Czytaj książkę: «Слоу-моб», strona 3
Отражение тебя спрашивает у отражения меня:
– А помнишь, какой славный был сентябрь?
– А то! – отвечает отражение меня.
– Чик-чирик! – говорит отражение тебя.
Попалась
Я попалась, я всегда попадалась.
Опять, потому что оттепель.
Опять, потому что от сердца.
Больничный листок.
Стопку в горло.
Третью.
Не чокаясь.
Дрогнуло.
Высвободилось.
Ринулось.
Сомкнулись челюсти
Чудовища.
Торчат ноги из пасти – всем на загляденье.
Две ноги мои.
Две твои.
Попалась, попалась, опять.
Ангел и милиционеры
Ангел мёрзнет на остановке, поджав синий хвост и колотясь от студёного ветра. Уже глубокая ночь и весь город спит.
Безжалостный осенний ветер растрепал крылья и усеял всю остановку белыми перьями. Ангелу очень холодно, а тут ещё рядом проносится машина, окатив его с ног до головы ледяной водой. Ангел трясётся ещё сильнее, чтобы хоть как-то согреться, он начинает переминаться с ноги на ногу.
Ветер крепчает – пронизывающий, жестокий. От отчаяния ангел, закрыв глаза, начинает потихоньку скулить. Вдруг – удар поддых. Ангел открывает глаза и видит двух патрульных в голубом камуфляже, глядящих на него со злобным интересом.
– Чё, бля, орёшь? Люди спят!
В ответ ангел лишь виновато улыбается.
– Чё, наркоман что-ли? Слышь, Андрюха, забираем этого панка, хули, поразбудит весь район…
В дежурке грустный седой капитан пробует допросить ангела, но тот молчит и только нимб над его головой помигивает, как испорченная люминисцентная лампочка. Капитан расстраивается, надевает на ангела наручники и ведёт в камеру.
В камере капитан начинает лениво бить ангела. Ангел продолжает виновато улыбаться и подставляет под удары дежурного то правую, то левую щеку. Изрядно вспотев и обидевшись на задержанного, капитан приносит резиновую дубинку и бьёт ангела изо-всех сил. Ангел, взвизгнув, левитирует под потолок. Капитан пытается достать его шваброй, но не дотягивается. Тогда капитан зовёт на помощь двух курсантов и те приносят стремянку. Матерясь, они снимают ангела из-под потолка.
Теперь его бьют уже втроём.
kabriolet
Był jeden człowiek.Nigdy nie patrzył w niebo, lecz zawsze patrzył pod nogi.
Patrzył, bo szukał.
No i znalazł pewnego razu walizkę. Taką stara rudą walizkę. A wewnątrz – amerykańskie pieniążki.
Za tą kasę człowiek dużo czego sobie kupił. Dom, jeszcze jeden dom, sklep, jeszcze jeden sklep, jeep, jeszcze jeden jeep, złote wykałaczki do zębów.
I kabriolet.
Raz wracał w nocy z Wawy. Zatrzymał się. Podniósł głowę. Zobaczył po raz pierwszy w życiu zamiast żółtej lampki na skórzanym suficie bezkresne gwiaździste niebo.
I zwariował.
в ведро
И снова задевать плечами день
Брести вперёд – лицом против теченья
А к ночи потерять ногами дно
И снова всплыть к утру
И снова жить -
Надев на голову
бездонное ведро
Чау-чау
А ведь тогда-то они призадумаются! Папеньки и маменьки… Со стула надо спрыгнуть точно-точно в тот момент, когда в двери зашерудят ключами, даже чуть позже, а то и впрямь можно удавиться.
Чу! Идут по лестнице. Папеньки и маменьки… На раз-два-три! Вот ключ, вот дверь заскрипела…три! Больно-то как! Папеньки и маменьки…
Они стоят, наблюдая её агонию, сложив руки на груди, не пытаясь ей помочь. Когда всё заканчивается,папенька, глядя на искажённое лицо с выпученными глазами и вываленным синим языком, говорит:
– Я вот подумал, дорогая, не завести ли нам собачку. Чау-чау.
Мурлындия
"Не Африка, не Индия,
На целый свет одна
Мурлындия, Мурлындия -
Чудесная страна!"
(А. Солянов)
Мира бубнит – посадят, вас посадят, а не посадят, так прибьют и будешь ты лежать мёртвый и ненужный на бетоне и кто тогда меня поцелует и кто тогда станет тобой для меня. Посадят, посадят, как традесканцию, как кактус – в серый унылый пожизненный горшок – навсегда.
А у нас ведь могут – навсегда. И горшки, надо сказать, у нас на каждый кактус найдутся. И на каждый баобаб – пила.
Но Мира бубнит, а меня все не сажают и Мира показывает, стоя у зеркала – видишь – ещё один седой? Это не мой седой, это из-за тебя седой, это твой седой. А потом, когда я хочу спрятать заначку – четвертинку “Имперского коньячного”, я нахожу за книгами на полке мирину заначку – пол литра “Имперского водочного”.
У нас нет детей. У нас нет домашних животных. Нас с Мирой крепко связывает этот “твой-мой” седой волос и он же режет нас до самой кости.
Мы бы расстались уже давным-давно, но меня всё не сажают.
Я пришёл в Подполье ещё в Институте. Империя тогда не была вездесуща и жестока, а Подполье напоминало скорее студенческий театр.В то время можно было что-то там публично обсуждать, устраивать митинги, дискуссии, вполголоса возмущаться. Власть позволяла нам играть в оппозицию, чтобы мы были на виду, чтобы чуть что – сразу всё.
“Чуть что” случилось, когда к власти пришли Верные Делу Империи. И сразу – “всё”.
Мы уже год как были знакомы с Мирой и я начал учёбу на пятом, последнем курсе Института. Тогда ещё существовали факультеты, то есть можно было изучать какой-то определенный свод наук и быть не просто Мудрейшим, а физиком, химиком или учителем. Я должен был стать учителем омпетианской литературы. Тогда омпетианская литература ещё не выродилась в дешевые комиксы без текста и мыльные звукосериалы, бесконечно звучащие по радио.
В ту среду, на следующий день после выборов, в Институт пришли вооруженные Верные – сперва они оцепили здание, а потом стали выводить нас во внутренний дворик – аудитория за аудиторией, группа за группой. Моя группа занималась в библиотеке на шестом этаже и мы были последними, за кем пришли.
“Вы должны срочно покинуть здание. Это чрезвычайная ситуация, необходима эвакуация”– строго говорили Верные и не желали сказать ничего больше. Мы спускались по лестнице, старой, деревянной просторной лестнице, помнящей школяров ещё позапрошлого века, Верные шли вниз вместе с нами, в своих белых комбинезонах похожие на бригаду эпидемиологов, все студенты подавленно молчали, кто-то попытался пошутить, но осекся.
Окна лестничной клетки выходили во внутренний институтский дворик,там была площадка для торжественных мероприятий, а вокруг неё росли густые ели. Когда мы были на уровне второго этажа из дворика донеслись первые выстрелы. Деревья заслоняли обзор, началась паника и мы рванули наверх, сметая Верных, кто-то побежал вниз, стали стрелять уже на лестнице, очередями и одиночными – часто-часто. За нами никто не погнался, но стрельба внизу усиливалась. Мы сняли с петель чердачную дверь и ушли по крышам.
В тот день из тысячи человек спаслась лишь дюжина. Во всей Омпетианской Империи расстреляли студентов, учителей и священников. Тех, кому удалось спастись, не преследовали. Нас оставили жить и знать.
Что было потом – каждому известно. Что было потом – это то, что есть теперь.
Страшная, запуганная, грязная страна, в которой люди ненавидят друг друга и самих себя. Страна, которая забыла, что бывает иначе. Страна, которая уже давно пересекла ту черту, после которой иначе уже быть не может. Страна седой Миры, страна расстрелянных студентов, страна с постоянно работающим распознавателем “свой-чужой” где ты каждый раз оказываешься чужим.
Верные Делу Империи уже давно никого не расстреливают, в этом нет надобности. Страх, испытываемый каждым, кто здесь живёт занял в человеческих душах нишу, которую прежде занимала любовь люди стали бояться так, как раньше любили. Любовь потеснилась, а то и вовсе срослась со страхом в единое целое.
Человек, который любит страхом и боится любовью населяет теперь весь Омпетиан от Северного Полюса до Южного Океана. Лозунги уже никого не переубедят – убеждалки атрофировались.
Во мне и таких, как я, не расстрелянных вовремя, любовь и страх пока ещё живут отдельно. Живут и работают – да, на наших могилах можно будет как на старом служивом доме сделать табличку – здесь жили и работали любовь и страх.
Любовь и страх – наше Подполье.
Пару лет назад нам удалось собрать передатчик. Мы спрятали его во внутренней отделке катафалка. Это – моя служебная машина. Огромный чёрный автомобиль, сейчас такие уже редкость. Нас трое – бывший учитель физики, ныне владелец похоронного бюро, бывший священник, ныне бальзамировщик и я – бывший почти учитель литературы.
У нас нет слов, которые можно было бы сказать новому омпетианскому человеку. Мы и сами себе не можем сказать уже ничего. Но мы записали одну плёнку и передатчик, спрятанный в катафалке, транслирует нашу запись, когда моя чёрная машина едет по улицам.
Радиус действия передатчика невелик, но сигнал способен перекрыть на некоторое время имперскую радиопередачу в околичных домах.
И Homo Ompetianis, сидящие в своих мрачных норах за бутылкой “Имперского Пивного” вдруг вздрагивают, когда вместо очередной серии звукосериала из их радиоприемников раздаётся утробное кошачье мурлыканье.
И Мира седеет и проходят дни.
И мурлычет страна.
Немного коричневее
сегодня у золота странный оттенок
все прячут глаза и снимают браслеты
и крестики, цепочки, броши и серьги
сегодня у золота странный оттенок
немного коричневее
немного коричневее
чуть мягче и чуть теплее
немного коричневее
сегодня у золота странный оттенок
из банков вывозят постыдно тележки
зубные врачи ходят в противогазах
сегодня у золота странный оттенок
немного коричневее
немного коричневее
чуть мягче и чуть теплее
немного коричневее
Добрая весть
"The Medium is the Message"
(Marshall McLuhan)
“Oh yes, wait a minute Mister Postman”
(The Marvelettes)
Мы не задумывались прежде, может быть потому, что просто не было времени, чтобы задуматься. Мы просыпались там, где нас застала ночь, умывались в лесных ручьях, в гостиничных душевых, в озёрах и придорожных рвах. Мы надевали свои синие форменные фуражки и с толстыми сумками на ремне шли всяческим дорогам этого мира. Мы спешили доставить сообщения. Мы встречались на перекрёстках, на лестничных клетках, в рощах и пущах, в джунглях и среди степей. Мы молниеносно обменивались конвертами и посылками и тут же разбегались, не перекинувшись ни словом, ведь каждого из нас ждало ещё так много встреч. И мы отдавали письма и получали письма, и наши сумки всегда были полны.
Существуя в таком бешеном ритме, мы не успевали даже прочесть, как следует те послания, что были адресованы нам. Поначалу они были в конвертах, но со временем конверты истрепались и мы передавали друг другу письма без конвертов, вскрытые бандероли и замусоленные телеграммы.
Проснуться, открыть глаза, надеть фуражку. Вперёд, не задумываясь. Никого кроме себе подобных не встречая. И так год за годом. Век за веком. Жизнь за жизнью.
Мы всё больше старели. Письма теперь совсем растерялись и истлели, размокли под тропическими дождями, выцвели под солнцем пустынь. Мы не отчаивались – вместо писем набивали сумки шишками и веточками, галькой и мхом.
Потом не стало сумок.
Потом потерялись фуражки.
И тогда мы задумались. Некуда стало спешить. Негоже же без фуражки.
И каждый, встретив другого уже не бежал дальше. Мы шли вместе и разговаривали. И встречали других и были им рады. И они шли с нами и были нам рады.
Потому что мы самая хорошая весть друг для друга.
Докрасться
и вот вдруг цветками
раскрывается
смерть
когда я испуганная
крадусь вдоль стены
в одном из твоих
исполосованных страхами снов
а там полдень
в твоих снах всегда полдень -
несветлый
синий
косматый
и в шерсти его густой
я прячусь опять
и снова мне повезло
но когда-то
я сумею
докрасться
ты знаешь
Брежнев умер
Когда умер Брежнев, я потерял мячик. Я искал его по всей квартире и вдруг завыли сирены. Родители были на кухне. Я, наверное, расплакался от страха.
Мама тогда сказала:
– Не бойся, это Брежнев умер.
Надо отметить, что в те далёкие счастливые дни я не знал ни что такое Брежнев, ни как это – умер.
А мячик нашёлся в ванной.
Зараза
О, не приди, о, не приди, зараза!
Идти сюда – так медленно, беги! Лети.
И прибегай скорее и прилетай и будь.
Чтоб журавлям уже не надо было улетать.
Чтобы космос настал здесь, в некосмической комнате.
В некосмических розовых тапочках. Настал.
Чтобы каждый, кто соврал себе – не стал.
Чтобы соляных жён Лота фотографировали японские туристы,
Беги, зараза, зарази, зараза, беги.
Чтобы поскорее построить вавилонский Манхэттен,
Чтобы на игрушечном Альбораке прискакал добрый доктор Айболит,
Чтоб хиросимские журавлики птенцов оставили по всей земле,
Беги, зараза, зарази, лети.
И все бэтманы и люди-пауки и Чебурашка и Штирлиц –
Никто не победит тебя.
Нас счихнут в носовой платок вечности
Досадной нелепостью.
Беги, зараза, зарази, беги, зараза.
Асбестово
Если я не сгорю, если я не дерево, если я не мясо, если я – асбестовый гимнаст – вредный и канцерогенный, если я не сгорю и не расплавлюсь и не поджарюсь, то всё остальное вокруг меня сгорит, расплавится и поджарится.
На серой-серой планете, на сером-сером континенте, в сером-сером городе жил серый-серый человек.
И каждый вечер он заходил в серую-серую ванную, смотрел на себя в серое-серое зеркало и кричал:
– Отдай сердце!
Асбестовый март и апрель.
Асбестовые простыни, асбестовая мама, асбестовое солнце, асбестовый верблюд.
Без сердца любому человеку – асбестово.
итого
Решить задачу, замусоленным карандашиком подвести черту – итого.
Долго смотреть – в жёлтое небо, в синее небо, в красное небо, в чёрное небо, в мамино небо, в папино небо, с подоконника, обняв коленки, забыв о будильниках, о мальчиках, о девочках, о кошечках, о котиках, уже зная чётко, где разница – между ним и небом, сосать большой палец, набирать самое большое простое число на телефоне – его номер, её номер, поседеть так – сидя на подоконнике и отплёвываться чёрным от каких-то юрких людей с носилками, чертить, за неимением карандашика ножичком – итого, итого, итого…
Решить задачу: человек короток, век его короток, как ему сделать самый глубокий глоток жизни?
Всё очевидно.
патруль
фырк!-
это ангел
фонариком
в лицо
посветил
–пароль?
–не знаю
*
не стал стрелять
просто
выключил
фонарик
Штука человека
город обглодал улицы.
город обглодал зеркало.
отсёк.
прокрустово небо.
прокрустово море.
прокрустова карта мира
отсекли.
прятки проиграны.
чай, белый подоконник
и
не
начинающееся утро
брюхом кверху -
моя бледная подводная лодка
захлебнулись
отсеки
мне срочно
нужна
ещё одна
штука
человека
хутка канікулы
– А на твар табе, сучка гаўнёная, чарцяшка сёрнуў!
– Неданегра!
– Пачварына, гаргараўна Сафия Ратараўна!
– Абасранка, чунга-чанга!
Лёра стаiць уся у слязах. У яе ўвесь твар у радзімках.
Хутка канікулы, хутка канец катарзе.
Хутка пах скошанай травы, конская морда, сырадой, чорны хлеб з мёдам і ныранне ў вір каля старога млына.
Хутка канікулы ў каханай бабулі Ядзі. Яна сляпая ад нараджэння, але вельмі прышпiльная.
Кошечка
Мы сидим на самом краю крыши, ты обращаешь внимание на крановщика, он рыдает в своей кабинке на высоте, опустив голову на колени, я обращаю внимание на окурок, залетевший на балкон под нами, смело встаёшь, ты говорил, что умеешь летать, ты говорил, что лето только для нас, я отвечал, ты говорил, я болтал, удивлённо мы отшатывались, руки прятались по карманам, глаза по норкам, ты говорил, что никогда не плачешь, мы движемся вперёд, да, до завтра, друг, я останусь ждать до утра, утром ты снова прилетишь, а пока я жду тебя и по парапету нервно пробегает кошка, испугавшаяся громкого шлепка об асфальт.
Последнее приключение Пуха
Щёчки у нас сегодня впалые. Весьма-с! Глазки блестят, а это радует, это мне плюс. Сижу, значит. Накурено тут и как-то уж слишком много зеркал. Зря я в рыжий покрасилась – больно уж вид ****ский. Прямо, как престарелая шлюха. Это мне минус. Хотя…я вроде и ничего, здесь и похуже сидят. Противный бар, одним словом. А я – я вроде как-бы и симпатичная, особенно вон в том угловом зеркале. Курим. Слушаем.Что она сказала? (Она сказала "Ну же, иди к мамочке!" и обняла его, он при этом густо краснеет, досадно ему, молодой ведь совсем ещё). Курим дальше. Бар весь какой-то бритоголовый и достал до невозможности. А этот чего там бубнит? ( Он бубнит, что , мол , не ломайся, поехали покатаемся, только туда и обратно). Ага, туда и обратно…
Он сидит за стойкой, на нём поганый коричневый костюм. Это ему минус, костюму, что он такой коричневый. А вот содержимое костюма…единственное небритоголовое…интересно. Ну, повернись личиком, маленький, давай же! Зеркало отражает лишь нижнюю часть его лица. Чуть привстаю и вижу его полностью. Хм. Похож на кого-то. Но вполне, вполне… И один. Собственно, сколько я уже не трахалась? В общем, докуриваю – и вперёд. Нет, хорошо, что тут зеркала, куда не глянь. Смотримся. Чи-и-из( Губку подкрашиваем нижнюю). Как бы это всё сделать? Будем надеяться на здоровый инстинкт. Ну, я пошла… Качает, штормит, пьяная я (врёшь ведь, вовсе и не пьяная). Мимо столиков, цепляясь за разговоры и задевая реплики, к коричневой спине ( "…ты надоела уже, чё не можешь нормально жрать? Тебе что не купишь, всё жрёшь как квашенную капусту, дура, это же икра....два штриха каких-то паслись на входе, я сначала не понял…да что ты, Лысый, у меня самого только на "прожить" осталось…не знаешь, где шмали купить?Обижаете, товарищ майор…не могу, не сегодня, муж вчера приехал…"). Если протянуть руку, дотронешься до коричневой спины. Протягиваю. Дотрагиваюсь. Оборачивается: шатен, глаза голубые, рубашечка белая, на все пуговки застёгнутая. Ну, сойдёт, правда, лицо туповатое, ладно, посмотрим дальше. Извини, прикурить можно? Я тут присяду, окей? Что? А, нет, одна.( Что же ты так волнуешься, любенький, может, ты ещё и девственник?) Меня как? Зина. Смешное имя. Нравится? Это тебе плюс. Ну, теперь атакуем по всем флангам… Да, по-малазийски, в две фракции не пробовал? Я вообще-то много способов знаю, а здесь не умеют, помои, а не кофе. А поехали ко мне! Что? Не спросила, разве? Ну и как?( Антон, но друзья называют Винни). А я думала, тебя Славой звать ( шутка, типа). Такси вызвать сейчас? О, только в путь! Улица, такси. Вспоминаю – дома бардак. Кошка, нпверное, насрала повсюду. Ручкой мы его за коленку, значит. Нравится. А мы и не за коленку могём. Очень это просто делается… Ну, вот, приобнял, знамо, это любовь. Кем работаю? Да, никем. Тоже? Как говорится, рыбак рыбака… Музыку? Очень люблю. Кого? Макаревича? Этого повара еврейского? Нет, почему, нравится… Я сама слегка, по бабушке. Да-да, сейчас направо и ко второму подъезду… Мёд? Нет, мёда у меня нету. Шоколадка. В лифте целуемся. Пять этажей подряд. У него встаёт, топорщится плащ, тоже коричневый. Может, точно девственник, тем интереснее – и опять же – темперамент, понимаешь, энергия… Кошка насрала посреди прихожей… Скотина… Что делать будем? Трахаться! Просто трахаться. Кофе? А кофе потом.
