Cytaty z książki «Думание мира (сборник)»
Ни коммунистический, ни капиталистический рай не отменят человеческих трагедий, и главная из них - та, что все люди друг для друга ДРУГИЕ.
Я понимаю вечный аргумент либералов: патриотизм - последнее прибежище негодяев. Но рискну сказать, что космополитизм - первое их прибежище.
Чтобы жизнь в России перестала быть пыткой, достаточно ощутить эту страну своей.
Дело в том, что наша нынешняя речь не предполагает уважения к собеседнику. То есть мы не хотим, чтобы он уважал нас за грамотность. Пусть уважает за что-то другое — за деньги, например, или за умение поставить этого собеседника на место. Знание орфографии, свободное владение цитатами, связная и богатая речь — перестали быть критериями, по которым оценивается собеседник.
А патриотизм - это вовсе не любовь к тому самому монстру, с которым идеологи русской свободы старательно отждествляли Родину. Патриотиз на самом деле требует очень немногого: не глумиться, не добавлять своего пинка стране, которую пинают все, иногда гордиться своей страной - за то, что многим кажется скорее поводом для стыда: я говорю прежде всего о феноменальной русской способности сидеть в навозе и нюхать розу, жить кое-как и иметь великую культуру.
И однако я начинаю ненавидеть либерализм по той единственной причине, что быть либералом очень легко: ответственности никакой. "Это не моя страна. Мой - только дворик". То есть дворик соседа - это уже личные проблемы...
Откуда же берется этот ужас у героев Кафки, а главное - откуда он взялся у него самого, в тихой Австро-Венгрии, в буржуазной среде, в укромной конторе, которую он хоть и терпеть не мог, а посещал исправно? Причина сформулирована в «Письме к отцу»: этот вечный ужас и ощущение полного своего бесправия - черта детей, которых не любили. Как-то, желая воспитать в сыне стойкость и отучить его от ночных слез, отец взял да и выставил его в одной рубашке ночью на балкон. Продержал он его там недолго, но этой четверти часа хватило, чтобы маленький Франц Кафка понял: с ним можно сделать все, что угодно, и никто его не защитит. Это вообще-то очень страшное сознание - что с тобой ВСЕ МОЖНО. Нет ни закона, ни милосердия, ни абсолютного авторитета, который бы взял и громко сказал, что ТАК НЕЛЬЗЯ. Все мы с детства растем в сознании, что применительно к нам все разрешено; что нет закона, который ограничил бы произвол; что нет морали, которую нельзя было бы отменить очередным съездом-пленумом-митингом. Мир без опор как раз и есть мир сплошного, тотального, бесконечного страха - потому что опереться в нем не на что. Кафка вырос таким потому, что его не любил отец. Мы выросли такими потому, что нас не любила мать - общая, грозная мать Родина, которую здесь так любят изображать с мечом и которая поныне встречает гостей Киева, напоминая о меченосности местного материнства.Недолюбленные дети - страшная сила. Они не только понимают, что ничем не защищены, - они и сами готовы ничем себя не ограничивать, глумясь над чужой беззащитностью. Изуверство - оборотная сторона страха: вот почему в армии из самых забитых новобранцев получаются самые страшные деды. Вот почему в современной России все не только дрожат, но и с улюлюканьем кидаются травить любого несогласного или просто немного отличного от массы. Страх вообще - самая гадкая из человеческих эмоций; ничто так не выхолащивает жизнь.
Советская власть уважала стариков и детей. Именно поэтому большинство молодых пыталисть остаться детьми до старости, чтобы из одной уважаемой категории сразу перепрыгнуть в другую.
Новых писателей серьезного масштаба не появляется — именно потому, что создатели эпопей подражают Толстому, а интеллигентные новеллисты ориентируются на Чехова или Набокова. Новому большому писателю просто неоткуда взяться — у него нет времени писать. Литература никого не кормит, она превратилась в часть индустрии развлечений. Сегодня писателей кормят левые заработки, и в таких условиях эпоса не напишешь. Да и бессмысленно писать эпос для людей, которые после очередного социального взрыва еще не научились толком читать.
Нет, русские не сводят счеты с прошлым. Они прячутся в нем от необходимости изменять настоящее.
