Czytaj książkę: «Вещи мертвого человека»

Czcionka:

Эдику Багирову, который очень хотел, но не успел напечатать этот роман.

Обрываются речи влюбленных,
Улетает последний скворец.
Целый день осыпаются с кленов
Силуэты багровых сердец.
Что ты, осень, наделала с нами?
В красном золоте стынет земля.
Пламя скорби свистит под ногами,
Ворохами листвы шевеля.
Николай Заболоцкий

Пролог

Это был очень странный год с бесконечно холодной и промозглой осенью, как-то особенно неуютно запертый между заканчивающимся ковидом и толком тогда еще не начавшейся войной.

Да еще этот дождь… Чувствуешь себя прям как в аквариуме.

Если не хуже.

Ну да ладно…

Я, вообще-то, осень люблю, это еще с детства, когда после долгих, под конец уже наскучивших летних каникул возвращаешься в никогда не бывающую скучной Москву.

Но именно в такую погоду осень у меня всегда однозначно ассоциируется с кладбищем.

Возможно, детская травма.

До сих пор с содроганием вспоминаю, как мы в такую же погоду с мамой в детстве бабушку на Троекуровском хоронили. Очень уж ее, помню, любил: бабушка была очень теплая и уютная.

А после смерти стала совсем холодная и чужая.

Может, еще что…

И кладбища я как раз с тех самых пор очень не люблю, по возможности стараясь избегать походов туда. Даже когда надо проститься с кем-то, кто что-то серьезное для тебя в этой жизни значил.

Кем-то, кто-то, что-то…

Сейчас хотя бы, наверное, попробую объяснить почему…

Только сначала Леське отвечу.

Вот она.

Нашла, сначала глазами.

Кивнула.

Потом кому-то пожала руку.

Кому-то подставила холеную нарумяненную щеку для почти невинного, сестринского поцелуя.

Подошла неторопливо.

Ага…

Угостилась протянутой сигаретой: она сегодня у меня уже пятую, наверное, стреляет, а куда деться.

Понимание, в общем.

В сложившихся обстоятельствах ее длинные «лайтовые» игрушки – разве что людей смешить.

А у меня хоть крепкие гвозди.

Еще с кавказских «военкоровских» времен легкие сигареты курить вообще не могу – баловство и бессмысленный перевод времени и продукта. Это все знают. И она, естественно, в том числе.

– На поминки тоже не поедешь? – глубоко затягивается, выделяя симпатичные ямочки на щеках.

Актриса, что тут поделаешь.

Все она понимает.

Красивая…

И черное ей очень даже к лицу…

Пожимаю плечами.

– А смысл? Со Стасом мы попрощались, когда он еще жив был. Задолго до. И больше вообще не разговаривали. А этот гниющий кусок мяса к нему никакого отношения не имеет. Это безобразие просто надо зарыть, потому как это не он. И плохо пахнет. Но надо же соблюсти ритуал. А я не умею соблюдать ритуалы, меня в детстве не приучили. Не знаю, плохо это или хорошо.

Леська зябко поеживается.

Отрицательно качает головой.

Снова затягивается.

– Стас бы тебя, наверное, понял, – прищуривается.

Враз утратив всю искусно продуманную кукольность внешности профессиональной инженю, от которой единственное, что остается – идеально гладкая, кажущаяся почти искусственной кожа. И большие голубые глаза.

Сейчас, кстати, опасно сузившиеся.

– Стас тебя бы понял, – повторяет как можно медленнее, вычеканивая каждое слово. – Я – нет.

Снова жму плечами, выкидываю докуренную до половины сигарету.

И тут же прикуриваю следующую.

Во рту и без того было горько, а сейчас и вовсе противно.

Достаю из внутреннего кармана уже влажного, даже под плащом, «рабочего» пиджака плоскую, обтянутую тонкой выворотной кожей флягу с добротным ирландским самогоном.

Взбалтываю.

Делаю серьезный глоток – а куда, извините, денешься?

И погода совершенно мерзкая.

Да и повод тоже, в общем-то – не алё.

– Будешь? – интересуюсь.

Леська безапелляционно отбирает у меня флягу.

Отхлебывает.

– Фу, – передергивается всем телом. – Как ты эту гадость пьешь-то хотя бы?

Вот тут меня действительно пробивает.

До истерики, что называется.

– Прекрати! – почти что рычу, только потом понимая, куда меня на самом деле заносит. – Вполне качественная ирландская горилка, пусть и не самая дорогая. Четырнадцатилетний односолодовый Redbreast, намного лучше любого своего «торфяного» шотландского одноклассника! А то, что он у нас не раскручен, – так это не их проблема, а наша недоработка. Хотя лично по мне – так, в принципе, и хорошо.

Леська нерешительно подносит к носу горлышко.

Нюхает.

Морщит свой хорошенький носик.

Осторожно глотает еще раз.

Жмет точеными плечиками.

Снова морщится.

– Черт его знает, – говорит задумчиво. – Может, ты в чем-то и прав. А, скажи, Стас тоже любил эту… субстанцию?

Я на секунду задумываюсь.

Жму плечами в ответ.

– Не знаю, – вздыхаю. – У него всегда был дурной вкус. Когда мы с ним еще общались, он предпочитал бурбоны. Я его еще подкалывал, что это характеризует его как человека не с самой лучшей стороны. Так сколько воды уже с тех пор по этой реке утекло. Я сам за это время на айриши перешел, а уж куда его занесло…

Она на секунду задумывается, потом коротко, зло кивает.

– Скажи, – смотрит мне в глаза, снизу, исподлобья; как она с ее довольно высоким ростом умудряется это делать, ни разу не понимаю. – А ведь его кто-то из своих, да? Ты сам уже давно на другую сторону перешел, поэтому со стороны и смотришь. Отстраненно. А мне важно: вот кто это мог быть?

Я вздыхаю.

Отбираю у нее флягу, снова прикладываюсь.

Выдыхаю.

– Тебе-то это зачем?

Глава 1. Прекрасная вдова

– Тебе-то это зачем? – повторяю.

И снова прикладываюсь к фляжке.

Нервы…

Леська старательно разглядывает острые носки своих полусапожек.

Блестящих, антрацитово-черных.

На фоне разноцветной, но уже мертвой, начинающей жухнуть и разлагаться листвы они смотрятся особенно чуждо.

Хорошая обувка, кстати.

Да, у нее всегда было прирожденное умение безукоризненно держать стиль. Хорошая девка, так-то. Только несколько излишне стервозная, на мой незамысловатый вкус.

И чересчур замороченная на себе…

Леська, пока я о ней про себя рассуждаю, снова закуривает. На этот раз все же свою.

– Ну, знаешь, – качает головой. – Он все-таки отец двоих детей. Причем что самое удивительное, моих тоже. Имею право?

Н-да, думаю.

А вот это – реальная проблема.

Причем еще и финансовая, судя по всему. Он же их, видимо, содержал…

Леська словно мои мысли читает.

Затягивается.

Вызывающе выпускает в свинцовое московское небо тонкую сиреневую струйку теплого дымка.

– Даже не думай, – фыркает, – на эту тему. Расстались мы с ним три года назад, причем именно что навсегда. Без шансов, несмотря на некоторые остатки взаимной симпатии. Это было банально невосстановимо. И зарабатываю я прилично больше, чем этот балбес. Барышня все-таки востребованная. Сериалы, то-сё. Сейчас вон к вам на телек зовут, программу какую-то вести. О трудностях изломанной женской судьбы – о чем же еще? Не знаю, не знаю. Канал так-то серьезный. Мне для дополнительной раскрутки самое то. Да и деньги, в общем, вполне адекватные. Людям за такие деньги не одну смену на кино приходится пахать. Я б даже тебя пригласила, как соведущего, да ведь не пойдешь. Не в этом дело…

Я коротко киваю.

Тогда – понятно.

Согласен.

Сколько зарабатывал и, тем более, сколько торчал денег всем знакомым и не очень знакомым ее разухабистый бывший муженек, я тоже приблизительно представляю. Дружили все-таки, до определенного момента.

Это были слезы.

Вот от слова «совсем».

Но на заданные, особенно таким тоном, вопросы в приличном обществе как-то принято отвечать…

– Да кто угодно, – вздыхаю наконец, – мог дурака приговорить. Он же был должен такое количество денег такому количеству самых разнообразных и иногда весьма специфических людей, что уже давно стало понятно: добром это не кончится. Но это еще полбеды. Он с какого-то момента вообще перестал выполнять взятые на себя обязательства. При этом откровенно и нагло врал, хамил и блефовал. А кое-кого, у кого с устойчивостью нервной системы похуже, так даже, поговаривают, и откровенно шантажировал. С ним просто стремно стало иметь дело, понимаешь? Вот у кого-то нервы и сдали.

Леська морщится.

– И вы от него тоже отвернулись…

Я жму плечами.

– Да он сам выпилился из нашей компании! И выпилил меня из своей. Я должен был его отчаянно возвращать? Особенно в таком растрепанном виде и состоянии, да еще после того, как он меня лично подвел?

Она снова морщится.

Проводит тыльной стороной ладони по моей щеке.

Вздыхает.

Аккуратно, стараясь не повредить тщательно продуманный и прорисованный макияж, трет уголки глаз.

Снова вздыхает.

– Ты еще лет десять назад, – прищуривается, – был таким хорошим мальчиком, Глеб. А теперь во что мы все превратились?

Молчу.

Перевариваю.

Жму плечами.

А что я могу сказать?

– Я, помню, какой-то сценарий читала, – грустная, вымученная улыбка не мешает задорным ямочкам на щеках. Все-таки удивительно красивая баба, конечно.

Хоть и не в моем вкусе.

– Он не прошел потом, этот сценарий, – продолжает, затягиваясь, – да и хрен с ним, в принципе. Говно сценарий был, между нами, девочками, говоря, хоть мне, как «востребованной актрисе», и полагалась там главная роль. Клюква, прям клюква, нажористая такая. Что-то про лагерные войны после той, великой войны, между зеками, при Сталине еще. Что-то типа: героиня до войны – воровка на доверии, в войну попала в «Смерш», как особо одаренная. А после войны снова, по коварству легавых, загремела в лагеря, и вот как там она порядок свой устанавливает. В общем – тьфу, пропасть. Даже просто читать тяжко. Дерьмо кромешное. А вот название хорошее. В самую точку. «Сучьи времена». А?! Каково?! Соответствует, не находишь?

Снова жму плечами.

– «Сучьи войны» тогда действительно были, – вздыхаю. – Верю. На войну многие зеки и из лагерей шли, по штрафбатам, добровольцами. Ворье в том числе. Их брали как социально близких. А по их собственным понятиям с советской властью сотрудничать нельзя было, даже против фашиста воевать. Вот этих вот фронтовиков, которых после войны в лагеря вернули, «правильные воры» и считали «суками». Резали друг друга реально страшно. А в то, что сценарий говно, хоть и не читал – тоже верю. Вот даже не углубляясь. Других у нас не бывает почему-то. Может, как раз потому, что у нас на дворе такие вот времена?

Дождь, немного отдохнув, зарядил по новой. Незаметно вроде бы. Но вполне ощутимо. По-прежнему такой мелкий, что фактически неотличим от влажного воздуха: не дождь, морось какая-то.

Но уверенно сбивается в мелкие струйки.

Заползает за воротник плаща.

Шуршит.

Обижается горькой, осенней, сиротской обидой.

Захлебывается.

Нищий, кладбищенский дождь…

Надо было, конечно, шляпу просто надеть. Или хотя бы кепку.

А то зонтик раскрывать лень, но, похоже, все же придется…

– Ты не промокнешь? – интересуюсь у красы и гордости российского развлекательного кино и телевидения.

Она вяло отмахивается:

– Уже.

Глава 2. Паб в районе Мясницкой

На кладбище я, разумеется, не поехал.

Надо было, конечно.

Просто чисто физически не смог.

Увы.

Несмотря на то, что нас со Стасом по привычке считали старыми друзьями, чуть ли не самыми близкими. И мое отсутствие в каменномордом ряду скучных мужиков в казенных темных костюмах и теток в кокетливых, несмотря на повод, черных платьях у темной прямоугольной дырки в рыжей липкой глине могут неправильно расценить.

Разговоры разные пойдут. В том числе, кстати, и не самые хорошие.

Да и хрен с ним, плевать.

Как-нибудь да переживу.

В конце концов, когда меня это волновало?!

Или… или я себе снова вру?

И волновало всегда?

Любой человек нашего дурного цеха – в некотором роде эксгибиционист.

Хотелось бы все же надеяться, что хотя бы я этого избежал…

Как только ноги вынесли меня из церковной ограды – они меня, что естественно, понесли сразу в кабак.

Традиция у нас, у русских, такая.

Не по соседству, разумеется.

Я не настолько самонадеян, чтоб считать себя умнее других: сейчас и еще кто-нибудь наверняка с церемонии-то сбежит.

Не хотелось бы встречаться, ни к чему это все сейчас.

Ни к чему…

Коротко задумался, куда ехать: ну уж совершенно точно не на Зубовский и, тем более, не в Останкино.

И на Ямском поле тоже делать особенно нечего.

В результате, как и задумывал, еще когда тоскливо смолили сигареты с вдовой покойного друга, вызвал такси.

Через Яндекс.

На Мясницкую.

В знакомый ирландский паб.

В общем, тоже ничего особенного, честно так говоря. Кухня – так и вовсе говно говном.

Но зато место, что называется, проходное и не тусовочное.

Не на потоке.

И никто не будет коситься на предмет «а что это за мужик тут в одиночестве пьет?». Ну пьет и пьет. Может, ждет кого. Скучно ему.

А может, просто душа просит.

Вот как у меня сейчас, например…

Когда вылезал из такси, дождь уже перестал напоминать мелкую злую морось: дождь как дождь.

Прямой такой.

Честный.

Осенний.

Обычный.

Московский.

Как до пандемии последней.

Вот только холодный, сука…

Машу рукой хрупкой, наглухо забитой татухами официантке:

– Шнапс есть какой?

Она присматривается.

Мало ли кто здесь, типа, ходит.

Особенно в такую погоду.

Потом лениво кивает.

– Ну, – прищуриваюсь, – тащи тогда грамм сразу триста, яблочного. Чо мелочиться-то? Из стаутов что-то есть?

Официантка молча поднимает вверх большой палец – мол, все правильно, все по погоде, – я принят в тайное братство.

Задумывается.

Потом еще раз кивает.

Но уже не лениво, а заинтересованно.

Неслучайный я ибо, с ее точки зрения, человек.

Типа, почти свой.

Можно гордиться, кстати.

– «Ойстерс» совсем свежий, только привезли и кегу открыли, – а голос у девочки правильный.

С хрипотцой.

– Тащи, – соглашаюсь. – Но сначала все-таки шнапсу. Можно даже не очень холодного. А то я, сука, промок…

Материализовалась она моментально.

Со шнапсом.

И с блюдцем, полным тонкими лепестками кислого даже на вид крепкого зеленого яблока.

Все как мы любим.

Хотя я и не просил.

Я ж говорю – правильная девочка.

– Вам, – спрашивает, – налить?

– Да нет, – улыбаюсь в ответ, – не стоит. Я лучше сам. По-стариковски.

Она только фыркает, понимая, что я кокетничаю.

И удаляется, демонстративно играя бедрами, обтянутыми узкой клетчатой служебной юбкой.

Ай, думаю.

Беда…

Первая рюмка прошла – будто в сухую землю. Только что не зашипела.

Бросил в рот тонкий лепесток зеленого яблока.

Эх, Стас, Стас…

Внезапно мучительно захотелось курить.

Слава богу, там, на выходе, над крыльцом козырек есть. А то дождь, кажется, опять все сильнее и сильней.

И ветер сырой, порывистый, под пиджак не просто забирается: он там живет, скотина.

Хлопнул вторую рюмку на всякий случай.

Взял сигареты со стола.

Вышел на это самое крыльцо.

Прикурил.

Поморщился, осознав, что козырек – это, конечно, хорошо, но только не когда порывами ветра эту холодную, мокрую взвесь тебе швыряет прямо в лицо.

И это куда неприятней, чем просто осенний дождь.

К тому же на отпевании я был все же в плаще. Тяжелом. Почти непромокаемом.

А тут…

Песок не лучшая замена овсу, говорят, а пиджак – уж точно никак не замена плащу.

Выкурил сигарету буквально в две-три затяжки да убежал обратно в тепло.

От греха, что называется.

Бр-р-р…

Рюмка.

Лепесток яблока.

Еще рюмка.

Пять минут подождать.

Скоро на какое-то время все станет… м-м-м… чуть ниже пояса.

Включая бедолагу Стаса и его нелепую смерть.

Вот отчего-то казалось – безо всяких оснований, чисто по ощущениям, – что эта осень станет последней не в его, а именно в моей жизни.

Все к тому шло, по крайней мере.

А оказалось – в его…

А вот эту рюмочку можно уже и не торопясь.

К тому же вон официанточка татуированная наконец обещанную пинту на стол поставила.

Холодненькое.

Что, конечно, определенный минус, при такой дурацкой погоде.

Но зато с плотненькой белой шапкой.

Что после шнапса, правильного, комнатной температуры – в этом они, слава богу, понимают, – несомненный, я вам скажу, плюс.

Аж почти что хорошо. Если б еще не повод этот дурацкий…

Кстати, самое любимое Стасиково пойло – британский стаут.

Мы над ним еще ржали, что он в нашем творческом коллективе первый кандидат на пивной алкоголизм.

А он только похлопывал себя по плоскому, отлично прокачанному животу. Сюда, мол, еще сколько угодно поместится…

Поместилось.

Одна маленькая пистолетная пулька.

Как там тогда все было-то, а?

«Смерть – это очень просто: это когда пробегающий мимо ребенок продолжает бежать мимо, но уже без тебя?»

Н-да…

Ну, за упокой беспокойной его души.

А может, и моей тоже.

Помолчим…

Глава 3. Вещи мертвого человека

Когда в тот раз селектор сработал, я как раз номер жены пытался набрать. Позвать ее куда-нибудь поужинать сегодня вечером. А то, когда уходил на службу, она еще спала.

Да это и понятно. У них ночью гонка была серьезная. Нелегальная, естественно. Уличная.

Стрит-мать-его-рейсинг.

Вот же – взрослый вроде бы человек. Ей бы, к примеру, нашими отношениями лучше озаботиться, которые в последние времена вообще к чертовой матери уже летят.

Ан нет.

Пришла в полчетвертого утра, полуживая. Но глазищи горят. Выиграла.

Адреналин…

Я с этой ее страстью уже и не борюсь, хотя раньше, было дело, переживал серьезно. Все-таки не совсем для девочек увлечение.

Потом – отрезало.

Не то чтобы смирился. Просто признал, что каждый человек имеет право рисковать жизнью, если есть у него в этом потребность. Иначе у некоторых жизнь неприлично пустеет и портится без того не самый простой характер.

Мы все-таки оба профессиональные журналюги, причем далеко не последние, поэтому оба прекрасно понимаем, что наличие или отсутствие сисек здесь особенно ни при чем.

Хотя… какой из меня «журналюга», в последнее-то время? Так, спецпроекты…

Поздравил, поцеловал в щечку, отправил спать.

И сам туда же поплелся.

А сейчас сижу в конторе, которую Главный специально под наши проекты и под меня организовал, чтобы глупых вопросов не было. Думаю – надо бы как-то отметить.

А тут этот селектор.

Нажал клавишу.

– Да, – говорю, – слушаю…

На том конце – секретарша. И голос чуть испуганный.

– Глеб Борисович, – говорит, – извините. Вас из милиции беспокоят. Какой-то капитан Мышалов…

Вот ведь, блин, думаю. Что еще за Мышалов? Чего надо? А, чего уж там…

Живя в нашей стране, милицию надо уважать. И по возможности – не раздражать. Даже если она уже и не милиция, а совсем наоборот – полиция.

И довольно давно…

Да.

Дела…

– Соединяй, – говорю.

Минута тишины. Сопение только какое-то в трубке.

Рожать-то будем?

– Да, – говорю наконец, не выдержав. – Слушаю вас.

– Здравствуйте, – отвечают, – Глеб Борисович, если я ничего не путаю? Это капитан Мышалов, убойный отдел. Вы такого Станислава Платова знали?

Я чуть прямо на стол не сплюнул. Опять этот во что-то вляпался. Жалко дурака, конечно, хоть мы с ним уже давно совсем не алё…

– Почему «знал»? – удивляюсь. – И сейчас знаю. И неплохо. Приятельствуем. Точнее – приятельствовали. Даже дружили когда-то. Было. Ну, по крайней мере, официально точно не ссорились…

На другом конце провода снова небольшая пауза.

– И все-таки – «знали», – поправляет. – Потому что час назад господин Платов найден в своей квартире с огнестрельным ранением, не совместимым с жизнью. Безнадежно несовместимым. Вы не могли бы подъехать?

– Вот ведь бл… – хватаю ртом воздух. – Конечно, еду. Ждите. А кто его?

– Да мы как раз пытаемся разобраться, – отвечает неизвестный мне пока что капитан Мышалов, причем даже немного виновато. – Возможно – и сам… О самоубийстве многое говорит…

– Стасик?! – кричу в трубку. – Сам?! Да вы что, охуели?!

Теперь плюются, кажется, уже с той стороны.

И тоже – прямо на стол.

– Вот подъезжайте, тогда и поговорим на эту тему, – отвечает сухо.

Несмотря на то, что торопился как мог, подъехал все равно только через час.

Пробки.

Подошел к молоденькому сержанту из оцепления, сказал, что к Мышалову, представился. Тот кивнул и позвал такого же молоденького лейтенанта, который зачем-то потребовал у меня документы.

Ну предъявил. Что спорить-то?

Лейтенант промусолил мой паспорт минуты три, потом с важной индюшиной миной сунул его себе в карман и говорит:

– Жди тут. Как будешь нужен – позову…

– Когда позовешь-то?

– Сказал – когда надо! Паспорт я забираю. Чё еще, бля?!

О как! Ну хорошо.

– А теперь, – говорю, – ты меня слушай, лейтенант. Я сейчас разворачиваюсь, сажусь в машину и уезжаю. А паспорт ты мне лично вечером в офис доставишь. Не домой, не в редакцию, а в офис, я не люблю, когда меня дома беспокоят. И – лично. С извинениями. Потому что сейчас ребята из службы безопасности одного известного федерального медийного холдинга свяжутся с твоим начальством. А оно знает, как я хамов «люблю». И что я могу и умею, твое начальство тоже хорошо знает. Усвоил?

Гляжу – глазки забегали.

Сучонок. Такие только и могут что приезжих на предмет отметки о регистрации потрошить. А чуть что – сразу в кусты.

Хорошо, мимо какой-то мужик в штатском проходил. Подошел, поинтересовался, в чем дело. Я, естественно, рассказал.

Он взял у летехи мой паспорт, потом редакционное удостоверение, мельком проглядел.

Вернул.

Процедил лейтенанту:

– Испарись, животное…

И кивнул, чтоб я за ним шел.

Животное, кстати, испарилось. Моментально.

Зашли в подъезд, поднялись к Стасу в квартиру. Точнее, теперь уже не к Стасу, наверное. Кто у него наследник-то?

Леська, надо полагать.

Хоть и бывшая. Но там дети все-таки. Двое. Хотя злые языки говорили, что второй и не от него как бы уже…

Н-да…

– Игорь! – гаркнул провожатый в открытые двери. – Иди, встречай гостей дорогих. К тебе свидетель приехал…

Внутри что-то с грохотом падает, к счастью, вроде бы не шибко тяжелое. У Стаса вечно бардак.

– Пусть сюда проходит.

Ну прошел. На кухню.

У опера со смешной фамилией Мышалов было лицо смертельно усталого человека. Землистый цвет, круги под глазами.

Все как положено.

Как в хорошем кино.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здравствуйте, – отвечает. – Я – Игорь Мышалов, капитан из убойного отдела. Вот, веду первичку…

– Понятно, – говорю. – Ну а кто я, вы и так знаете. Сами вызывали…

Кивает.

– Глеб Борисович, – спрашивает, – у меня к вам сразу вопрос: почему вы решили, что самоубийство Платова исключается?

Жму плечами.

А хороший, сука, вопрос.

– Стасик, – отвечаю, – слишком для этого жизнь любил. И себя в этой жизни. И никогда не принимал необратимых решений…

Мышалов устало щурится.

– Похоже, – кивает, – вы правы. Самоубийство – всего лишь имитация. Кто-то его хорошо напоил и пустил пулю в висок. А потом пальчики на рукоятке вытер и в руку ствол вложил. Экспертиза, конечно, даст точное заключение, но я и так вижу. Опыт. Пороховые газы хотя бы… Они не так ложатся, когда человек сам стреляется. У него враги были?

Я хмыкнул. Потом вздохнул.

– Курить, – спрашиваю, – можно?

– Да сколько угодно, – машет рукой. – Тут уже всем все равно. Так были враги-то?

Качаю головой.

Потом тру шею, что-то затекать начала. А ведь совсем молодой так-то мужик. Дед мне этим вечно в морду тычет: не по возрасту, мол, пессимистичен. И вообще себя здорово запустил.

Может, оно и так.

– Разумеется, – говорю, – были. Покажите мне человека, у которого нет врагов, и я скажу, что он жизнь напрасно прожил. Но вот таких, чтоб на тот свет отправить – не уверен. Медийка – бизнес интеллигентный…

– Ага, – вздыхает, – только шлепают вас больно часто…

Я только головой помотал.

Нет.

Я все, конечно, понимаю…

– Поверьте мне, капитан, – говорю. – Я на этом рынке почти десять лет проработал, пока в медиа окончательно не вернулся. Тут все просто: кто на что учился, простите. Нормальные деньги, но, увы, не мое. Так вот: ни у одного из так называемых «громких» убийств в рекламном мире не было производственных оснований. Ну, за исключением «наружников», разумеется. В смысле тех, кто рекламными щитами владеет. И продакшена. Но мы их как-то к своему цеху не особо и относим…

– А Гольдман? – спрашивает, напоминая давний громкий взрыв в центре Москвы. – Знатная история была…

– Господи, капитан, не надо пробивать меня на гнилые базары. Кто убил Борю Гольдмана, знают, наверное, все. Даже те, кто, как я, не удостоился по молодости знать Борю лично. Все знают, кроме полиции. Да и та наверняка знает, только говорить не хочет. Так что давайте лучше о Стасике.

– Давайте, – соглашается. – Вы его опознать сможете?

Киваю.

– Конечно, смогу, – отвечаю. – Мы же с ним столько лет приятельствовали. Да и работали когда-то вместе…

– А что расстались? – интересуется.

– Расстаются с женщинами. А со Станиславом мы просто работали, пока обоим было выгодно. А потом он решил, что вырос.

Капитан поджимает губы.

– И правда вырос? – спрашивает.

Жму плечами.

Вздыхаю.

– А бес его знает, – отвечаю. – Я в его дела не лез. А он не отчитывался. Но, судя по всему, – не бедствовал…

– Понятно, – говорит. – Ну что ж, тогда – на опознание? Трупов не боитесь?

– Да что их бояться, – усмехаюсь. – Бояться живых надо…

Капитан несколько удивленно выгибает левую бровь домиком.

– Мудрая мысль, – хмыкает. – И где ж таким учат?

– А недалеко, – говорю. – В одной когда-то советской, а сейчас вполне демократической и почти независимой кавказской республике. Аж два раза. Первую кампанию с «калашом», в миротворцах. Вторую с «Бетакамом», через Рокский тоннель. Это такая не используемая сейчас тяжеленная телевизионная камера…

– Вот как? – удивляется. – Я тоже там служил…

Я хмыкнул.

Он подмигнул в ответ.

Пожали друг другу руки, перекинулись еще парой ничего не значащих фраз, он пригласил понятых, и мы прошли в комнату.

Стас лежал на полу.

Половины лица просто не было…

Блин, какая же все-таки хрупкая и ненадежная вещь – человек. Кто сильней: здоровенный, атлетически сложенный парень весом под сто кило и без единой капли жира под гладкой упругой кожей – или маленькая железяка весом всего-то в несколько граммов?

Вопрос, что называется, риторический.

– Он это, – говорю. – Разумеется. Даже сомнений никаких нет. Стас. Если хотите убедиться – у него на плече тату, наколка в смысле, японские иероглифы. Что они обозначают – не обессудьте, – не знаю…

Кивает, сдергивает рубашку с плеча.

Вон они, родимые.

– Глеб Борисович, – спрашивает официальным тоном, – скажите, вы у него здесь часто бывали?

Гляжу – оператор их, полицейский, – на камеру нас снимает.

Понятное дело: опознание, официальная процедура.

И протоколы писать, наверное, больше не надо.

Прогресс.

Отрицательно мотаю головой.

– Очень, – говорю, – редко. Пару раз с Ниной забегали чаю попить. В наших кругах не принято в гости друг к другу ходить. Как правило, все на нейтральной территории встречаются: в барах, ресторанах…

– Понятно, – говорит. – А Нина – это жена?

– Жена, – киваю.

– Она с ним тоже общалась?

– Да постольку поскольку, – говорю. – По касательной, что называется. Она эту часть моей компании вообще не очень-то жаловала…

– Извините, – говорит, – за не совсем корректный вопрос: а у них ничего не могло между собой быть?

Я, несмотря на наличие в комнате трупа хорошо знакомого мне человека, чуть не заржал в голос.

– А вот это, – смеюсь, – капитан, полностью исключено. И не потому, что я нахожусь в плену иллюзий по отношению к собственной жене. В этой жизни и не такое бывает. Да и хреново у меня с ней в последние годы, честно так говоря. Но тут – вообще ничего общего. По другим причинам, короче…

Капитан на секунду задумывается.

– Он что, голубой был? – спрашивает с интересом.

Вот ведь еще незадача. Но тут, думаю, капитан, у тебя тоже пролет. Не там ищешь.

Совсем, дружище, не там.

– Да нет, – машу рукой, – не голубой. И близко, что называется. Просто Стас дико не любил никаких осложнений в собственной жизни. Поэтому жены и подруги приятелей для него были под жесточайшим табу. А так… Ему после развода моделек и актрисок молоденьких вполне хватало…

Мышалов вздыхает задумчиво. Интересно, какие он выводы для себя делает?

Хотя мне-то это зачем…

– Понятно, – кивает. – А с кем он в последнее время встречался?

– С этой, – морщусь, – Надей из МХАТа. Если не выгнал, разумеется. Он после того, как с Леськой – с женой в смысле – расстался, их вообще, как перчатки, менял. Телефона, извините, не знаю, но найдете легко. Или сама проявится…

– А что морщитесь? – спрашивает.

И смотрит эдак заинтересованно.

Ну ладно, мне, в общем, не жаль.

– Да, – фыркаю, – тупая она, как сибирский валенок. И пить не умеет. Как нажрется, ко всем мужикам подряд в трусы лезть начинает. Несмотря на наличие и даже присутствие поблизости всяческих жен и подруг.

– Имели скандалы по этому поводу? – интересуется.

У меня аж глаза, признаться, на лоб полезли.

– Да нет, – отвечаю. – Что, Нинка – совсем дура, что ли? Я онанизмом и в детстве-то не грешил, и сейчас тем более не занимаюсь.

– А он? – кивает в сторону тела.

– А его, – жму плечами, – видимо, устраивало…

– Понятно, – говорит.

Помолчали.

Я, не спрашивая уже разрешения, закурил.

– Глеб, – говорит, – у меня к вам огромная просьба. Вы не могли бы посмотреть его вещи? Просто свежим взглядом, что называется. Нет, я понимаю, что вы здесь нечастый гость. Он, похоже, действительно вообще сюда мало кого водил, даже девицу свою. Личная берлога. Тем страннее все, сами понимаете: убийцу, если был убийца, он сюда сам впустил. А так мы и вас-то по номеру телефонному в его мобильнике нашли. Но вдруг? Вдруг что-то пропало или, напротив, что-то в глаза бросится…

– Хорошо, – отвечаю. – Посмотрю.

И пошел.

Потрогал руками письменный стол. Солидный такой стол, с чувством собственного достоинства. На нем, как всегда, бумаги раскиданы. В известном только одному Стасу порядке, он их всегда как специально запутывал, даже когда мы вместе работали. Чтобы никто посторонний не мог ничего понять.

Кто в них теперь разбираться будет?

Книга у дивана, раскрытая обложкой вверх. Дэн Браун. До середины не дошел. Мама моя дорогая, Стасик, неужто ты так низко пал?

Но хорошо, что он хоть что-то читал.

А вот последнего Пелевина на столе он явно дочитал.

Я, кстати, так и не смог. Это вообще не книга – скорее игра, головоломка. Компьютерная инсталляция. А для меня, хоть и взрослый уже мальчик и в сказки давно не верю, книги все равно живые. То же, чем Виктор Олегович занимается в последнее время – самое настоящее труположество.

Некрофилия.

Хоть и довольно талантливая.

Все равно не хочу.

Фикус в горшке не поливали, наверное, пару недель. Странно: у него же вроде домработница? Или выгнал?

Там же, в горшке – несколько бычков. В том числе пара от беломора. Привет славному городу Амстердаму.

Не знал…

Свитер на кресле.

Само кресло, кстати, тяжеленное даже с виду, буквально вросшее в пол старой профессорской квартиры. С очень прямой и жесткой спинкой. Дико неудобное.

А ему нравилось.

Музыкальный центр.

Интересно, а что он слушал? Тьфу, говно какое… Не знал.

Книжные полки. Так, ну эта часть – от родителей. У него папа профессор МГУ был. А вот это уже сам покупал. О господи… Браун, Паланик, Хелл, Коупленд, Мураками.