Czytaj książkę: «София. В поисках мудрости и любви», strona 24
– Я знаю, в христианстве не любят таких сопоставлений, – добавила Ану Гаур. – Вайшнавы тоже против. Для них христианство – символ колониальной экспансии. Получается, что обнаружение семантических слоев, о которых говорит мой отец, невыгодно носителям духовных традиций, но это не означает, что таких слоев в Рамаяне не существует.
Евгений даже не знал, чему больше удивляться, размышлениям о семантических слоях или тому, что про них рассказывала столь эрудированная и не по годам проницательная девушка.
– Эти корреляции или слои напоминают мне открытие постоянной тонкой структуры в физике, – заметил он. – В электромагнитном поле одинаково заряженные частицы отталкиваются, в то же время они обладают определенной массой и поэтому испытывают некое гравитационное притяжение. Когда мы обнаруживаем такие корреляции в сакральных текстах, мы, по сути, находим соотношение между силой отталкивания двух одинаково заряженных культур и их смысловым притяжением, которое задает некую ментальную величину – постоянную тонкой структуры сознания.
– Все-таки жаль, что отец не смог приехать, вы бы с ним наверняка поладили, – произнесла Ану Гаур. – О, смотрите! Сейчас как раз началась сессия «Древнеиндийская мудрость и современная физическая наука». Давайте, сходим послушать!
Развернув буклет с программой конференции, она показала Женьке список выступлений, после чего они прошли в зал. Евгений с интересом слушал доклады по космологии и солнечной активности, иногда что-то переспрашивая у Ану, которая воспринимала доклады физиков без особого энтузиазма. Во время чайного перерыва они вышли во внутренний дворик, где в тени пальм участники конференции могли налить стаканчик чая, съесть лаваш или заказать порцию риса на картонной подложке.
– Мне понравился доклад про темную энергию, – сказал Евгений, наливая из кулера горячую воду и опуская в стаканчик пакет чая. – Если вакуум имеет отрицательное давление, то расширение вселенной действительно можно уподобить вдоху, а возникновение частиц и материальных объектов – выдоху, как прана и апана в йоге.
Но эта мысль, судя по всему, не содержала для Ану Гаур ничего нового:
– Когда мать Кришны Йашода заглянула в рот своего сына, она увидела в Нем вечное время, материальную вселенную, все живое и саму себя, кормящую грудью Кришну. Возможно, физики всего лишь идут обратным путем, и однажды, вглядываясь во вселенную, они увидят в ней нутро Кришны и самих себя в Нем? – простодушно сказала она.
– Ну, это вряд ли, – засомневался Евгений. – Чем дальше они исследуют вселенную, тем меньше могут сказать что-либо определенное, и это весьма удобно. Можно сколько угодно делать вид, что скоро появится финальная теория, которая все объяснит, но такая теория никогда не появится. А если появится, она не будет научной, об этом говорил еще Карл Поппер. Между наукой и верой существуют глубокие семантические корреляции, но атеисты никогда этого не признают, и они не допустят того, чтобы о них узнали другие.
– В самом деле? – удивилась Ану Гаур. – А я думаю, что когда-нибудь все люди поймут, что сознание неотделимо от энергии, что оно не умирает и никуда не исчезает, а лишь преобразуется, как преобразуется энергия.
Евгений знал, что людей больше заботили иные вопросы, что отвлеченные мысли о сознании не могли быть уделом многих, как в человеческом организме не все клетки могли передавать нервные импульсы. Он знал, что грубость и невежество были присущи любому сообществу, но ему не хотелось говорить ей об этом. Его восхищала ее жизнерадостность и чистота, ее вера в людей. В конце концов, кем он был, чтобы спорить с доктором Ану Гаур? Обычным грузчиком из ненасытного и пошлого мира, где все были обязаны иметь свой налоговый номер, свой телефон и аккаунт в социальных сетях и совсем не обязаны были иметь свою совесть и душу, где сама культура и все окружающее мешало всякому, кто отличался от остальных и продолжал размышлять о чем-то высоком.
– Да, сознание видоизменяется, – прихлебнув чаю, согласился Евгений. – Пожалуй, точно так же видоизменяются языки. Если нам не известен некоторый язык, из этого еще не следует, что на том языке не происходит никакого общения или целенаправленного взаимодействия.
– Знаете, мой учитель, профессор Раджендра Шанти, придерживается теории, что русский язык и санскрит дополняют друг друга, – вдруг вспомнила Ану Гаур. – Есть еще древнеперсидский, но он слишком близок к ведийскому и санскриту, чтобы выходить на общеиндоевропейские ветви. Профессор Шанти считает, что происхождение многих санскритских слов можно объяснить, только если удается установить их связь с русскими словами. Например, слово «kula», имеющее значение «племя», «род» или «стая», когда говорят о животных, он объясняет русским словом «кулак» – сомкнутые пальцы руки. По его мнению, это древнейший знак, обозначающий общность и возникший в родоплеменных группах охотников на заре становления индоевропейских языков.
– Любопытно, – задумчиво пробормотал Евгений. – В самом деле, очень любопытно. Видите ли, в дореволюционной России просторечное слово «кулак» тоже означало главу семьи, однако затем, когда началось «раскулачивание», этому слову придали крайне негативный оттенок.
– Как раз в словах, которые у вас считаются устаревшими, мы с профессором Шанти находим самые поразительные языковые кальки и синапсы.
Ану Гаур прикрыла глаза, чтобы собраться с мыслями, а затем стала вперемешку перечислять русские и санскритские слова, выделяя некоторые из них с помощью интонации и жестов:
– Русское слово «лапотать» или вести разговор, совпадает с корнем «lap» в санскрите, «lapin» – говорящий, «alapana» – беседа. Но у вас «лапотать» сближается со словом «лепетать» – вести детский разговор, в основе которого лежит фонема «леп» – «лепить», что-то совмещать, слагать или складывать звуки. Из той же фонемы возникает русское слово «липкий», а в санскрите образуется корень «lip» – соединять, мазать или писать буквы. В германских языках от «lip» образовано существительное «губы», в греческом «lipos» означает «жир», но это производные значения. Восстановить смысловые переходы между «lap» и «lip» удается только из русского… Извините, я, наверное, очень непонятно и сбивчиво объясняю.
– Нет-нет, как раз очень понятно, – заверил ее Евгений.
– Мы уже достаточно много таких ветвей обнаружили, – с радостью произнесла Ану Гаур. – Профессор Шанти мечтает объединить наши материалы и опубликовать в виде книги.
Евгений попросил Ану записать в блокноте адрес электронной почты профессора Шанти, и они отправились дослушивать доклады. Общаться с Ану Гаур было до того увлекательно, что Евгений с грустью подумал о том, что скоро им придется расстаться. Однако после выступлений она предложила ему поехать в Национальный музей Индии, где, по ее словам, можно было по-настоящему соприкоснуться с многотысячелетней историей Бхараты.
На аллее возле музейного комплекса она подвела Женьку к валуну «Dhamma lipi», на котором был выгравирован эдикт древнеиндийского царя Ашоки, чтобы показать эти самые «lipi» – буквы древнего письма. Она присела возле большого камня и обвела пару букв.
– Это брахми, – ласково сказала она. – Письмо третьего века до нашей эры. Считается, что на него повлияла древнефиникийская письменность, хотя некоторые знаки восходят к индо-хараппской культуре. Обратите внимание, буквы не приспособлены для гравировки на камне, потому что обычно их писали на бересте или выдавливали на глине.
Затем они отправились разглядывать экспозиции музея, изумительные капители древних колонн, шедевры храмовой скульптуры, роскошные коллекции монет и индийского холодного оружия. Была здесь и незабвенная стела с клинописным текстом «Законов царя Хаммурапи», которые Евгений до дыр зачитывал на первом курсе университета. Встретить вавилонскую стелу здесь, в Национальном музее Индии, он, разумеется, ну, никак не ожидал, и ему даже пришлось объяснять Ану Гаур, почему этот черный базальтовый столб вызвал у него столь странные и незнакомые ей эмоции – ужас и смех одновременно.
Но, пожалуй, больше всего времени они провели в индо-хараппском зале со множеством мелких фигурок, горшочков, кувшинов, печатей из Мохенджо-Даро, плетеных туесков и корзинок. Ану Гаур то и дело рассказывала ему про самые древние храмы, которые строились из дерева, про самые древние города, которые были древнее Хараппы, про самые древние обряды и так далее. Вообще, на всех стендах ее интересовало все самое древнее. Поэтому она с недоумением отзывалась по поводу того, что историки относили ведийский период только ко II–I тысячелетию до нашей эры.
– Когда мы находим в долине Инда следы переселенцев с севера, мы сразу обнаруживаем у них устойчивые обряды со своим пантеоном богов. Иначе говоря, северные очаги ведической культуры должны были насчитывать тысячи лет предыстории до своего распространения на юг. Но поклонение богам Ригведы – Индре, Агни, Варуне и другим – привязано исключительно к территории индийского субконтинента. Вы не находите это странным?
– Нам столетиями внушают мысль, что знания в древности распространялись только с юга на север, – развел Евгений руками. – Для европейского человека мировая история начинается с Древнего Египта и Вавилона, это даже не обсуждается. Что касается многочисленных языковых групп, обитавших в доисторические времена от Урала до Эльбы, то с точки зрения западной историографии у них не было никакой, собственно говоря, культуры.
– А профессор Шанти думает иначе, – возразила Ану Гаур. – Даже происхождение слова «культура» он связывает не с латинским словом «colo» – возделывание, возникшим у древних римлян при переходе к оседлому земледелию, а с тем же индоевропейским значением «kula» – делать что-либо сообща. Он считает, что даже первые солнечные календари возникли сначала у северных племен.
На этом месте Ану Гаур прервала рассказ, заметив, что Евгений остановился, чтобы сделать пару снимков возле исполинской фигуры медитирующего во сне Нараяны. Пока Евгений фотографировал, ей вспомнился один забавный случай в университете:
– Однажды профессор Шанти вошел в аудиторию и спросил: «Кто знает, на каком животном ездил Индра?». Мы, конечно, знали ответ, и кто-то выкрикнул, что ваханой Индры является белый слон Айравата. «Хорошо, – похвалил профессор. – Только слоны на севере не водятся, так ведь?».
Ану Гаур повернулась к Женьке, как бы адресуя этот наводящий вопрос ему.
– То есть профессор Шанти считает, что сакральным животным Индры до миграции индоариев был мамонт? – отозвался он.
– Не совсем, – Ану Гаур сомкнула пальцы в привычном магическом жесте. – Дело в том, что в зооморфичной культуре IV–V тысячелетий до нашей эры, от которой берет начало Ригведа, огромным мамонтом могли представлять самого Индру. В наиболее архаичном мифе об устройстве вселенной Индра назван тем, кто растянул небо на подпорках. Именно так, из бивней-подпорок и шкур мамонта охотники возводили жилища. Молнии или ваджры ассоциировались с бивнями небесного Индры, потому что когда-то из бивней делали наконечники метательных орудий. Позднее их, разумеется, вытеснили бронзовые копья. Между прочим, на той лекции профессор Шанти прочитал отрывок из древнерусской «Голубиной книги», где мамонтов так и называли «индрик-зверь». Надеюсь, вам знакома эта книга?
– Конечно, знакома: «Индрик-зверь… идет по подземелью как солнышко по поднебесью», – улыбнулся Евгений. – Знаете, Ану, в Сибири рядом с рекой Тавда есть даже озеро Большая Индра, где вероятно испокон веков находили бивни мамонтов.
– Как вы сказали? – не расслышала Ану Гаур.
– Река Тавда, озеро Индра, – продиктовал Евгений, чтобы Ану Гаур смогла записать название.
– Вы не представляете, как этому обрадуется профессор, – произнесла Ану. – Если бы он был моложе, то, наверное, отправился бы в экспедицию. Но он у нас очень старенький, на факультете мы его ласково зовем «Наш-Индра-Шанти», и знаете что, он на это ни капельки не обижается…
Они вышли из музея на освещенную жарким солнцем аллею с высокими пальмами, каменными изваяниями и деревянной колесницей-радхой, стоявшей в отдельном стеклянном павильоне. Между ними пролегала пропасть культур, языков и обычаев, и все же у них оказалось так много общего. Они знали нечто такое, чего другие знать не хотели, да и, наверное, не должны были знать. Для своих сверстников Ану Гаур была, пожалуй, такой же странной и непонятной, каким всегда себя ощущал Евгений.
– Очень приятно было с вами познакомиться, Евгений. Вечером я вылетаю домой, – вздохнула Ану, приближаясь к машине с ожидавшим ее водителем. – А вы уже бывали в садах Лоди? В детстве, когда мы с отцом приезжали в Дели, он почему-то обязательно приводил меня в эти сады.
– Там очень красиво, хотя на осмотр у меня не было времени, – признался Евгений.
– В таком случае садитесь в машину, – бойко распорядилась Ану Гаур, – потому что я не намерена отступать от этой традиции.
В садах Лоди они прогуливались по дорожкам и тропам среди малиновых и карминово-красных кустарников, среди тропических деревьев и живописных руин. Ану Гаур рассказывала об исследованиях индийского ученого Локаманьи Тилака, о древности Вед и созвездии Мрига. Они забрели в безлюдный уголок, где под густыми кронами свисали длинные плети, напоминавшие скрученные космы йогинов или, быть может, распущенные волосы русалок. Над ивами порхали зеленые попугайчики, на соседних деревьях только-только набирали цвет нежные кисточки, а другие стояли с обнаженными ветвями, сбросив пожухлую листву, которая так приятно шебуршала под ногами.
Поднимаясь по ступенькам к полуразрушенной беседке на четырех гранитных колонах, они вспоминали строчки из сказок Пушкина, тех самых, где царевна Лебедь и тридцать три богатыря «в чешуе как жар горя». Ану Гаур видела в них отголоски преданий, восходивших к общим евразийским истокам, к ведическим богам, олицетворявшим тридцать три силы живой природы. Евгений вслушивался в ее речь, и к нему мало-помалу начинал возвращаться тот далекий забытый мир, где пахло Русью, а не чисбургерами с кока-колой, к нему возвращался мир, который у русского человека отняли и ни за что не хотели возвращать.
Он не знал, сколько времени они провели в том саду – полтора часа, пару столетий или всего несколько минут. Возможно, им больше не суждено было увидеться вновь, но от ее вдумчивых слов на душе у него становилось так хорошо, так светло и раздольно! Он словно сбрасывал и сбрасывал с себя многовековые оковы, которыми из поколения в поколение опутывали разум каждого человека. И то утраченное мироощущение, которое она ему нечаянно подарила, навсегда вошло в его сердце, и оно уже пребывало в нем задолго до их таинственной встречи, ведь без него не могло быть ни безграничной души, ни настоящего русского человека.
В заключительный день конференции он надеялся еще раз повидаться с Ану Гаур, он то и дело окидывал взглядом всех собравшихся, но Ану, в самом деле, уехала домой на день раньше. Иначе бы они могли проговорить с ней еще целый день – и даже целой недели не хватило бы им на то, чтобы понять, что же они обнаружили за той гранью неисчерпаемых семантических слоев сказочного сознания. Доктор Раманатх Пандей попросил у всех минутку внимания, чтобы зачитать торжественное обращение, после чего в зал вошел президент Индийского общества индологических исследований, которого все встретили бурными овациями. Заняв подготовленное для него место, президент общества стал рассказывать о некоторых исследованиях и подводить итоги международной конференции. Евгений внимательно его слушал и в какой-то момент с недоумением услыхал свое имя.
Поднявшись с места, доктор Пандей пригласил Женьку повторно прочесть доклад о дхарме и вселенской гармонии систем для всех собравшихся в зале. При этом он уточнил, чтобы Евгений зачитал вступительное слово на русском языке. Это было совершенно неожиданно, учитывая то, что вообще все неожиданности в Индии случались как-то по-особенному неожиданно. Затем организаторы конференции и президент общества заслушали еще одного докладчика, профессора Чакраборти, и в конференц-зал вошли два студента Сатьявати-колледжа, удерживая на руках желтые полотнища.
Видимо, это был какой-то обряд, потому что мадам Неруркар из Бангалора, с которой Евгений обсуждал авторство Чхандах-шастры, взяла полотно, развернула его и накинула на плечи профессора Чакраборти. Затем доктор Пандей пригласил Евгения и профессора Госвами из Дайал-сингх колледжа, подарившего Женьке в первый день конференции книжечку «Indian Music: gateway to salvation». Евгений с почтением развернул полотно, чтобы накинуть на плечи профессора, но тут вышла небольшая заминка. Профессор Госвами поблагодарил его, тепло пожал руку и сказал, что на самом деле это он должен был вручить Евгению докторскую мантию.
В конференц-зале возникло оживление и раздался дружный смех. Евгений, сам того не ожидая, немного разрядил официальную и подчеркнуто строгую обстановку. Не смеялась, кажется, только седая женщина, сидевшая среди организаторов в темно-зеленом сари, которую все уважительно звали госпожа Мата Джи. Она взглянула на Женьку и кивнула ему головой – только она сумела правильно его понять, ведь он-то был уверен, что докторскую мантию в действительности заслуживает именно профессор Госвами. Когда же профессор облачил Женькины плечи длинным желтым полотном, Евгений сомкнул свои ладони и поклонился госпоже Мата Джи. Раманатх Пандей тем временем поздравил профессора Чакроборти и Евгения с присуждением почетных званий, вручив им дипломы Индийского общества индологических исследований, а потом спросил:
– Возможно, наш уважаемый коллега из России хочет что-то сказать от себя лично? Прошу вас, Евгений, несколько слов, – добавил он по-английски, передавая микрофон Женьке.
Разумеется, Евгений не был готов к такому обороту событий. Его никто не предупреждал, что на закрытии конференции ему будет вручена почетная мантия. Поэтому все английские слова, которые он знал, напрочь вылетели у него из головы.
– Thank You, Doctor Pandey! Many thanks to all members of Society for Indiс Studies, – произнес он в микрофон, делая паузы и подбирая слова, которые никак не хотели подбираться. – I believed: «So, I arrive to India»… But… it is India have arrived in my heart… arrived in my heart… forever.
В зале повисла тишина, такая, что Евгений засомневался в том, что он выразился достаточно понятно. Но прошло одно мгновение – и зал разразился аплодисментами. Его слова, прозвучавшие для всех с непривычным русским акцентом, были восприняты именно так, как ему и хотелось их донести, и это были те слова, которые он так и не успел сказать Ану Гаур.
***
Всего три дня прошло с тех пор, как его ноги ступили на индийскую землю, и вот он уже сам с трудом себя узнавал. Его лицо покрылось смуглым загаром, отчего волосы и брови тоже стали казаться темнее, зато никто больше не оглядывался ему вслед, дивясь его пунцовой бледности. А если он надевал белую рубашку с воротом-стренчем, то его запросто можно было принять за индуса. Собственно, как раз некоторые европейцы, проживавшие в отеле, стали обращаться к нему с такими вопросами, словно он был местным жителем и хорошо знал город.
Когда он попытался объяснить одной симпатичной девушке, что на самом деле он русский и понятия не имеет, где находится ближайшая аюрведическая лавка, она расхохоталась, не поверив ему и решив, что он ее, конечно же, разыгрывает.
– Как прошла конференция? – спросил Титу Сингх, выруливая на автостраду в предрассветном тумане, который медленно растекался по делийским улицам.
– Замечательно, просто замечательно, – улыбнулся Евгений, вспоминая вечернюю прогулку с доктором Ану Гаур. – Можно даже подумать, что в Индии меня понимают лучше, чем в России.
– Не знаю почему, но я тебя хорошо понимаю, – пожал плечами Титу Сингх. – Лучше, чем некоторых других русских. Недавно вез таких же русских, тоже в Тадж-Махал ехали. Но они были не такие, очень нервные. Возмущались, что им самим удобнее было говорить со мной по-русски. И знаешь, что оказалось? Оказалось, это были украинцы. Всю дорогу меня учили, что вы, русские, виноваты во всех войнах. Мне это знакомо, нам с пакистанцами Америка такие же проблемы подкидывает то с одной, то с другой стороны. Кому война, а кому мать родна – так у вас говорят, да?
– Американцы просто помешаны на своем мировом господстве, – согласился Евгений. – Они используют для этого любые человеческие пороки, такие как жадность, зависть, глупость, тщеславие, но в действительности США очень слабая и ненадежная страна.
– Слабая страна? – рассмеялся Титу Сингх. – Ты так считаешь?
– Да, потому что только слабый надеется всех победить обманом.
– А что делает сильный – побеждает всех силой?
– Сильный не думает, что можно всех победить, он побеждает духом, а не силой…
Поговорив немного о международных делах и вооруженных конфликтах, полыхавших по всему миру, они выехали за черту города и помчались по трассе, обгоняя лучи утреннего солнца. Рядом проезжали мотоциклетные повозки, переполненные людьми, проворные тук-туки и машины, издававшие причудливо-вежливые гудки – такие же галантные гудки издавали когда-то самые первые европейские автомобили, они не имели ничего общего с теми оглушительными сигналами, которыми горлопанили современные авто, и воспринимались как некие учтивые предупреждения «Разрешите, я очень спешу», «Пожалуйста, повнимательней», «Извините, мне нужно проехать».
В Индии продолжали действовать какие-то особые правила вождения достопамятных возничих, которые колесили по индийским дорогам с теми же оберегами и мантрами задолго до появления машин, и те патриархальные правила были здесь понятны всем, даже коровам, быкам и верблюдам, запряженным в упряжки. Здесь уважали не правила дорожного движения, а само дорожное движение. Для индусов дорога имела, в том числе, религиозное значение, и перемещение по ней воспринималось как движение колеса дхармы. Возможно, именно поэтому Евгений не встретил на индийских дорогах ни одной аварии. И это притом, что движение здесь было более напряженным и повсеместно более хаотичным, а дорожные знаки попадались так редко, что порой начинало казаться, что их вообще нигде не ставят, чтобы не отвлекать внимание водителей от дороги.
Набрав скорость, мистер Титу включил на автомагнитоле затейливые сикхские песнопения, которые сливались с шумными хлопками от теплого индийского ветерка, задувавшего из приоткрытого окна. Евгений погрузился в безмятежное состояние, созерцая за окнами машины чередовавшиеся желто-зеленые поля, на которых созревал второй урожай, одинокие крестьянские лачуги из соломы, трущобы придорожных городков, раскидистые деревья в лазурной дымке тумана. По обочине медленно плелись телеги, груженые доверху мешками, тут и там проходили молодые девушки, переносившие на головах невероятно огромные тюки.
– Если хочешь, можем заехать в одну деревню, – обратился к нему Титу Сингх, сделав музыку потише. – Считается, что в ней когда-то жил Кришна.
– Тот самый Кришна?
– Да, тот самый Кришна, – убедительно кивнул головой Титу.
– А деревня как называется?
– Вриндаван, это недалеко, через полчаса туда подъедем.
Они заехали в один из тех небольших индийских городков, которые им уже попадались на пути. По улочке, обнесенной длинным кирпичным забором, бегали рыжие обезьяны, короткошерстые собаки, тут же гуляли белые коровы, проезжали парни на мотоциклах и продавцы на велосипедных повозках. Над Вриндаваном эхом разносились напевы «Hare Krishna Maha Mantra».
Мистер Титу поехал так медленно, что Евгений мог разглядеть в придорожных лавочках все нехитрые товары – цветы для подношений, фрукты, бутилированную воду и напитки. Кое-где над одноэтажными и двухэтажными постройками возвышались мраморные башенки индуистских храмов. В тени деревьев сидели босоногие паломники. Некоторые из них лежали плашмя на дороге, перекидывая из одной кучки в другую ровные камушки. По правде говоря, Евгений уже привык к тому, что люди здесь могли запросто спать на ступенях храмов или отдыхать, растянувшись прямо на асфальтовой дороге, и нисколько не удивлялся необычному поведению индусов, совершавших парикраму.
На первый взгляд в деревне не было ничего особо примечательного. Кругом царило характерное для провинциальных местечек живописное запустение. Все шло своим чередом, по накатанной колее жизни. Но вот на зеленом холме за густой листвой вековых деревьев, за остроконечными куполами чатри Евгений разглядел храм из красного песчаника, который показался ему знакомым.
– Этот храм я уже где-то видел, – вспомнил Евгений. – Кажется, на какой-то гравюре.
Титу Сингх остановил машину на обочине дороги.
– Мадана-мохана, – объяснил он. – Очень старинный храм.
– А туда можно подняться?
– Конечно, я тебя здесь подожду, – кивнул Титу.
Евгений вышел из машины и прогулялся до крепостной стены с крутой каменной лестницей, которая поднималась к двум башням. На дворе перед храмом никого не было, если не считать небольшой группы шнырявших по газону обезьянок, не вызывавших у него никакого доверия. Он снял и засунул свои сланцы в сумку, чтобы они их ненароком не сперли. Одна из обезьян, увидав это, с удивлением пошевелила бровями, оценив его предусмотрительность. Он сфотографировал башню Мадана-мохана, украшенную узорами, постоял на площадке перед храмом, различая в зыбком воздухе плавные изгибы священной реки Ямуны. И ему подумалось, что тысячи лет назад на этом месте в окружении таких же фруктовых деревьев и таких же пронырливых обезьянок, бегал со своими друзьями мальчик Кришна. И он тоже мог любоваться отсюда берегами этой реки, которые, впрочем, имели тогда другие очертания.
Давно не было здесь ни того чудесного мальчика, победившего змея Калию, ни его друзей-пастушков, и все же память почему-то так отчетливо рисовала их присутствие рядом, спустя тысячи лет… Глядя на эту реку, он осознал свою ошибку – именно это спонтанно возникавшее ощущение присутствия и было самой драгоценной достопримечательностью Вриндавана, а многочисленные божества и храмы были – словно нити узелкового письма – только осязаемыми напоминаниями, позволявшими пронести сквозь изменчивость времен память о том удивительном присутствии, когда все казалось возможным, совсем как в детстве каждого человека, которое никогда ни с кем не повторялось.
Он молча обошел башню, постоял под навесом у входа в храм, к которому кто-то возложил свежую гирлянду из белых и желтых цветков, и прикоснулся к этим цветам. Он не знал, для чего. Просто ему захотелось прикоснуться к ним рукой, как бывает со всяким паломником, уходящим за тридевять земель, чтобы припасть к святой земле или к чудотворному образу и обрести в этом простом действии высший смысл преодоления немыслимых расстояний и всего пройденного жизненного пути. Таким был дух паломничества – и этот дух ощущался тут на каждом шагу. Каждая корова, каждое дерево Вриндавана со своими разросшимися в разные стороны ветвями были трансцендентны. Они действительно излучали некий трансцендентный опыт и как будто даже осознавали его в отличие от людей, проходивших мимо и погруженных в повседневность своих забот.
Вернувшись к машине, Евгений обнаружил, что Титу Сингх за время его отсутствия обзавелся связкой бананов и другими фруктами. Они перекусили, попили чаю и поехали дальше по улочке, которая петляла между торговыми рядами, спускаясь к реке. Здесь живописного запустения было еще больше. На илистой земле стояли бамбуковые палатки местной бедноты. Но мистер Титу зачем-то сделал на берегу остановку.
Евгений вышел из машины и увидал прямо посреди реки железобетонную опору какого-то недостроенного моста. Она возвышалась над Ямуной, отражаясь в ней как некая сюрреалистическая фантасмагория в виде гигантской буквы «Т», как символ тупиковости и тщеты всей «высокотехнологичной цивилизации», которую так красочно изображали в рекламных роликах.
– Здесь планировалось построить большой мост через Ямну, – сказал Титу Сингх, заметив, как пристально Евгений поглядывает на Т-образные опоры.
– И почему его не построили?
– Жители взбунтовались, – объяснил Титу. – У них же никто не спросил, нужен им этот мост или нет. Если бы мост построили, за ним бы скрылся Кеши Гхат, куда мы с тобой сейчас идем.
Пробираясь по прибрежной тропе к храмовым постройкам, Женька вновь и вновь поглядывал на жуткие опоры, поднимавшиеся из воды. Он насчитал семь цилиндрических столбов, из которых торчали черные прутья арматуры, напоминавшие какое-то противоестественное чудовищное существо. И тут его словно молнией осенило – это же и было самое настоящее речное чудовище, которого никто не видел, хотя оно было у всех на виду! Разумеется, этот мост, несмотря на свою стилистическую дурноту и неуместность, тоже нес в себе отпечаток трансцендентного. Он был поразительно точным воплощением бездуховной культуры и того ужасного змея Калии со множеством голов, который обитал в реке Ямуне и который был повержен мистической силой Кришны.
Разница состояла лишь в том, что опровергнуть существование Калии и, следовательно, саму победу Кришны над этим змеем мог любой ученый остолоп, но опровергнуть победу простых жителей Вриндавана было невозможно, как невозможно было скрыть уродливые останки этого монстра.
Пройдя по берегу вдоль тела Калии, принявшего облик недостроенного моста, Евгений вошел в Кеши Гхат – этакий причал с бесконечными арочными галереями и ступеньками, по которым можно было спуститься к перевозчикам на деревянных лодочках с яркими флагами на бортах. Тут же располагались укромные комнатки с божествами, краны с умывальниками, узкие переходы со стенами, исписанными мантрами. В одном из таких переходов им повстречался пожилой вайшнав, который воодушевленно приподнял руку и громко поздоровался:
– Харе Кр’шно!
– Харе Кришна! – ответил Евгений, который уже подметил, что в деревне Вриндаван было принято здороваться именем Кришны.
На красновато-коричневых восьмиугольных плитах с геометрическим орнаментом и ложами для жертвоприношений реке Ямуне, крутились неугомонные обезьянки, доедавшие остатки подношений. Внизу у воды сидел мужчина с лепестками цветов на подносе. Он щепотками брал лепестки и бросал их в воду. Под аркой возле резных колонн медитировал, завернувшись в обычное шерстяное одеяло, неопрятного вида саньясин. Евгений спустился по ступеням к реке, побулькал в ней руки и умыл лицо.
– Обычно здесь проводятся обряды, но сегодня никого нет, – разочарованно произнес Титу. – Нам пора ехать дальше.
