Czytaj książkę: «История одиночества»

Памяти Вероники Уидон (1919–2017)

Слова благодарности

Как и всякое историческое исследование, эта книга – плод уединенного труда и коллективной поддержки. Прежде всего я благодарен Барбаре Тейлор – как за создание финансируемого международного проекта по изучению истории одиночества, так и за ее знания и опыт, которыми она щедро со мной делилась. Исследование по одиночеству в раннее Новое время, над которым она работает, станет важным дополнением к моим разысканиям, а цикл семинаров «Патологии одиночества» с ее участием послужил мне прекрасной площадкой для проверки собственных идей и выводов. Коллективную помощь обеспечил мне и Джон Нотон – в рамках проектов, осуществленных Центром исследований в области искусства, социальных и гуманитарных наук (CRASSH) при Кембриджском университете. Я очень обязан его поддержке, гостеприимству и безграничным познаниям в области цифровой революции и ее последствий, а участников проектов CRASSH благодарю за увлекательные и познавательные дискуссии. Черновые варианты глав этой книги прочли и прокомментировали мои коллеги из Открытого университета, которых я благодарю за эту экспертизу – особенно Аманду Гудрич, Роз Кроун и Джона Вольфа. Много дало мне общение с Патриком Джойсом, Лесли Хоусам, Кэтрин Хьюз и Изабель Риверс. Эндрю Маккензи-Макхарг и Энн Вила помогли мне понять Иоганна Циммермана и его работы. Клодия Хаммонд поделилась материалами, относящимся к ее впечатляющей работе с Би-би-си и фондом Wellcome Trust. Работа над этой книгой обсуждалась в компании Бренды и Джеймса Гурли, а также Сейи и Грэма Тэттерсол; все они были очень добры ко мне. Моим терпеливым критиком, как и всегда на протяжении уже многих лет, была Шарлотта Винсент: она обсуждала со мной идеи, высказанные в книге, помогала в работе над ней и внимательно прочла ее, чтобы удостовериться в точности и ясности изложения. Завершением этого проекта я во многом обязан упорному энтузиазму редактора издательства Polity Паскаля Поршерона. Всяческих похвал достойна тщательность технического редактора Джастина Дайера.

Изыскания для этого проекта велись в тишине отделов редких книг Британской библиотеки и библиотеки Кембриджского университета, сотрудников которых я благодарю за терпение и помощь. Как-то раз, в один из Дней перемирия¹, на который пришлось начало моего проекта, в отделе редких книг кембриджской библиотеки читатели услышали по громкой связи парадоксально невыполнимую просьбу почтить молчанием павших. Даже в библиотечной тиши уединение подлежит управлению.

Местом же непосредственного написания книги стал переоборудованный свинарник в моем саду. Двадцать шагов от письменного стола до дома, от пребывания наедине с собой до общества жены и, от случая к случаю, компании детей, внуков и друзей… Возможность такого перемещения из одного места в другое, от продуктивного уединения к активному общению – подлинный подарок судьбы.

Я посвящаю «Историю одиночества» Веронике Уидон (в девичестве – Мор), с которой имел счастье быть связанным родственными узами – через мою жену. После богатой событиями военной службы, частью которой была работа в Блетчли-парке, Вероника вышла замуж и завела семью, но рано овдовела. На протяжении следующих почти шестидесяти лет ее жизнь (а последние годы она провела в горной деревушке на Майорке) была образцовым примером того, как нужно соблюдать баланс между собственной компанией и широким кругом родственников, друзей и сторонних интересов. Она была прекрасным читателем и, в свою очередь, автором четырех книг, первую из которых опубликовала в возрасте восьмидесяти пяти лет. Надеюсь, эта книга ей понравилась бы.

Шравардин, осень 2019 года

1. Введение: Исследованное уединение

«Циммерман об уединении»

В 1791 году в Англии был опубликован первый за четыре с лишним века всесторонний анализ одиночества – «Уединение, исследованное с учетом его пагубного влияния на разум и сердце». Это был сокращенный перевод четырехтомного трактата «Об уединении» («Über die Einsamkeit»), который в 1784–1785 годах написал Иоганн Георг Циммерман, лечащий врач Георга III в Ганновере, а ранее – Фридриха Великого. Всеобщего признания книга не снискала. «Трехсотвосьмидесятистраничный опыт об одиночестве, – недовольно ворчал Gentleman’s Magazine, – требует едва ли не одиночного заключения для его прочтения»². Но все же нашлось немало тех, кто был готов принять вызов и купил книгу. Это был мгновенный издательский успех, породивший появление новых изданий и переводов на протяжении 1790-х годов и ряд перепечаток в первой трети следующего столетия³. «Циммерман об уединении», широкодоступный в букинистических лавках, стал неотъемлемой частью литературного обихода модернизирующегося общества⁴.

Предмет исследования был по сути своей спорным. «Много есть мнений об одиночестве, – отмечала в своем отклике Critical Review. – Одни видят в нем источник всякого человеческого превосходства и благополучия, другие – грозу талантов и причину тревог; о тех же, кто переносит его с легкостью, говорят, что они выше или, наоборот, ниже общечеловеческой нормы»⁵. Ранние английские переводы книги Циммермана, в которых критика одиночества была во многом опущена, привели к распространенному заблуждению, будто книга эта – похвала уединению, и только⁶. Однако основательно аргументированный трактат Циммермана представлял собой гораздо более сложный документ. На протяжении всей книги автор обдумывал задачу по уравновешению «всех удобств и благ общества» со «всеми преимуществами уединения»⁷. Ни тот ни другой образ жизни не достаточен сам по себе и не защищен от разрушения своей противоположностью. «Стоит лишь внимательно рассмотреть пагубное действие уединения в монастыре или пустыне, – писал Циммерман, – и мы отпрянем в ужасе от этого прискорбного и противного зрелища; мы придем к полному убеждению, что пусть надлежащее состояние человека и не заключено в случайных и беспорядочных взаимодействиях с миром, но еще меньше исправляет он определенные его положением обязанности в случае варварского, упрямого отречения от общества»⁸.

Надлежащее состояние человека и составляет предмет нашего исторического исследования. Наша цель – понять, как на протяжении двух последних столетий люди вели себя в отсутствие какой-либо компании. Трактат Циммермана – это промежуточный пункт в долгом споре об активной общественной жизни и отстранении от нее – споре, уходящем корнями в античные времена и ставшем вновь актуальным в нашу эпоху⁹. Сегодняшнее беспокойство по поводу «эпидемии одиночества» и о судьбе межличностных отношений в цифровой культуре – не что иное, как переформулирование дилемм, обсуждавшихся в стихах и прозе на протяжении более чем двух тысячелетий. Выбирая тему для своего magnum opus’а, – а это был расширенный вариант написанной в 1755–1756 годах работы, – Циммерман не претендовал на оригинальность. Он опирался на ряд авторитетных источников, прежде всего на трактат Петрарки «Об уединенной жизни», написанный между 1346 и 1356 годами и лишь век спустя изданный в виде книги¹⁰. Петрарка дискутировал с ранне- и дохристианскими авторитетами, а Циммерман, в свою очередь, стремился не изобрести тему заново, а перефокусировать ее. Он был швейцарским немцем, его мать говорила по-французски; он много читал по-английски и на своих родных языках и был хорошо знаком со множеством трактовок этой темы в романах и стихах XVIII века¹¹. Его книга быстро переводилась на другие языки, потому что и предмет обсуждения, и очевидный его контекст были знакомы любому образованному европейцу того времени. Книга находилась в центре одних из самых долгих в западной культуре дебатов, а вместе с тем являла собой критическую реакцию на свое время – эпоху небывалых перемен. Циммерман был глубоко погружен в городское буржуазное общество, которое тогда начинало осознавать себя как историческую силу, а в конце жизни стал свидетелем Великой французской революции, разразившейся по другую сторону от его родных Юрских гор.

Точкой отправления и возвращения было в «Уединении…» то, что Циммерман назвал «социальным и либеральным общением» (social and liberal intercourse)¹². Несмотря на свою симпатию к уединению, он приветствовал просвещенческую установку на социальный обмен – двигатель культурного и интеллектуального прогресса. Как один из ведущих практикующих врачей Европы, он по долгу службы должен был физически взаимодействовать с пациентами. Теоретических объяснений, найденных и развитых в кабинетной тиши, было недостаточно. Эффективное лечение болезни требовало непосредственного наблюдения и накопленного практического опыта¹³. Акцент Циммермана на социальных контактах представляет собой описание его собственных методов и достижений:

Лучшие и мудрейшие из моралистов всегда стремились быть среди людей – для того чтобы увидеть все способы жизни, изучить добродетели и обнаружить пороки, каждому из них присущие. Именно тому, что их изыскания и опыты о людях и нравах были основаны на фактических наблюдениях, были обязаны они успехом, которым увенчались их добродетельные усилия¹⁴.

Наблюдения Циммермана были подкреплены двумя успешными браками и растущей мировой славой. «Любовное общение, – писал он в начале «Уединения…», – это неиссякаемый источник радости и счастья. В выражении чувств, в изложении мнений, во взаимном обмене мыслями и ощущениями заключено сокровище наслаждения, о котором постоянно вздыхают одинокий отшельник и даже сердитый мизантроп»¹⁵. С интеллектуалами из разных концов Европы, с которыми он работал и переписывался, Циммерман разделял просвещенческое убеждение, что человеческая природа по сути своей социальна и что все иные образы жизни – это либо отклонение, либо временная передышка от стремления к личному удовлетворению и коллективному прогрессу¹⁶. «Уединение делает сердце бесчувственным, – отмечает он в сборнике «Афоризмы». – Что в нем жалеть или лелеять? Оно не заботится ни о чем, кроме себя самого; в нем его заботы берут начало, на нем же и кончаются. Solitaire не ведает человеческой природы. А без нее и всех тех дорогих забот, что она в себя включает, – в чем ценность жизни?»¹⁷ Этот предмет обсуждался в «Энциклопедии» Дидро. Картезианцам следует отдать должное, но их образ жизни принадлежал к гораздо более ранним векам церковных гонений. Времена изменились. «В нашу безмятежную эпоху, – гласит «Энциклопедия», – по-настоящему сильная добродетель – та, что смело преодолевает препятствия, а не та, что бежит от них. … Отшельник – по отношению к остальному человечеству – словно неодушевленное существо; его молитвы и его созерцательная жизнь, которой никто не видит, не имеют ни малейшего влияния на общество, которому нужны примеры добродетели перед глазами, а не в глуши лесов»¹⁸.

Долг и личная выгода, объединившись, вытеснили уединение на обочину полезного существования. Современник Циммермана Кристиан Гарве, влиятельный пропагандист немецкого Просвещения, резюмировал этот подход такими словами: «В общем и целом и по природе вещей, общество, как представляется, создано для жизни здоровой, бодрой и полной развлечений; уединение же, напротив, видится естественной гаванью для дряхлых, больных и печальных»¹⁹. У этого подхода были свои классические прецеденты, однако не столь давние авторитеты, с которыми дискутировал Циммерман, придерживались иного мнения. Петрарка бежал от порочности и хаоса городской торговли: «Истина же, – заключал он, – очевидно, одна: всякий занятый несчастен…»²⁰ В конце XVI века Монтень в опыте «Об уединении» выдвинул сугубо светский довод в пользу ухода от тягот деятельной жизни. Он дал ряд рекомендаций для достижения уединенной самодостаточности: «А раз мы собираемся жить одиноко и обходиться без общества, сделаем так, чтобы наша удовлетворенность или неудовлетворенность зависели всецело от нас; освободимся от всех уз, которые связывают нас с ближними; заставим себя сознательно жить в одиночестве, и притом так, чтобы это доставляло нам удовольствие»²¹. Монтень мыслил уединение не как приостановку участия в общественной жизни, а как его окончательное прекращение.

К концу XVII века рост процветания и влияния класса торговцев нашел отражение в появлении новых акцентов в давних дебатах о противоборствующих достоинствах действия и созерцания. Джон Ивлин, умевший в своей частной жизни находить время для отдыха и размышлений, выступил в защиту социального взаимодействия как в деловой жизни, так и в религии – в ответ на провокационную статью шотландского адвоката Джорджа Маккензи²². В «Занятости населения и предпочтении активной жизни уединению» он возражал против крайних форм духовного и светского отстранения. «Конечно, – писал он, – знающие цену себе или своему труду могут найти себе полезные развлечения – не удаляясь в глушь, не погружаясь в себя, не отвергая мира и не оставляя общественных дел»²³. Свободный обмен мнениями – вот движущая сила как личного, так и коллективного богатства. «Ибо, поверьте, – настаивал он, – умнейшие люди становятся таковыми не в спальнях и кабинетах, заставленных книжными полками, а благодаря складу характера и активному участию в беседах»²⁴. Периоды размышлений – это приложение к общественной жизни, а не ее замена. Но сферы торговли и политики были все еще уязвимы для соблазнительной притягательности бегства от норм и правил коллективного общения. «Итог таков, – заключал Ивлин. – Уединение порождает невежество, делает из нас дикарей, питает чувство мести, склоняет к зависти, порождает ведьм, истребляет население Земли, превращает ее в пустыню и вскоре ее вовсе уничтожит»²⁵.

Среди современников Циммерман выделялся тем, что стремился исследовать все возможные обстоятельства, способные в XVIII веке заставить человека отвергнуть устои домашней и общественной жизни. Знание обширной литературы на нескольких европейских языках и профессиональная работа с болезнями и расстройствами заставили его отнестись к перспективам ухода от общества со всей серьезностью. В его наиболее благоприятном случае уединение признавалось «склонностью к самососредоточению и свободе»²⁶. Существовала уже определенная традиция – искать убежища для того, чтобы предаться раздумьям или заняться творчеством. «Я не могу отрицать, – признавал Роберт Бёртон в своей «Анатомии меланхолии», – что размышления, созерцание и одиночество заключают в себе известную пользу, не случайно святые отцы… чрезвычайно их восхваляли в целых трактатах, а Петрарка, Эразм, Стелла и другие так возвеличивали в своих книгах…»²⁷ В XVIII веке притягательность такого избегания общества становилась все более очевидной. Отчасти дело было в суете и напряженности жизни шумных городских центров, заставлявших искать тишины и покоя, которые позволили бы собраться с мыслями. Чтобы писать, строить новые планы, требовалось проводить какое-то время наедине с собой. Нужно, как утверждал Циммерман, чтобы у «предприимчивого и пылкого ума» всегда было такое место, куда можно было бы уйти «от раздражающей неинтересной компании и уединенно вынашивать мысли», с тем чтобы «как следует оформить свои смелые и глубокие идеи»²⁸. Это был не отказ от общения, а скорее уход от его банальных и раздражающих сторон, делающий возможным более основательное или масштабное участие в интеллектуальной или деловой жизни общества.

К концу века значение «самососредоточения» стало приобретать более конкретные формы, особенно у Жан-Жака Руссо, чьи «Исповедь» и «Прогулки одинокого мечтателя» были посмертно опубликованы в 1782 году – как раз когда Циммерман принимался за свой трактат. Как пренебрежительно сформулировал Gentleman’s Review: «Философы только что выяснили, что лучший для человека способ узнать себя или, иными словами, свои чувства – это предаться уединению»²⁹. Поиск повествовательного «я», обнаруживаемого лишь посредством уединенного самоанализа, положил начало новому жанру – литературной автобиографии³⁰. А замысел «Прогулок одинокого мечтателя» Руссо объяснял так: «В этом состоянии я возобновляю то суровое и искреннее исследование, которое когда-то назвал „Исповедью“. Я посвящаю последние дни свои изучению самого себя и заблаговременной подготовке к отчету, который не замедлю дать о себе»³¹. Циммерман к этому отказу Руссо от общества ради самопознания относился неоднозначно. Он сочувствовал личным страданиям, заставившим философа уединиться. В глазах его критиков, писал он, ничто не оправдывали ни удары человеческой несправедливости и жестокости, ни мука нищеты, ни разрушительное действие болезни; свежесть и мощь его гения позабыты»³². Но у него не было уверенности в том, что истинное «я» можно обнаружить лишь в отсутствие общества; он был убежден, что единственное, к чему мог привести проект, которому посвятил последние годы жизни Руссо, – это личный крах: «Любому врачу, взявшемуся изучить историю Руссо, будет ясно, что семена уныния, печали и ипохондрического синдрома уже были посеяны в его умонастроении и темпераменте»³³.

Едва Циммерман покончил с этим типом уединения, известным любому писателю, как его каталог одиночеств стал приобретать все более негативный характер. В лучшем случае он демонстрировал понимание обстоятельств, способных привести к отторжению общества, а в худшем был настроен предельно критически по отношению как к его мотивам, так и к результату. Он (как до него – Монтень) жил жизнью, в которой смерть жены, детей, друзей была постоянной угрозой для сохранения близких отношений³⁴. По словам его швейцарского коллеги-медика и давнего друга Самюэля Огюста Тиссо, первая его жена страдала «нервным расстройством, которое бесконечно усугубило печаль Циммермана и заставило его еще сильнее желать уединения»³⁵. Позднее он овдовел и потерял дочь от первого брака. Хотя он едва ли мог одобрительно отозваться об этом состоянии, он все же хорошо знал о существовании того, что в наше время назвали бы чувством тяжелой утраты: «Часто уединение ужасно для скорбящего, счастье которого погребено в безвременной могиле; который отдал бы все радости земные за один звук любимого голоса, чьим мелодичным вибрациям уже никогда не наполнить его ухо и сердце восторгом; и который, оставшись наедине с собой, томится в воспоминаниях о непоправимой потере»³⁶. Близким следует сделать все возможное, чтобы помочь скорбящему вернуться в общество; сам Циммерман вновь женился, и, согласно Тиссо, «счастье этого союза не было нарушено ни на минуту»³⁷.

Были и другие несчастья, способные, как в случае с Руссо, подтолкнуть человека к уединению. «Сломленный дух, – писал Циммерман, – ищет в покое частной жизни укрытия от потрясений соперничества, от навязывания ложной дружбы и от злонамеренных ударов тайной или явной вражды»³⁸. Такие люди тоже заслуживают сочувствия, хотя и не подражания. Наряду с теми, кто был предан одиночеству не по своей вине, было также немало тех, кто подвергся ему вследствие ненадлежащего поведения или же выбрал это состояние по неразумию. Наиболее аморфную группу составляли те, кто не отвечал этическим нормам или правилам поведения, принятым в обществе XVIII века. Для участия в бытовом, коммерческом или политическом взаимодействии требуется определенная степень уверенности в себе. Когда из-за какой-то неудачи или морального несовершенства человек ее лишается, над ним нависает угроза замыкания в себе:

Стыд или угрызения совести, горькое сознание ошибок прошлого, печаль несбывшихся надежд или усталость от болезни могут ранить или ослабить так сильно, что человек захочет скрыться от всех, уйти прочь, чтобы скорбеть и томиться, не досаждаемый ничем кроме своих внутренних забот, под покровом уединения. В этих случаях желание уйти – не умственное побуждение к самососредоточению, а страх перед потрясениями и малодушная усталость от общества³⁹.

В отличие от достойнейших, которые решают временно уединиться во имя лучшего решения важнейших задач своего времени, они – изгои, вытесненные из общества чувством собственной недостойности.

Категория изгнания наложилась на патологическое состояние меланхолии. В интеллектуальной культуре XVIII века четких границ между науками, литературой и философией не было. Обращение Циммермана к поэзии, политическим комментариям и рекомендациям о том, как правильно жить, обусловлено его главной, профессиональной идентичностью врача. Первой его опубликованной работой был трактат «О раздражительности» – имеется в виду не вспыльчивый характер, а работа сердечных нервов. В дискуссию об уединении он привнес свой опыт ведущего медицинского специалиста, а на его замечания о меланхолии будет ссылаться Жан-Этьен Доминик Эскироль – выдающийся психиатр середины XIX века – как на важнейший вклад в разработку этой темы⁴⁰. На протяжении двух тысячелетий меланхолия была нозологическим термином, охватывающим печаль, страх и депрессию⁴¹. В годы работы Циммермана психологические причины все больше выдвигались на передний план по сравнению с физиологическими, традиционно сводившимися к избытку черной желчи⁴². Родственной категорией была ипохондрия, или ипохондрический синдром, которым, по утверждению Тиссо, периодически страдал сам Циммерман. Ипохондрия не ассоциировалась, как сегодня, с воображаемыми болезнями; на ее счет относили ряд симптомов, для которых не было очевидных физических причин⁴³. Эти расстройства находились в центре растущего интереса к способности душевных состояний вызывать телесные нарушения. Бёртон в «Анатомии меланхолии» отмечал, что «разум чрезвычайно действенно влияет на тело, порождая своими страстями и треволнениями удивительные перемены, такие как меланхолия, отчаяние, мучительные недуги, а иногда и смерть…»⁴⁴ Его догадки получали все большую медицинскую поддержку. Как взволнованно писал в 1812 году Томас Троттер, «в начале XIX века мы без колебаний утверждаем, что нервные расстройства занимают теперь место лихорадок и могут быть справедливо признаны составляющими две трети от всего того, чем поражено цивилизованное общество»⁴⁵.

У столь обширного набора недугов не было единого диагноза или прогноза, однако выраженное неприятие общества проявлялось во всех аспектах и на всех стадиях болезни. Циммерман писал:

Неуместная и неуправляемая предрасположенность к уединению – один из самых частых и ясных симптомов меланхолии: все те, чьи чувства стали добычей призраков досады, сожаления и разочарования, прячутся от света небесного и от взора человеческого; неспособные привязаться ни к каким идеям, кроме тех, что мучают и разрушают их, они стремятся избежать усилий, в одно и то же время болезненных для них и напрасных⁴⁶.

Бегство от общества часто служило первым зримым признаком надвигающегося психического расстройства. Уильям Бьюкен в «Домашнем лечебнике» (который был тогда бестселлером) отмечал: «Когда человек начинает поражаем быть меланхолиею, то он бывает страшлив, неспокоен и ищет уединения. Больные сии всегда суть невеселы, нетерпеливы, бранчливы, любопытны; то скупы, то чересчур щедры и наконец от безделицы выходят из терпения»⁴⁷. Все чаще больной не находит источника удовольствия, кроме как в отказе от общения с теми, кто мог бы помочь ему выбраться из углубляющейся депрессии. Во влиятельном «Трактате о безумии» (1801) Филипп Пинель изложил для нового века основные характеристики болезни: «Симптомами, которые обычно понимаются под термином „меланхолия“, являются молчаливость, задумчивый и грустный вид, мрачные подозрения и любовь к уединению»⁴⁸. Отныне то, как человек устраивал свою общественную жизнь, стало законной заботой европейских врачей. Слишком долгое время, проводимое наедине с собой, явно сигнализировало об опасности. Авторы медицинских учебников, рассматривая причины и лечение наиболее распространенных форм психических заболеваний, непременно посвящали раздел уединению. Патологическую меланхолию отличали от все более модной «белой» меланхолии – состояния, характерного для людей с ярко выраженной литературной чувствительностью и обозначавшего сдержанное отдаление от общества с целью постижения уроков природы и сельской жизни⁴⁹. Томас Грей, автор самого популярного стихотворения о сельской жизни во второй половине XVIII века, смеялся над своими склонностями:

У меня, как ты должен знать, по большей части белая меланхолия, или, точнее, лейкохолия, каковая, пусть она изредка смеется или танцует, никогда не сравнится с тем, что называют радостью или удовольствием, но в то же время является хорошим и простым состоянием, и ca ne laisse que de s’amuser. Единственный ее изъян – вялость, которая порой доставляет мне ennui [скуку]⁵⁰.

«Черная» меланхолия считалась гораздо более серьезной, чем-то вроде односторонней дороги к полному разрушению психического и физического здоровья.

Как врач, Циммерман мог рассмотреть патологии одинокого образа жизни на практике и попытаться снизить их распространение путем медицинского вмешательства и публикации работ. Иначе обстояло дело с последней разновидностью негативного уединения, о которой он на всем протяжении своего трактата отзывался с неизменной враждебностью. Итак, осмотр ландшафта завершался духовным его измерением:

Закрывают сей длинный перечень разнообразных причин, ведущих к уединению, религия и фанатизм. Первая приводит к безмятежности и покою уединения из самых чистых и благородных соображений, лучших наклонностей и лучших усилий. Это – страсть самых сильных и собранных умов. Второй же есть восстание против природы; нарушение и извращение рассудка; отказ от добродетели; глупость и порок узкого и искривленного ума, порождение превратного понимания Божества и незнания себя⁵¹.

Циммерман не спорил с религией как таковой. Как швейцарский протестант, он спокойно относился к характерной для его конфессии смешанной экономике частной молитвы и коллективного богослужения. Проблему он видел в отшельнической наклонности католической церкви, влияние которой Реформация ослабила, но отнюдь не отменила. Его претензия относилась не только к текущей монашеской практике, ограниченной даже в католических регионах Европы. Скорее Циммермана беспокоил высокий статус и моральный авторитет традиции уединения, восходящей к пустынным отшельникам IV века, которые, в свою очередь, стремились повторить пост Христа в пустыне⁵². Огонь своей критики он обратил прямо на отцов-основателей католической церкви: «Сколь же далеки были эти безумцы, коих считают путеводными звездами новой церкви, от понимания человеческой природы, если они употребили свои знания на то, чтобы вывернуть из себя и своих прозелитов все неестественное и непрактичное»⁵³. То, что он неоднократно называл фанатизмом, не имело места в рациональной, общительной культуре городской Европы конца XVIII века⁵⁴.

Циммерман исходил из собственного представления о том, как жить. Несмотря на то что он был набожным христианином, он не считал, что безмолвное, глубоко личное общение с Богом было конечной целью отведенного человеку времени на земле. «Уединение…» – это трактат о стремлении к счастью, в центре которого – присущая человеку общительность. Бесповоротный же отказ от комфорта и от компании – это извращение человеческой природы. Проблемой для Циммермана были те, кто, «подстрекаемый религиозным рвением и не видящий ничего кроме разврата – в радостях общественной жизни и греховной мерзости – в ее добродетелях, сошел со сцены, чтобы в священном мраке монастыря или в уединении пещеры и пустыни созерцать Бытие, суть которого – непреложная чистота, бесконечная доброта и совершенство»⁵⁵. Он вступил в спор с духовной традицией, согласно которой, говоря словами жившего в XVII веке цистерцианца кардинала Боны, «никто не может найти Бога кроме как в одиночестве, ибо Сам Бог уединен и одинок»⁵⁶. В лучшем случае такой публичный отказ от общества был формой самоотречения. Циммерман придерживался той же точки зрения, что и Джон Ивлин: эта практика опошляла христианское служение, а не обосновывала его. «Воистину, – писал Ивлин, – в иных затворниках и особо рьяных отшельниках больше честолюбия и желания пустой славы, чем в самых открытых и заметных поступках: честолюбие есть не только в людных местах и торжественных обстоятельствах, но и дома, и во внутренней жизни; затворники не настолько затворены, чтобы отгородиться от этого коварного духа – тщеславия»⁵⁷. В худшем случае на это накладывались другие формы безумия. «Религиозная меланхолия» считалась особенно смертельной разновидностью психических заболеваний. «Все авторы, занимавшиеся этой темой, – писал Джон Хэслем в «Замечаниях о безумии и меланхолии» (1809), – едва ли не согласны с тем, что излечить религиозное безумие очень трудно»⁵⁸. Человеческий разум неспособен справиться в одиночку с последствиями поиска самых глубоких духовных откровений. Христианское служение вполне полезно, однако, продолжал Хэслем, «когда страстное любопытство подведет нас к открытию того, что должно быть сокрыто от нашего взора, отчаяние, всегда сопутствующее этим бессильным поискам, неизбежно приведет нас к самому плачевному состоянию»⁵⁹. Этот тип меланхолии останется частью диагностического инструментария врачей XIX века и войдет в краткий справочник Крафт-Эбинга по безумию, изданный в 1904 году⁶⁰.

Обсуждая религиозный фанатизм, Циммерман провел различие между континентальной Европой и ее островной частью, где монастыри не оправились от Реформации. «Впав в меланхолию, – писал он, – англичанин застрелится, а француз станет картезианцем»⁶¹. В стране, где единственными заметными отшельниками были те, кто жил в гротах (что очень развлекало гостей новых благоустроенных загородных усадеб), монашеское уединение не представляло прямой угрозы для надлежащего отправления религиозных обрядов⁶². Однако в Британии, как и в других странах в XVIII веке, рационализм Просвещения находился в противоречии с формами религиозного энтузиазма, выдвигавшими на первый план прямой контакт истово верующего с Богом. Англиканский и нонконформистский евангелизм еще не создал новых институциональных контекстов для такого личного общения, а традиция отцов-пустынников была жива и вызывала интерес среди богословов конца XVIII века. В 1790-х, когда «Уединение…» с успехом переиздавалось на английском языке, преподобный Джеймс Милнер приступил к изданию своей влиятельной «Истории Церкви Христовой», которая должна была познакомить духовенство и мирян с жизнью и трудами ранних христиан. Милнер призывал к большему, хотя и не слепому, уважению к монашеской традиции: «Мы часто слышим: „Нелепо думать о том, чтобы угодить Богу аскезой и уединением!“ Я далек от того, чтобы оправдывать суеверия монахов и в особенности обеты безбрачия. Но ошибка эта вполне естественна, и к ней относятся слишком строго, тогда как богохульство живущих в миру много опаснее»⁶³. Наряду с этой осторожной защитой религиозного уединения наблюдался рост общественного интереса к «суевериям» католических церквей, вызванный начавшейся в 1793 году войной между Великобританией и ее ближайшим соседом-католиком. Это, в свою очередь, привело к появлению в 1796 году романа еще более сенсационного, чем трактат Циммермана.