Czytaj książkę: «Завещание Анубиса»

…Я, Касатонов Фома Никитич, пишу этот текст, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, как-бы смешно это вам сейчас не казалось, в которых я находился всю свою жизнь, опять же как бы смешно вам это не казалось. Возможно, именно то, что я всегда находился в таком состоянии, и побуждает меня писать своё духовное завещание. Я вполне осознаю, какое наследство остаётся моим последователям, и всему человечеству после меня. Я также осознаю, что с моим наследством всем им придётся что-то делать. Я не говорю принимать его, или же отвергать. Это уже личный выбор каждого. Но факт заключается в том, что моё наследство существует, а раз так, то сам факт его существования уже порождает необходимость такого выбора. Я не собираюсь никого склонять к какому-либо решению. Однако, для очистки моей совести я считаю необходимым дать дополнительные материалы по поводу моей биографии, чтобы человек мог проследить истоки моего наследия как в моём сознании, так и вне его, и уже после этого решить, как относится ко мне и моему наследию.

Моё завещание будет построено в форме автобиографии, так что все события моей жизни и возникновение всех моих идей станут известны читающему сей документ в хронологическом порядке, точно также, как они становились известны мне самому. Я не буду забегать вперёд, так как в моём случае это могло бы напрочь всё испортить, а также останавливаться на ненужных деталях, потому что считаю себя деловым человеком, и отклоняться от основного вопроса не в моих правилах.

Итак, приступим. Так как часть жизни я прожил в белом халате, я начну жизнеописание с того момента, как я получил медицинское образование. Я говорю «медицинское образование», потому что не могу целиком и полностью назвать себя врачом. Врач занимал только какую-то часть моей личности. Почему я решил позволить врачу занять эту часть моей личности, я толком объяснить не могу. Я помню только, что желание носить белый халат возникло где-то в детстве, а так моё детство было не очень богато событиями и впечатлениями, я не могу припомнить, что именно подтолкнуло меня к такому желанию. Однако же, на протяжении всего моего детства я не представлял себя в будущем как-либо ещё, кроме как носящим белый халат.

Теперь уже трудно говорить о том, что первично, а что вторично – желание надеть белый халат, или ненасыщенность событиями моего детства. Но моя мечта была довольно сильна, раз заставляла меня отказываться от общения и игр со сверстниками, и проводить большинство времени за учебниками, анатомическими справочниками и прочими учебными пособиями. Сейчас я отмечаю, что всегда был достаточно нелюдим, и изучение книг, часть из которых в жизни мне не пригодилась, освобождало меня от необходимости вести активный образ жизни. Жизнь моих сверстников состояла из постоянных поисков, проб и ошибок. Я понимал, что в функции друга входит поддерживать товарищей в беде и в радости, по возможности предостерегать от разных ошибок, а если они их совершили, то помогать находить выход из разных трудных ситуаций. Но мне они казались обыкновенными искателями приключений, и мне было совершенно не охота помогать им находить выход из положений, в которые они без труда находили вход. К тому же друзья имеют обыкновение просить поддержки как раз в те моменты, когда ты хочешь спокойно посидеть, подумать, побыть наедине с самим собой. А когда ты готов оказать им поддержку, им она, как правило, не нужна.

Когда мне пришло время выбирать специальность, произошёл один из первых ключевых поворотов моей биографии. Когда-то в детстве мне нравились хирурги за их спокойствие и хладнокровие. Они представлялись мне даже не как обычные люди, а как какие-то особенные существа, лишённые обыкновенной человеческой чувствительности и эмоциональности. Мне казалось, что хирург – это особая форма мышления, поведения и восприятия окружающего мира. Когда я познакомлюсь с настоящим хирургом, я пойму, как я ошибаюсь. Но я отказался от мысли стать хирургом ещё до знакомства с ним, поняв, какая ответственность на них лежит. Я, привыкший к вполне спокойной и безэмоциональной жизни, вдруг понял, какое усилие нужно делать над собой хирургу, чтобы стать таким хладнокровным и спокойным.

Мне не нужно было делать над собой такого усилия, и именно по этой причине я и не смог бы быть хирургом. Именно труд и усилие над собой заставляют хирурга не думать об ответственности, а точнее, загнать мысль о ней в подсознание. Я же не смог бы сделать этого, и мысль о том, что одно моё неосторожное движение станет причиной смерти пациента, и угрызения совести положат конец моему спокойствию, всё время висела бы надо мной, как Дамоклов меч.

И в то же время я не боялся вида крови и мог спокойно смотреть на то, как скальпель режет живую плоть. Если читающий рукопись решит, что это доставляло мне удовольствие, я спешу его опровергнуть. Никаких эмоций, ни положительных, ни отрицательных, я при этом не испытывал. Просто спокойно смотрел. И это моё умение должно было найти применение. Потому в качестве специальности я выбрал анестезиологию.

После обучения я по распределению попал в одну из городских больниц N. ска, где и начался мой долгий и трудный путь от обычного, ничем не примечательного медика, до личности, идеи которой прогремели на всю страну. А точнее, мой путь начался в тот момент, когда я и познакомился с главным и единственным хирургом больницы, звали которого Александр Николаевич Лаврентьев.

Бывают такие знакомства, которые способны перевернуть всю жизнь, так что потом начинаешь думать, а не было бы лучше никогда не встречать этого человека? Так как я был единственным в больнице анестезиологом, а Лаврентьев единственным хирургом, я не мог не встретить его, и потому этот вопрос для меня звучал по-другому: что было бы, если бы Лаврентьев был другим? Если бы Лаврентьев был циником или алкоголиком, если бы он разочаровался в жизни и смотрел на неё в мрачных тонах, стал бы я тем, кем стал? Разум подсказывал мне, что моя жизнь не зависит от того, каковы окружающие меня люди. Но почему-то мне хотелось думать, что я стал полной противоположностью Лаврентьева, и он, хоть и не понял этого, но повлиял на этот процесс, ведь получалось так, что глядя на Лаврентьева, я вдруг увидел самого себя, только совершенно контрастного. Так чёрное видится на белом, а белое на чёрном.

Он был немногим меня старше. А я казался старше своих лет, потому мы выглядели как ровесники. Лицом он был ничем особо не примечателен. Хотя, быть может, мне трудно его описать, потому что я редко видел его без хирургической маски, а если и видел, то никогда не приглядывался к его лицу и не запоминал его. Да мне и ни к чему здесь описывать его внешность, зато на его поведении заострить внимание стоит. Вне операционной он всегда казался мне излишне эмоциональным человеком. При том, что он был довольно закрыт и всё самое сокровенное держал при себе, он отличался тем, что всегда горячо пожимал руку при встрече, говорил доверительным тоном, часто шутил и смеялся, и его смех можно было назвать приятным. По крайней мере, коллектив больницы его очень любил и уважал. Взгляд его был весьма внимателен и участлив, он умел расположить к себе, хоть хирургу того и не требуется. К чужим проблемам он относился как к собственным, и я никогда не сомневался в его искренности. Сотрудники больницы вечно обращались к нему по самым раздражающим мелочам, вроде просьб отдежурить за них или похлопотать за них перед главврачом, с которым он был на короткой ноге. А времена были тяжёлые, и врачам порой не хватало шприцов. И Лаврентьев никогда никому не отказывал.

Лаврентьева можно было назвать настоящим врачом, и не только потому, что он имел диплом, опыт работы и носил белый халат. Он верил в высокую миссию врача, свою работу выполнял с самозабвением. Клятва Гиппократа была для него не простым словосочетанием, и однажды я слышал, как он говорил, что главная задача врача – бороться со смертью.

Примерно тогда я понял ещё одну причину, по которой я не смог бы стать хирургом. Именно в том высказывании Лаврентьева крылось главное моё с ним разногласие, которое и привело к нашему идейному противостоянию. Вернее, если это можно назвать противостоянием, потому что противостоял только я, а замечал ли его Лаврентьев, для меня до сих пор большой вопрос.

Следует сказать, что Лаврентьеву очень не везло с пациентами. Больница наша не была городской, куда везут всех тяжело больных и остро нуждающихся в медицинской помощи, а была районной, расположенной на окраине, так что нам и доставался весь окраинный контингент со всеми вытекающими последствиями. Значительная часть пациентов, попадающих к Лаврентьеву на операционный стол, были либо ранеными в стычках «братками», либо суицидниками. За жизнь и тех, и других он, естественно, самозабвенно бросался в схватку со смертью и почти всегда побеждал её.

Времена, как я замечал, были тяжёлыми, и состояние общества на окраине было в крайней степени депрессивным. Завод, на котором работало большинство населения, закрылся, и его некогда работающая часть присоединилась к той части, которая и до этого не работала. Как водится, за безработицей последовало цунами криминала, наркомании, проституции, отчаяния и суицидов. Вообще в то время от суицида них были надёжно застрахованы только такие люди, как Лаврентьев и я. Лаврентьев потому, что у него была борьба за жизнь, а я потому, что я ни за что не боролся.

Начитавшись Шекспира, многие думают, что суициды совершают только юные девы да прекрасные юноши в порыве отчаяния неразделённой любви. Так вот, спешу разуверить таких людей. Суициды совершают люди всех возрастов, типов внешности и характеров, и ничего трогательного и умильного в этом нет. Это положение было чуть ли не единственным, в котором наши с Лаврентьевым взгляды на проблему сходились.

Первое время население окраины не накопило опыта в суицидах, и многие попытки совершались неудачно. В смысле, смотря что относительно суицида считать удачным, а что неудачным. С точки зрения Лаврентьева все попытки суицида, после которых человек оставался скорее жив, чем мёртв, и хирургу удавлось сделать его ещё живее, считались удачными. С моей – наоборот.

После одной из первых таких операций я спросил его:

– Не кажется ли вам, Александр Николаевич, что мы с вами делаем такое дело, какое от нас с вами явно не ждут?

Лаврентьев вскинул брови и сделал вид, что не понял меня.

– В смысле?

– Эти люди посчитали, что смерть для них предпочтительнее жизни. Следовательно, мы с вами идём против их желания и против их воли принуждаем их к жизни, которой они не хотят.

– Понимаете в чём дело, Фома Никитич…

Я был удовлетворён, заметив, что сбил Лаврентьева с толку, но, как позже оказалось, он просто подбирал слова чтобы точнее объяснить свою мысль, которая для него сама собой разумелась и до того, как я задал ему вопрос, не нуждалась в формулировке.

– Вся загвоздка в том, что это в данный конкретный момент человек решил, что смерть ему предпочтительней жизни. Может быть и такое, что человек глубоко в этом заблуждается, потому что в состоянии отчаяния не видит другого выхода из положения. Через некоторое время он его найдёт и сделает шаги навстречу жизни!

Уверенность, с которой Лаврентьев это говорил, показывала, что мне его не переубедить. Он вообще никогда не сомневался, иначе он не смог бы вести борьбу со смертью, а главное с мыслью, что его борьба не всем нужна.

Я же и не собирался с ней бороться. Принуждать кого-то к жизни представлялось мне пустой тратой времени. Наблюдая за пациентами больницы, я имею в виду теми пациентами, которые доставались нам с Лаврентьевым, у меня сложилось прочное убеждение в том, что смерть для многих людей выглядит гораздо заманчивее, чем жизнь.

Ладно суицидники. К ним у меня возникало даже некое подобие уважения. Хоть у них и не хватало духу жить, зато у них хватало духу это признать. Гораздо в большее негодование меня приводили те, у кого духу не хватало ни на что.

Могу упомянуть нескольких таких пациентов. Один из них носился в раздолбанных «жигулях» по всему району на бешеной скорости, пока у него не отказали тормоза и он не влетел в остановку. Погибли все, кто на ней находился. Он же сам оказался на операционном столе перед Лаврентьевым и тот несколько часов скрупулезно «боролся за его жизнь». Это была тяжелейшая операция для хирурга. Я не раз замечал, что у него уже все члены начинает сводить судорогой. Медсестра не отнимала от его лба вату, чтобы пот, струившийся по лбу потоком, не заливал глаза. В результате жизнь победила. Только ненадолго. Водитель, оказавшийся без машины и ставший пешеходом, скоро сам попал под колёса, когда с горя напился. Лаврентьев тогда сильно сожалел, что не успел ему ещё раз помочь.