвоём с парнем, лет на десять моложе его, четвёртый час они споро разгружали вагон-рефрижератор с копченой белугой. Парень был в зелёной куртке с нашивками. Проволочные очки, длинный хаер. Работали почти бегом. Со стороны казалось— они соревнуются в работе. Компания выглядела довольно странно, но объединяло этих двоих то обстоятельство, что оба они учились в привилегированном ядерном колледже. Аспирант и студент— оба работали на субботнике стройотряда. Погруз-разгруз – известная тема, чтобы заработать на проезд и спецодежду для работы летом в стройотряде.

Вагон был разгружен. На перроне куча картонных ящиков с деликатесом. Они присели. Пётр обратился к напарнику:

– Пробовал?

– Не-а, откуда же…

– Лан, сейчас, – говорит Пётр и вытаскивает из картонки два благоухающих ломтя. Некоторое время они вгрызаются в нежную мякоть рыбы. Их, кажется, совсем не беспокоит хищение социалистической собственности. Иногда просто хочется есть.

Пётр снова обратился к парню:

– А ты, молодец, не отстаёшь. Что, летом тож собираешься в Белозерск в стройотряд?

– Да. Хотел, но, кажется, облом – комиссар отряда сказал: меня отчислят за то, что не поехал ХЗ куда на митинг ко Дню Победы в Нарофоминск. Послал я его.

Пётр темнеет лицом:

– Не ссы, поедешь. Мне нравится, как ты работаешь.

– Да ладно, не связывался бы ты с ним. Козлина он ещё тот…

– Мне он – до пизды дверца, я поговорю с командиром отряда.

Командир отряда – двухметровый мужик с мрачным лицом Отто Скорцени. Часть его лица покрыта следами ожога от тока высокой частоты. Четыре десятка студентов рядом с ним выглядят как отряд десантников абвера, которых инструктируют относительно деталей операции по спасению Муссолини. Но нет, будничным голосом командир разбивает студентов на бригады. Последняя группа получает объект в Белозерске. Парень остаётся один. Неужели этот хренов комиссар всё испортил? Он уже готов расстроиться, но в этот момент командир называет его фамилию и рукой показывает ему присоединиться к группе из четырех мужиков, среди которых стоит Пётр Шагов.

– Вам придётся поехать в леспромхоз на остров Шола.

Путь к острову пролегал по воде. Четыре часа по озеру на палубе теплохода промчались стремительно. В стаканчиках время от времени плескалась обжигающая жидкость. Солнце светило всё ярче и ярче, погода становилась всё теплее и теплее. К концу поездки ему стало и вовсе казаться, что он участвует в поездке министров на яхте для участия в трёхдневном банкете по случаю запуска крупного производства. Но на следующий день с десятикилометровой высоты блаженства парню пришлось спикировать на землю. В восемь утра они уже стояли на пустыре среди бурьяна. Кроме парня в бригаду шабашников вошли Геннадий Петрович Никишков – он же препод кафедры сопромата, 45 летний мужик Бусурин – инженер кафедры, брат его Мишка, в молодости танкист, а теперь доброволец-строитель, и аспирант Пётр Шагов. Геннадий Петрович включил Петра Первого и погрузился в реформаторские планы. Он задумчиво поглядывал то на чертежи тарного цеха, то на поросшую бурьяном стройплощадку. Он совсем не слушал то, что ему говорил Пётр Шагов, который через его плечо тоже заглядывал в чертежи. Мишка жевал травинку, а Бусурин смотрел в сторону посёлка. Через пару дней он отчалил из бригады. Поселился к поварихе из столовой и до конца строительства его никто не видел. Говорят, он день и ночь чинил телевизоры всему леспромхозу. Их, поломанных, накопилось изрядно, и водители лесовозов радостно платили ему четвертной за любой не самый значительный ремонт. Ближайшая ремонтная мастерская была в буквальном смысле слова за морем, в Белозерске.

На третий день парень понял, что он попал в ад. Мужики делали всё бегом. А когда он не успевал, а он не успевал всегда, все орали на него хором. После неожиданного ухода Бусурина график работы становился сжатым до предела. Работали с 8 утра до 8 вечера, не останавливаясь ни на мгновение. Сначала сколачивали опалубку. Ленточный фундамент для здания и фундаменты под оборудование они заливали раствором вручную вёдрами. На второй-третий день вёдра растягивались, теряли форму, и у них отрывалось дно. Его же руки пока были на месте, но казалось, ещё немного – и они оборвутся тоже. Увесистые каменюки килограммов по 10—15 тоннами исчезали в растворе бетона. К вечеру его ноги не шли. Парень пытался оправдываться, но куда 19-летнему парню тягаться со взрослыми! Вечером Геннадий Петрович оселком водил по лезвию топорика и непрерывно гундел.

– Блин, попался бы ты мне на экзамене сопромата весной, я бы тебя порубал в капусту.

– Да, хрен бы я тебе попался! – спросонок отвечал парень и сразу проваливался в сон. Во сне ад продолжался. Он бегом таскал вёдра с раствором и всё бутил, бутил, бутил.

К тому времени, когда они вышли на нулевой уровень, у него стало получаться. Кандидат технических наук Геннадий Петрович в аристократичной манере читал ему лекции: «Чем отличается бензопила „Дружба“ от бензы „Урал-5м“» и, к удивлению, парень очень скоро ловко пилил брус, необрезную доску, да и всё, что попадалось под руку. И если бы тогда уже вышел фильм «Техасская резня бензопилой», он проштудировал бы все роли и охотно бы взялся за постановку одноимённого любительского спектакля, и обязательно с собой в главной роли. Пилить ему нравилось. Круто было стоять на стене и класть её брус за брусом всё выше и выше. Низкое северное небо висело над головой. Тесно было солнцу в небе, и лучи его свисали до самой земли. Зато влево и вправо конца и края не было простору. Ветер упругой рекой рассекал бесконечный зной. И вечность, пришедшая ниоткуда, перед тем как уйти в никуда, будто шептала: так здесь было, есть и будет всегда.

– Нук, ебни ещё разок! – раздавался звонкий голос Пётра Шагова над вечным простором. И он послушно вбивал обухом топорика деревянный чопик, стягивающий брусья. Потом он заталкивал шпателем паклю в щели между брусьев. К вечеру они шли к тихой воде лесного пруда на краю посёлка. Чёрный омут среди древних огромных ёлок был мягок, как перина, и парень раз за разом падал в эту приятную бездну, пока дневной жар не оставлял тело. Потом мужики шли на танцы. Он по синусоиде плёлся за ними. В клубе он падал на первый попавшийся стул и мгновенно засыпал.

Его встречи с местным населением в таком формате так и продолжалось бы бесконечно, пока однажды его не растолкала девчонка в белой блузке. Её глаза сияли в полумраке. Спросонья он не понимал, что происходит. Она улыбалась ему и что-то говорила. Сон стал таять и до него начало доходить:

– Ну что, так и будем спать, что ли? Вставай-ка давай. Танцевать будем?

Танец их продолжился до самой последней песни.

– А как тебя зовут? – спросил он, когда они вышли на улицу.

– Галина Валентиновна Зайцева, – серьёзно ответила она. И добавила: – из Череповца я, в гостях здесь.

– Что же ты там делаешь?

– А вот школу только что закончила и в детский сад пошла, воспитательницей.

– А я из Москвы.

– Да я уже вижу.

Он хотел удивиться, а она продолжила:

– На куртке у тебя надписей – вон сколько. Всё про тебя и написано.

Как и положено северной красавице, она слегка налегала на букву «о». Но он этого уже не замечал. Впрочем, с этого момента их знакомства он уже не замечал никого и ничего вокруг. Трудности стали пофиг, ночь или день – он различал едва. И всё вокруг стало одинаково прикольно.

Даже одна и та же песня, которую с утра постоянно запускал на своём магнитофоне бывший танкист Мишка «вихрем закружит белый танец, ох и услужит белый танец» – казалась ему магическим заклинанием, которое так изменило его жизнь.

Эта странная пора продолжалась ещё месяц. В середине августа объект был почти построен. Геннадий Петрович и Пётр Шагов посовещались и решили, что пора заканчивать работу и возвращаться домой. Мишка вроде бы тоже был согласен. Впрочем, он, как всегда, улыбался в усы и ничего не говорил. Без конца слушал свой «белый танец» и ещё Sugar Baby Love группы the Rubettes. Откуда у Мишки взялась эта относительно свежая и сладкая качественная попса, было для парня загадкой. Мишка— молодой мужик в тельнике —любил «Стрелецкую» и курил «Север». На работе день и ночь мог разгребать любые завалы и был надёжен, как Caterpillar D7. Но песен у Мишки волшебным образом в кассетнике было всего две, и слушал он их постоянно.

Через день к ним неожиданно пожаловал директор леспромхоза.

– Хочу посмотреть на вас и поблагодарить за работу.

И, глянув на парня, добавил:

– О, да у вас тут совсем пацаны. Значит, вот вы какие, кто нам тарный цех построил. Не ожидал. Молодцы!

Потом он открыл свой портфель и достал несколько бутылок водки. Сдвинули стаканы.

– Да мы этот цех лет десять не могли построить! Без вас бы пропало дело. Ну ладно, дела у меня, – сообщил директор и исчез за дверью так же внезапно, как и появился.

После ухода директора пили ещё некоторое время. Потом Геннадий Петрович выдержал паузу и сказал:

– На следующий год я бы в таком составе ещё бы куда-нибудь двинул.

Все помолчали. Парень не выдержал и спросил:

– И чё, и меня бы взяли?

– Ну а как же! Куда мы без тебя-то?

Улетали из Шолы на кукурузнике. Парень был крепко бухой. Настроение было сумрачным. Позади оставалась та жизнь, которая ему нравилась. Он жалел, что больше никогда не будет плотником, простая и понятная жизнь остаётся здесь. Директор леспромхоза на прощание сказал им:

– Мужики, если чё, плотник у нас здесь зарабатывает хорошо – 550 рублей каждому я вам обещаю! Жду, короче, всегда.

Через пару недель в Москве они получили деньги, парню выдали 560 рублей, в 19 лет это было много. Ещё через три недели ему пришла повестка явиться в ОБХСС.

Его обстоятельно расспрашивал следователь.

– Ну как вы могли вчетвером-то построить такой объект? И что, все там были такие пацаны, как ты?

– Да не, остальные-то трое – мужики.

– Ну-ну. Ладно, иди, а с леспромхоза мы ещё спросим.

Парень так и не понял, зачем вызывали и в чём было дело. Но через месяц командир с обожженным лицом передал ему ещё 200 рублей:

– Это тебе премия.