Czytaj książkę: «Чёрные крылья»
Пролог
Эндзиг
«Чёрные птицы слетают с луны,
Чёрные птицы кошмарные сны,
Кружатся, кружатся всю ночь
Ищут повсюду мою дочь.»
Соединённые Штаты Америки, Вашингтон, округ Колумбия. 6 января, 1945 год.
Франклин Делано Рузвельт умирал. Он чувствовал дыхание смерти, слышал своим старческим, слабым слухом её тихие, почти беззвучные шаги. Тридцать второй президент Соединённых Штатов Америки понимал, что времени у него осталось не так много. Дни, а может быть, даже и часы. И чем явственнее к нему приходило осознание скорой неизбежности, тем тяжелее становилось у него на душе.
Он проиграл. Проиграл позорно, с треском, без шанса на реванш. Всю жизнь он, как истинный американский патриот, боролся за благополучие и счастье своего народа. И, казалось, даже начал побеждать. Ещё вот-вот, ещё чуть-чуть и страна бы выползла из той клоаки, в которую привела её неуёмная жажда наживы.
Но все его усилия, все жертвы его многострадального народа, весь голод, монотонный и безрадостный труд – всё это обесценилось, перечеркнулось размахом чёрных крыльев хищного орла Германии. Страны, от которой никто не ожидал беды. Страны, которую парализовали нерушимые оковы международных договоров, санкций и контрибуций. Страны, втоптанной в грязь после Великой войны. Той самой страны, что за какие-то жалкие шесть лет смяла железным кулаком весь цивилизованный мир.
Как же так вышло? Как получилось, что все союзы, все политические фронты и дипломатические меры безопасности оказались пустым звуком, дырявой ширмой, разошедшейся на куски сразу, как только германский хищник решил показать свои клыки? Почему те же самые люди, которые шагали по грязи Фландрии, дышали отравленным воздухом и вглядывались в километры ничейной земли, снова допустили подобное? Почему шкурный интерес, трусость и жадность вновь взяли верх в сердцах и душах людей? Разве недостаточно было одного урока двадцатилетней давности?
Впрочем, рыба всегда гниёт с головы, и престарелый президент прекрасно это понимал. Он не мог винить тысячи американских и европейских патриотов, отдавших жизни за свободу собственных стран. Франклин Делано Рузвельт мог винить только себя и своих коллег, людей из Франции, Британии, России и многих других государств, павших жертвой нацистского режима. Где был он и его Палата Представителей, когда солдаты Муссолини травили беззащитных абиссинцев газом? Где был сэр Чемберлен, когда легион «Кондор» разносил в пух и прах испанский городок Гернику? Чем занималось правительство Даладье, когда немцы вгрызались в глотку чешского народа? Чем думал советский министр иностранных дел Рыков, когда подписывал тот самый, роковой для России, договор с Риббентропом?
Слишком поздно, слишком несвоевременно и слишком глупо. Теперь все виновники катастрофы либо в могиле, либо в двух шагах от неё. Правительство Кирова, ещё не так давно братавшееся с Гитлером, теперь горько поплатилось за свою дружбу, а ошмётки Красной Армии откатываются к Уралу, теснимые с двух сторон немцами и японцами. Чемберлен в могиле, а его преемник Черчилль прячется где-то в горах северной Англии, пока измотанная и израненная двенадцатая армия генерала Монтгомери на руинах Лондона из последних сил отбивает яростные атаки немецкого Лиса пустыни. Правда, вероятнее всего, ему уже очень скоро дадут титул «Волк Альбиона», так как перед нынешними успехами Эрвина Роммеля на Британских островах меркнет даже его блистательная кампания в Северной Африке. Японцы вовсю хозяйничают на Гавайях, а их десант на Аляску едва удалось отбросить только у Анкориджа.
Старый мир умирал. Умирал вместе с иллюминированными магазинами, танцем чарльстон и сигаретами от «Американ тобакко». Взамен всем этим прелестям придут продуктовые талоны, грохот военных маршей и чад печей, день и ночь работающих в бесчисленных концлагерях.
Старый мир умирал. И вместе с ним умирал тридцать второй президент США. Старый, больной, немощный, не в состоянии уже что-то изменить и на что-то повлиять. Старик в инвалидном кресле, он напоминал эпоху, в которой жил и правил. Лоск, серьёзность намерений и жизнерадостность были лишь пиджаком на дряхлом теле, в котором на самом деле все эти двадцать лет, прошедшие со времён Великой войны, зрел гнойник. И гнойник этот, в конце концов, лопнул. Теперь его зловонная масса уже затопила почти всю планету, оставив нетронутыми лишь небольшие островки свободы.
Но он должен попытаться. Ради самой памяти о чём-то прекрасном, ради его страны и его народа, ради всех живущих в мире людей, он не должен отступать. Даже сейчас, на смертном одре он не имеет права сдаваться. Иначе все они окажутся правы. Все те мерзкие, крикливые и косолапые автократы, кричащие о том, что идеалы, которым Рузвельт когда-то поклялся служить, не стоят и ломаного гроша. Они попадут в точку, потому что главный носитель этих идей окажется слабаком и ничтожеством, который в самый ответственный момент отказался бороться и предпочёл опустить руки.
Тугой ком боли поднялся к его горлу. Президент понимал, что времени мало, но не думал, что настолько. Есть только один шанс всё изменить, повернуть всё вспять. Шанс, успех которого зависит уже даже не от него, и даже не от его народа. Шанс, который он вручает в руки людям, совершенно ему незнакомым, чуждым и непонятным. Но иначе нельзя. Борьба будет трудна, силы врага велики, а надежда на победу призрачна. Но нужно драться. Потому что иначе конец всему. Потому что иначе эндзиг, «окончательная победа германского народа», о которой так часто распинается Гитлер в своих речах, действительно свершится. И эта победа станет самым страшным поражением для всего человечества. Эту победу никак нельзя допустить. В этом два народа: его и тот, неведомый и далёкий, были солидарны полностью. Они доказали собственной историей, собственной кровью и собственным происхождением, что готовы идти до конца, не отступая ни перед чем. И сегодня, в самый тёмный день, пробил час доказать это.
Трясущейся, почти негнущейся рукой он потянулся к красной трубке телефона. С усилием приподнял её и поднёс к уху. Номер набирать было не нужно, линия была служебной. Через минуту томительного ожидания и тревожных гудков, ему наконец-то ответили:
– Слушаю, господин президент.
Сухой голос на том конце телефонного провода не здоровался даже, информировал.
– Мистер Даллес?
Горло у Франклина Делано Рузвельта пересохло. Он с силой сглотнул, стараясь выжать из своего умирающего организма хоть немного влаги для продолжения диалога.
– Да, я слушаю вас, господин президент, говорите.
Сейчас или никогда.
– Начинайте операцию «Вашингтон», мистер Даллес.
Тягостное молчание в трубке, длившееся несколько мучительно долгих секунд.
– Вы уверены, господин президент?
– Абсолютно.
– Хорошо, вас понял. Первый доклад о ходе операции будет у вас на столе через два дня. До свидания, господин президент.
– До свидания, мистер Даллес.
Президент положил трубку. Вот и всё. Теперь от него уже ничего не зависит. Приказ о начале операции он подписал заблаговременно, за пару часов до этого короткого, но такого важного телефонного разговора. Теперь у них у всех…
Дыхание перехватило неожиданно. Хотя, это, конечно, неподходящее слово для человека, ожидающего смерть со дня на день. Тем не менее, агония наступила как всегда внезапно, вероломно и без предупреждения. Рузвельт захрипел, не в силах выдавить из себя ни слова, чтобы позвать на помощь, и упал лицом на большой лакированный президентский стол, прижавшись к его поверхности своей морщинистой щекой. Затухающий взор упал на их с женой совместную чёрно-белую фотографию. Переместился на массивные настольные часы. Циферблат показывал половину четвёртого дня.
«Помоги нам всем, Господь…», – была его последняя мысль.
Часть I
Глава первая
Стальное сердце
«Чёрные птицы из детских глаз
Выклюют чёрным клювом алмаз,
Алмаз унесут в чёрных когтях,
Оставив в глазах чёрный угольный страх.»
Россия, Урал, окрестности Перми. 9 мая, 1945 год.
– Не прекращать огонь, не прекращать огонь! – орёт, захлёбываясь, наш комиссар.
Я, впрочем, останавливаться и не собираюсь. Нет, не из-за истеричных, мешающих сосредоточиться выкриков товарища Алеутова, отнюдь. Для того чтобы посылать в цепочки врага патрон за патроном, у меня есть другая, куда более важная причина.
«Кресты» продолжают наступать, но темпы своего наступления, к счастью, сбавили. Минут десять назад мы пожгли всю их бронетехнику, и горящие остовы «панцеров» теперь украшают опушку густого пермского леса. Правда, и мы сами заплатили за это страшную цену. Все наши немногочисленные танки и самоходки, которые мы с таким трудом смогли сохранить во время нашего отчаянного отступления к Уралу, сейчас либо точно также горели, чадя чёрным густым дымом, либо были искорёжены до такой степени, что не могли дальше продолжать бой. Впрочем, такая ситуация была по всему фронту. И мы, и немцы истощили свои силы до последнего предела. Между нашими позициями разлилось море огня и разворочённой стали, в котором островами служили закопчённые башни танков и фюзеляжи рухнувших самолётов.
Вся моя жизнь сжалась сегодня в тонкую линию, состоящую из серых пунктиров бетонных укреплений. Моё сердце – это громада ДОТ-а, откуда гулко посылает свои смертоносные снаряды артиллерийское орудие. Мои лёгкие – пара ДЗОТ-ов, откуда с трудом отхаркивают пороховую гарь два пулемёта. Мои вены – траншеи, заполненные солдатами, что устало глядят воспалёнными красными глазами в прорезь прицела и из последних сил ловят врага на мушку. Мои уши – это рёв моторов в вышине неба, звук отчаянной схватки израненных воробьёв против сытых и откормленных немецких ястребов.
Сегодня мы все герои. Каждый, кто ещё стоит, и каждый, кто уже лёг. Мы сделали по-настоящему невозможное. Выстояли, не дрогнули, перемололи, истощили наступающие немецкие части. Заставили их хвалёных панцергренадёров вылезти из-под защиты своих «непобедимых» и «неостановимых» танков и встретиться с нами, обыкновенной пехотой, лицом к лицу. Наши летчики принудили громады их безнаказанных бомбардировщиков с чёрными крестами на крыльях в ужасе повернуть назад, беспорядочно сбрасывая свой смертоносный груз. А их самые «правильные», самые «арийские» солдаты, те, что с двумя серебряными молниями на воротничках, лежат сейчас на нашей земле мёртвые, с обгоревшими лицами и выпущенными кишками.
А мы стоим. Из последних сил, изнурённые до предела, до самого нельзя, но стоим. Только вот есть одна проблема. Она состоит в том, что у нас больше нет резервов, нет подкреплений и помощи ждать неоткуда. А у противника за спиной – вся мощь завоёванной Европы.
«Кресты» прут вперед широко растянутыми цепями, одна за другой, через огненную сибирскую просеку, совершенно не боясь нашего огня. Впрочем, бояться уже почти нечего. Пулемёт на правом фланге выдал последнюю свою печальную трель и замолк навсегда, а в моём подсумке уже виднеется дно. Не лучше, готов ручаться, дела обстоят и у моих товарищей. Выстрелы по обеим сторонам от меня становятся всё реже, всё прицельнее и экономнее. Раздающиеся в ответ автоматные очереди, наоборот, звучат всё бодрее, всё злее и наглее. Немцы приближаются.
Мне шестнадцать лет. Летом, если я, конечно, до него доживу, будет семнадцать. Воюю я уже почти год, с лета сорок четвёртого. Призвали меня в то страшное и беспокойное, даже по нынешним меркам, время, когда остатки тридцать девятой армии командарма Ефремова обречённо дрались в окружённой со всех сторон Москве, а маршал Тухачевский приказал пустить газ в Чебоксарском направлении. Чёрные, беспросветные, кромешные дни. Тогда казалось, что всё вот-вот окончательно рухнет: фронт развалится, армия разбежится, а немцы бодрым маршем прошагают до Свердловска, где и встретятся с японцами. Но, слава Богу, обошлось. В последнюю секунду, но обошлось. Командование сумело взять себя в руки, стабилизировать положение и вдохнуть уверенность в солдат. Цена за это была, прямо скажем, специфичная, но, по-моему мнению, оправданная. Михаил Николаевич же, из-за ошибки которого Красная Армия понесла неоправданные потери от собственного же химического оружия и была вынуждена призывать в свои ряды подростков, очень быстро поплатился за свою оплошность жизнью. Я был одним из тех, кого военкомат оторвал от заводского станка и смены в четырнадцать часов, всучил в руки винтовку и отправил прямо на линию фронта, неумолимо откатывающуюся тогда к Уралу. Многие бы назвали наших командармов сволочами и убийцами, но я говорю им искреннее спасибо. У фронта, пусть здесь и свищут пули, пусть громыхают танки и визжат пикирующие бомбардировщики, есть одно очень важное достоинство по сравнению с жаркими и душными оружейными заводами. Здесь я действительно могу убивать немцев.
Ну, вот и всё. Этот был последний. Патроны у меня закончились, а гитлеровцы уже почти вплотную подошли к траншеям. Что же, так даже лучше. Я до сих пор не особо хорошо умею обращаться с винтовкой. Всё из-за моего неважного зрения. Но зато, моя близорукость не помеха для моего штыка…
Я падаю на колени и судорожно начинаю искать среди трупов товарищей, таких же молодых и безусых юнцов, как и я, хотя бы одну завалявшуюся обойму, хотя бы один нерасстрелянный патрон, как вдруг, где-то надо мной, за земляной стеной траншеи раздаётся взрыв. Я сжимаюсь в клубок и закрываю голову руками. По моей спине больно бьют большие и чёрные комья обугленной земли, но осколки, слава Богу, проходят мимо. Впрочем, радоваться рано. Вслед за землёй, в траншею падает небритый и чумазый гренадёр, в испачканной сажей форме цвета фельдграу. Он, стоя на коленях, судорожно трясёт головой, а вместе с ней в такт болтается и новенький сорок пятый «гевер», висящий у него на шее. Контузия. Значит, времени у меня мало.
Из полусидячего положения, отталкиваясь руками от стоптанной земли, я резко выпрыгиваю вперёд, врезаясь своей тощей, костлявой головой гренадёру в подбородок. Слышу, как он охает, чувствую, как оседает и падает на землю. Я же, не давая ему продохнуть, громозжусь на него сверху. Его замыленные, контуженные глаза непонимающе смотрят на меня снизу вверх.
Нож я достал ещё в прыжке. Теперь же быстро поднимаю его на уровень глаз и резким движением втыкаю «кресту» в горло. Гренадёр захлёбывается булькающим криком, извивается от боли, стучит ногами в тяжёлых армейских ботиках, пытаясь меня сбросить. У него это не получается. Я же, тем временем, продолжаю своё благородное дело. Простой солдатский клинок поднимается и снова опускается, направляемый моей рукой, оглушает поле боя ещё одной порцией криков немецкого солдата. Я бью сильно и размашисто, отводя локоть за затылок, чётко чувствую каждое попадание. Я ощущаю, как из твари, что пришла на эту землю в поисках места под солнцем, фонтанами уходит жизнь. Ещё чуть-чуть и эта дрянь перестанет осквернять своим существованием мой дом. Ещё чуть-чуть и этот немец перестанет дышать.
Наконец, он успокоился. Ещё один труп, ещё один гроб, который придётся сколотить Вермахту. Ещё одна похоронка для его курвы-подружки, что сидит где-то в Германии и волнуется за своего наречённого. Это обстоятельство, стоит сказать, меня несказанно радует. Они все здесь останутся. У нас очень большая страна, самая большая в мире. Места под могилы хватит для каждого. Никаких проблем. Тем более, их можно даже и не отпевать.
Вот собака. Новую винтовку своей кровью испачкал. Ладно, мы не из привередливых. Особенно, учитывая тот факт, что в траншею спрыгнул ещё один немец, с виду – так брат-близнец предыдущего. Та же серая форма, та же чумазая рожа. Правда, на этот раз он меня не видит, занят тем, что поливает моих сослуживцев, находящихся по левую руку, очередями. Эта его невнимательность и будет ему приговором. Быстро поднимаю немецкую винтовку и нажимаю на спуск. Предохранитель «гевера» оказывается установленным на режим автоматического огня. Незваного гостя прошивает сразу четыре патрона, прежде чем я отпускаю курок. Этот падает сразу, ни разу не дёрнувшись и не издав ни единого звука.
По всей длине траншеи идёт рукопашный бой, исход которого пока неясен. Безусловно, наши превосходят немцев по силе, ярости и напору, однако противник давит числом и экипирован он намного лучше. Очень сложно эффективно воевать, когда на тебя, шестнадцатилетнего мальчишку, менее чем за пять минут нападают трое здоровых мужиков, один из которых, воспользовавшийся моей секундной заминкой, заходит со спины. Мне невероятно везёт, и каким-то невероятным образом я чувствую направленный на меня удар и, дёрнувшись, подставляю немецкому ножу руку, а не печень. Впрочем, помогает мне это не сильно. Яростно шипя от боли, истекая кровью из огромной рваной раны на правой руке, я смотрю в голубые, весело-искристые глаза немца. Я пытаюсь поднять свой трофейный «гевер» левой рукой, но сильный пинок тяжёлым армейским сапогом по дулу автомата, разом перечеркивает все мои планы. Оружие отлетает в сторону, оказавшись вне моей досягаемости. Теперь я, худощавый близорукий подросток, полностью беззащитен перед беспощадным палачом в сером. В последний момент у меня успевает промелькнуть мысль: «Только не нож». Лучше пуля, пожалуйста, пусть будет пуля. Так быстрее…
Неожиданно для всей этой адской какофонии звуков, я отчётливо слышу один-единственный отчётливый для меня выстрел. Я удивлённо смотрю, как немец, ещё недавно стальными тисками сжимавший свой окровавленный клинок, закатывает глаза и медленно оседает. На спине у него алеет дырка от пули. В это же мгновение звуки боя отступают. Я слышу лишь радостное, победное, ни на что другое не похожее, громогласное «Ура!», вихрем доносящееся от стороны леса. А через секунду меня вновь оглушает канонада таких родных, русских винтовок. Мы выдержали. Я не могу в это поверить.
Когда нашему батальону было приказано стоять насмерть, я заранее знал, что свой семнадцатый день рождения я навряд ли встречу. Обычно эти слова означают только одно: вы, ребята, все теперь смертники. Конечно, обычно в таких случаях командование обещает помощь, поддержку авиации и тому подобные маленькие фронтовые прелести. Но все их обещания, конечно же, пустой звук. К тем, кого оставили в арьергарде, никакого подкрепления, конечно же, уже никогда не придёт. А так как последние четыре года наша армия только и делает, что бесконечно отступает, все прекрасно понимают, что означают эти роковые слова. У тех, кто услышал подобную фразу, обычно два пути: смерть или немецкий плен. И я хочу сказать, разумный человек выберет смерть.
Сегодня же, когда я с утра ложился на промёрзлую твёрдую землю окопа, скулой прижимаясь к деревянному прикладу своей трёхлинейки, я вообще не думал, что у нас ещё остались резервы. А ты ж поди…
И всё же, мы умудрились выстоять. Жертва тех тысяч солдат, что насмерть стояли под Казанью и Нижним Новгородом, пока десятки и сотни рабочих под руководством дивинженера Карбышева возводили здесь, в Приуралье, оборонительные позиции, оказалась не напрасна. Мы действительно выстояли. Действительно удержали немцев на этом, на самом последнем рубеже. И сейчас, глядя как под натиском наших резервов бегут ещё совсем недавно непобедимые гренадёры, я понимал, что сегодня мы одержали победу. Возможно, первую за долгие годы. Возможно, первую за всю войну. Но, тем не менее, сегодня поле боя осталось за нами.
Кое-как зажимая кровоточащую рану, я побрёл в ту сторону, где когда-то находился наш батальонный госпиталь. Откуда-то с правого фланга доносились далёкие хлопки выстрелов, там, видимо, ещё продолжалась вялотекущая перестрелка. Но у нас, слава Богу, всё кончилось. Где-то там, вдалеке, на уже ничейной земле, мелькали серые силуэты в панике отступающих немцев. Прибывшие нам на помощь солдаты, все как один с мрачными, похоронными рожами, так неподходящими победителям, занимали позиции в полуразрушенных укреплениях. То тут, то там я видел санитарные команды, выносившие из траншей убитых и раненых. Первых просто штабелями складывали где-то в сторонке, сил и времени, хоронить их, просто не было. Раненых же, по крайней мере, тех, кого можно было отличить от мёртвых, тащили на руках, носилок совсем не хватало, несли в тот же госпиталь, куда направлялся и я. Немногие из наших, кто мог ещё стоять на ногах то и дело останавливались и трясущимися руками закуривали, стараясь унять волнение.
До госпиталя я добрался, слава Богу, достаточно быстро и поэтому получил свой законный кусок бинта для перевязки. Мало того, мне даже наложили жгут, строго-настрого запретив отходить от госпиталя, пока его не снимут. Наблюдая за тем, сколько раненых приносят сюда каждую минуту, я понимал, что приди я чуть попозже, мог вполне себе остаться без помощи. Впрочем, имелось у меня подозрение, что вскоре и мне самому придётся пожертвовать свою нательную рубашку на бинты и подвязки. Груда стонущих и истекающих кровью только увеличивалась, а конца и края этим бедолагам видно не было.
Я, тяжело выдохнув, уселся прямо на землю. Стоять больше сил не было. В бою да, я практически не чувствую усталости. Но вот после сражения всегда накатывает. Ноги трясутся, руки дрожат, дёргается левое веко. После каждого боя так, ничего поделать пока не могу. Обязательно трясучка начиналась. Особенность организма, ничего более. Зато, когда надо он не подводит. Работает как часы, не устаёт и не жалуется. Наверное, нужно просто время, чтобы окончательно привыкнуть к смерти, что то и дело проходит по касательной.
В таком состоянии меня и застал комиссар Алеутов.
– Ты как, Гришка?
– Ничего, нормально, товарищ комиссар. Сейчас чуть продышусь – и снова бой, – выдавил я дрожащую улыбку.
Алеутов неплохой человек, даром что комиссар. Людей никогда почём зря не губил, относился по-человечески. Надо мной, можно сказать, взял шефство. В конце концов, в его батальоне я был единственный несовершеннолетний. Остальные как-то постарше. Оно и хорошо. Мне с матёрыми солдатами всегда спокойнее, чем со сверстниками. В конце концов, рядом с опытными бойцами шанс дотянуть до завтрашнего утра всё же больше, чем со вчерашними школьниками.
Единственной неприятной чертой в характере Алеутова была его чрезмерная политизированность. Я, конечно, понимаю, что политический офицер таким и должен быть, но здесь Александр Сергеевич частенько хватал лишку. Закоренелый коммунист, воевал ещё в Гражданскую. Верный кировец, идейный его последователь, наверное, самый преданный и фанатичный из тех, что я видел за всю свою жизнь. Тем больше его оскорбили события полугодовой давности. Настолько, что он чуть не пустил себе пулю в лоб, мы едва успели отобрать у него револьвер. Но оклемался и, хотя маршалов так и не простил, воевать продолжил, командовал батальоном с той же неукротимой энергией, что и раньше. Хороших офицеров у нас, по понятным причинам было не особо много, так что Алеутов выполнял обязанности комбата. И исполнял их неплохо, стоит сказать, сказывались характер и боевое прошлое. Хотя, впрочем, причём тут прошлое? Алеутов и эту войну прошагал с самого первого дня. И пыльные тропинки её довели Александра Сергеевича от Курска и Орла прямо под Пермь, к последней цитадели русской расы. Единственное, что командование старалось не подпускать наш батальон к белым частям. Хоть сегодня мы и воюем на одной стороне, Алеутов реагировал на своих бывших противников не совсем адекватно. Впрочем, его понять тоже можно. Хотя лично я всё равно не до конца принимал тот факт, что такой храбрый воин ставит идеологию выше кровного родства. Где сейчас, спрашивается, все те «славные» татарские, кавказские и казахские коммунисты? Не захватчикам ли сапоги лижут? А русские… русским отступать больше некуда. Русские все плечом к плечу стоят на бесконечно длинном фронте от Северного океана и до казахских степей. Белые или красные, да хоть бы и коричневые, разницы нет никакой. Кровь у нас одна. Как и Родина.
– Оружие-то держать сможешь? – спросил у меня комбат.
Я аккуратно пошевелил рукой. Болела, конечно, адски, но я чувствовал, что вполне способен нажимать ею на курок. Тем более, врач сказал, что ни сухожилия, ни кровеносные сосуды не задеты, так что заживёт всего через недельку.
– Смогу, – уверенно ответил я.
– Это хорошо, это очень хорошо. Отдыхай тогда, Гриша, отдыхай. Потому что, кажется, ещё не всё… – продолжил диалог Алеутов после недолгого молчания.
– Почему вы так думаете, товарищ комиссар? Мы их неплохо потрепали. Вон, танков сколько пожгли. Да и самой немчуры тоже нормально настреляли. Бегут так, что аж пятки сверкают. Сегодня навряд ли ещё сунутся.
– Хлопцев видишь, что подошли? – Алеутов указал ладонью на небольшую компанию солдат, явно из подкрепления, что кучковались недалеко от нас и гоняли одну сигарету на шестерых. Лица у них были, конечно…
– Ну и рожи, – прямо высказал я свою позицию.
– Вот и я о том же, Гришаня. Как на похоронах. После победы таких не бывает. Либо знают прекрасно, что сейчас ещё попрут, либо ещё на каком участке прорыв был. Только вот кажется мне, что никакого прорыва не было. Это их сюда вместе с нами умирать послали.
– Это вы мне скажите, товарищ комиссар, что же на нас сейчас должно такое пойти, чтобы дыры гвардейскими частями начали затыкать? – спросил я.
– Не знаю, Гришка, не знаю. Но чует моё сердце, что-то очень скверное назревает.
Это действительно было странно. То, что подошедшие нам на помощь соединения были гвардией, не так давно, кстати, сформированной было ясно по зелёному окаймлению их погон. У Алеутова, кстати, из-за возвращения гвардейских частей случился небольшой приступ ярости. Ну конечно, «пережиток царизма», за что он, спрашивается, воевал? Хотя погоны Александр Сергеевич воспринял достаточно спокойно, лишь что-то недовольно пробурчав на этот счёт. Ну, тут сложно было нашему армейскому руководству возражать, погоны были гораздо более удобны, чем осточертевшие всем жуткие лычки на рукавах, из-за которых возникало столько неразберихи и путаницы. Тем более, у лычек теперь была совершенно недобрая память, связанная с маршалом Тухачевским – ярым поборником этого детища революции и фанатичным противником возвращения «золотопогонников» в армию.
Впрочем, от рассуждений о недавних реформах в Красной Армии, стоит перейти к проблемам насущным. Действительно, почему гвардия? И почему с такими мрачными лицами? Неужели и вправду – прорыв? Если уж сюда пригнали лучших из лучших…
– Товарищ командир батальона, товарищ командир батальона! – из раздумий нас вырвал звонкий голос одного из бойцов.
– Товарищ командир батальона! – продолжал надрываться голос, в обладателе которого, подбежавшего к нам, я опознал рядового Степнякова, моего сослуживца. Хороший парень, храбрый, хоть и немного глуповатый. – Разрешите доложить, там это, там… начальство.
Он сильно запыхался после быстрого бега и никак не мог отдышаться. Видать, кто-то по-настоящему важный приехал. И действительно, только сейчас я услышал тяжёлый рёв «Виллиса», припаркованного где-то рядом с госпиталем.
– Здравия желаю, товарищи бойцы, – чей-то громкий, хорошо поставленный командный голос заставил меня вздрогнуть.
Я обернулся, желая увидеть, кто именно из высоких чинов нагрянул по наши несчастные души. Правда, как только я понял, кто стоит передо мной, я тут же вскочил, вытянувшись по струнке. Алеутов, заметивший нашего гостя на секунду раньше меня, тоже был на ногах, прикладывая вытянутую ладонь к виску.
– Здравия желаем, товарищ командарм! – разом рявкнули мы оба.
Наголо бритая голова, сильная выступающая челюсть и прищуренный взгляд умных и честных глаз. Дополняют картину генеральские погоны, тёмно-синий мундир и три человека свиты, двое из которых – личная охрана. Человек, которого я сотни раз видел на пропагандистских плакатах, и ни разу – в жизни. Герой Ворошиловграда и Горького. Генерал Конев.
– Не командарм, а генерал-лейтенант, – вставил свои пять копеек его ординарец – сухой поджарый майор, на полторы головы выше самого Конева. – Извольте обращаться по уставу.
Двое гвардейцев, стоящих по обе руки от генерала, недобро прищурились на нас с Алеутовым, давая понять, что, беря пример с этого дылды, готовы защищать честь своего командира от любых посягательств.
Со званиями действительно возникала ещё небольшая путаница. Со времени упразднения революционной ранговой системы и возвращения старых, дореволюционных званий, прошло не так много времени, так что многие солдаты, в том числе и мы с Алеутовым, продолжали ошибаться при обращении по уставу.
– Виктор Евгеньевич, успокойтесь, пожалуйста. Не тот случай, – резко осадил Конев своего вестового. – Вольно, бойцы.
Только теперь мы с комбатом позволили себе выдохнуть.
– Товарищ Алеутов, это, я так полагаю, вы? – он обратился к Александру Сергеевичу.
– Так точно, товарищ генерал! – чётко отрапортовал Алеутов, всё также, не убирая ладонь от козырька. – Алеутов Александр Сергеевич, комиссар Красной Армии, исполняющий обязанности командира семнадцатого пехотного батальона двести четырнадцатого краснознамённого пехотного полка имени Фрунзе, член партии! Товарищ генерал, разрешите доложить, приказ верховного командования выполнен. Позиция силами батальона удержана, потери личного состава составили…
– Тише, товарищ комбат, тише, – улыбаясь, успокоил Алеутова Конев. – Вы не на докладе. А за выполнение задания хвалю. Мало того, могу поручиться в том, что ваши заслуги, как и мужество ваших солдат, не останутся без внимания верховного главнокомандующего. Так что, сверлите новую дырочку на погонах, товарищ комбат.
– Служу Советскому Союзу! – всё также, не меняя положения «смирно», гаркнул Алеутов. Служака…
– Я вот зачем прибыл, товарищ комбат, – у генерала на секунду мелькнули печальные нотки в голосе, но он быстро взял себя в руки. – Вашему батальону, ровно как и всему полку, приказано сняться с занимаемых позиций и отбыть к местоположению объекта сорок восемь. Ваши нынешние позиции займём мы, с вверенными мне подразделениями. Приказ понятен? Координаты объекта знаете?
– Так точно, товарищ генерал, координаты имеются… – ответил Алеутов, однако в его словах была явно слышна задумчивость, немой вопрос, который он не решался задать. Поэтому я, не страдающий особо чинопочитанием, решился ему помочь.
– А почему гвардия, товарищ генерал?
Комиссар и ординарец одновременно резко зыркнули на меня, призывая к тишине, я же в ответ лишь невинно хлопал глазами, вытянувшись по струнке, всё также неотрывно глядя на генерала.
