Czytaj książkę: «Суккуб»

СУККУБ

Выслушайте меня. Вам не надо отвечать мне – только услышать. Я наношу Вам рану прямо в сердце, в сердце Вашей веры, Вашего дела, Вашего тела, Вашего сердца.

Марина Цветаева

Письмо к амазонке

Интерес к нам обострился в XII веке. В первую очередь это было связано с Крестовыми походами. Но и до того времени тема блуждала из уст в уста в форме сказаний, поверий и легенд. Не обошло нас своим высоким вниманием и Святое писание.

   Мы привлекали внимание на собраниях, на игрищах, во времена войн. Мы услаждали взгляды и вызывали желание из века в век. Мы разжигали страсть женатых и чистых, юношей и стариков, воинов и монахов. И многие делали вид, что избегают нас. Потому что плотское желание, прорывающее все границы, все рамки, все устои и все каноны – есть грех.

   Мы возбуждали желание и использовали его в качестве энергии на то, что иногда называли чудом. Но лишь неприглядная сторона нашей деятельности доступна обывателю. Лишь её канон без смущения выставляет напоказ. О том, что мы – костыль истории, гарант выживания, спасители и регуляторы, – знают единицы.

   Случалось, мы проживали свой век невинными девами. А находя любовь, мы могли потерять её так же, как и любая другая женщина. В этом мы схожи. В этом и многом другом, что не касается чистой, незамутненной, невысказанной мысли. Желания. Силы. Власти.

Часть первая. УРОД

1. Весна 2005.

Я стояла с поднятыми руками в кабинете маммолога. Ощупав обе груди, он сжал сосок и посмотрел в глаза.

«Это врач» – сказала я себе. Пришлось повторить это несколько раз: «Это врач. Это не молодой мужчина. Это врач».

– Насколько у вас регулярна половая жизнь?

Я чувствовала, как холодно тут. Я уже надела лифчик и футболку, но согреться не могла.

– С какой регулярностью?..

– Я поняла вопрос, – перебила я, всем видом показывая, что не собираюсь отвечать.

– У вас небольшая мастопатия. Совершенно не стоит беспокойства. До тех пор, пока не будет болей, не думайте о ней. Зачастую, она рассасывается, если наладить свою половую жизнь. Нередко исчезает совсем после родов.

– Вы ничего мне не пропишите?

– Пропишу, – он не отрывал взгляда от заполняемой карточки. – Наладьте свою половую жизнь.

Я чувствовала себя жутко некомфортно. Совет маммолога показался чем-то средним между издевательством и предложением. Что это вообще значит? Я должна с кем-то спать ради того, чтобы у меня не развилась болезнь? Вы врач или кто? Кто вас, вообще, сюда посадил?

– Вы можете идти.

Я не могла сдвинуться с места. Написанное на бумажке название мази, как результат, совершенно не устраивало. Нужно было что-то сказать, но слов не находилось.

– Вы можете идти, – повторил он монотонно.

Встав, я быстро вышла из кабинета.

Я девственница.

Я никогда и ни с кем не спала.

Я не нашла того, кому могла бы это позволить. Дотронутся до меня. Хотя бы дотронуться.

Наладьте свою половую жизнь…

Ведь он обязан был выписать лекарство, а не мазюкалку?! Все можно вылечить лекарствами! Не верю, что нужно с кем-то спать, чтобы вылечить «небольшую» мастопатию.

Я замерла в коридоре, заполненном женщинами. Если я вернусь к нему и скажу, что не хочу пока ни с кем спать? То есть… хочу, но не нашла.

Я стояла и слушала, как сердце бьется и бьется в грудь с маленькой мастопатией. Совсем маленькой.

Он скажет: Я могу вам чем-то помочь?

Я скажу: Да. Вы можете…

Наверно, он усмехнется. Я бы усмехнулась.

Вцепившись в сумку, я пошла к выходу. Еще два тяжелых шага, стук-стук-стук. Еще несколько отдающихся в висках шагов. Было страшно. Я и подумать не могла, что когда-нибудь придется с кем-то спать ради здоровья. Дико это как-то… не романтично.

Могу ли я справиться с этим сама? Ведь, это гормоны. Необязательно нужен мужчина, чтобы вплеснуть мне в кровь чуточку прогестерона? Вплескивать регулярно. Надо бы порыться в Интернете на эту тему.

Я сидела за компьютером в институтской библиотеке. Шел третий час.

В электронной аптеке был представлен широкий ассортимент лекарств от «маленькой» мастопатии. Просто сидела и смотрела на цены. Читала. Снова смотрела на цены, пока за спиной приходили и уходили студенты:

– Я пошла, до завтра!

Или чей-то басок:

– Эй, Урод, есть дело.

Если я буду тратить столько на лекарства, которые мне не прописали… Возможно, я зря паникую? Не всегда же я буду одна. И она сама может рассосаться. Средства к существованию у меня есть: бабушка кладет на книжку арендную плату за квартиру в Самаре. Они с дедом живут в деревне. Но для того, чтобы пропить курс непрописанных лекарств нужно будет взять больше работы или устроиться в офис.

Нет, это не вариант…

– Кусок, – высокий и резкий голос принадлежал Уроду.

Я обернулась посмотреть на него.

– Идет. К среде, усек?

Урод коротко кивнул и вернулся к своей брошюре. Бугай, что сделал предложение, пошел к выходу. Я же смотрела на полоску света, пробивающуюся между тяжелых штор. Еще два часа назад она нервировала меня, заставляя отклоняться и закрываться рукой. Теперь солнечный луч добрался до Урода – щуплого рыжего парня, которого мы выбрали быть нашим изгоем. Пересев на соседний стул, он продолжил что-то читать и записывать, искать и записывать и снова искать…

Урод поднял взгляд и уставился на меня. Спохватившись, я отвернулась.

О том, что сегодня суббота я думаю, еще не открыв глаза. Потом смотрю на соседнюю кровать, где спит Анька. Иногда она спит у парня. Иногда парень спит у нас. Об этом знают все, кроме тех, кто имеет возможность пресечь. Я шевелю пальцами заложенных под голову рук. Затылок что-то скребет. Тогда я тяну левую руку. Она падает на кровать, и я слышу тихий удар. Я вынимаю правую руку. Хочу ей поднять левую, но кисть падает мне на лицо, и я морщусь от удара под глаз. Так начинается мое утро. В какой бы позе я не проснулась, иногда у меня нет рук.

Они оживают через минуту. Без боли. Даже без покалывания. Просто оживают. Тогда я сажусь и разминаю шею. Когда я протираю глаза, кажется, что на пальцах две наждачки.

– Сколько время? – Анька открывает глаза.

Она испугана. Она всегда испугана, когда просыпается. Иногда она испуганно смотрит на парня, что лежит за её спиной у стены. Иногда испуганно смотрит на место, где он мог бы лежать. Но чаще её тревожный взгляд предназначается мне. Мне и будильнику в моем лице.

– Лид, сколько время?

– Суббота, – говорю я, скидывая ноги с кровати.

Я здорова.

Я знаю, что здорова. Больные люди лежат в больнице и поглощают тонны лекарств. Я – отклик времени, продукт экологии, образа жизни, мировоззрения. Я продукт, который кто-нибудь когда-нибудь употребит. Генно-модифицированный современный продукт. Я опасна не более, чем пельмени из мяса молодых бычков. И больна не более, чем те самые молодые бычки.

И то, что мне нужно несколько раз согнуть и разогнуть ноги в коленях, слушая скрежет и скрип – не болезнь. Я помню это с рожденья. Там всегда был скрежет и скрип.

– Курсач горит. Не успеваю, – говорит Анька, поворачиваясь на спину. Мне следует слышать следующее: «Напиши мне курсовую, я заплачу».

– Я тоже, – говорю я и поднимаюсь с кровати.

– Лид, все заняты. Лиииид! – ноет Анька.

– Заплати Уроду.

– Он уже пишет кому-то.

– У меня много всего. Я не успею. Прости, – я не чувствую вины.

Она может купить не только мое время. Анька найдет, кому заплатить за курсовую, даже если это будет сумма в несколько раз выше, чем обычно. Она могла бы снимать квартиру и не жить в институтской общаге. Ей просто подходит это: здесь однокурсники и парень, здесь веселее. Но, хоть мы и стали подругами за четыре года учебы, иногда я устаю от нее.

На этой неделе я действительно не могу. На этой неделе у меня маленькая мастопатия, своя курсовая, чужая курсовая и рерайт. Я взяла его до того, как мне предложили курсовую. До того, как Анька сказала, что не успевает. До того, как узнала о маленькой мастопатии. Я взяла несколько статей на рерайт за копейки, потому что нужно было брать пока дают. И никакие деньги не стоят того, чтобы сесть в лужу и перестать их получать. Никакие деньги не стоят моей паники. По пустячному поводу. Просто в моем теле еще что-то разладилось. Но я не больна.

Суббота. Утро.

Суббота. День.

Суббота. Вечер.

Суббота. Ночь…

Я лежу с закрытыми глазами и смотрю на огромные синие фракталы на внутренней стороне век.

Анька с Максом в двух метрах от меня. Они дышат так громко, что я сама начинаю возбуждаться. Кажется, в их мире не существует ничего и никого кроме них двоих. Я слышу дыхание, поцелуи, скрип кровати, хлопки и чавканье…

Ступни ледяные. Будто они существуют отдельно от меня. Как Анька с парнем в этой комнате. Они есть, а меня нет. Так же и ступни. Они мерзнут, будто не связаны с моей кровеносной системой одними венами. Во мне ведь горячая кровь? Иногда я сомневаюсь.

Сердце бьется так сильно, что я прижимаю ладонь к своей маленькой мастопатии. Кажется, от этого оно начинает стучать еще сильнее. Прямо по центру, прямо посередине моего существа взрывается и угасает желудок. Резко, стервозно, достаточно продолжительно для того, чтобы я почувствовала вину. Это могло бы быть наказанием за мой образ жизни. За ту дрянь, что я ем и пью. Но эта боль – лишь маяк, напоминание.

Анька выдыхает стон. Они замирают, выдыхают, выдыхают. Будто у них в груди не легкие, а воздушные шары.

Тихо.

Я чувствую ледяные ступни и желудок. Завтра я проснусь без рук. Но это все мелочи, норма. Ведь, когда какой-то недуг переходит черту массовости, это становится нормой. Это уже не может напугать. Все вокруг чем-то страдают. У каждого свой набор. Это не страшно. Это просто жизнь.

2.

Урод всегда здесь, когда я прихожу. Кажется, что он живет в библиотеке. Когда бы я ни пришла, он сидит за партой и что-то выписывает. Ему никогда не нужен компьютер, потому что дома есть свой. Но не все можно найти в Интернете. Поэтому он здесь.

Я не здороваюсь.

С Уродом никто не здоровается, если только не требуются его услуги. И в этом случае нужно иметь деньги, чтобы заплатить. Других поводов к нему обращаться нет.

Он всегда один. С ним никто не разговаривает. Его никуда не зовут. Он неприятен всем, кого я знаю. Его избегают. Он – наш личный изгой.

Набрав литературы, я сажусь дописывать чужую курсовую. Потом статьи. Потом начну свою. Осталось чуть-чуть. Заключение, выводы, работа над ошибками – все. Это часа на три, не больше.

За спиной открывается и закрывается дверь. Кто-то пришел. Кто-то ушел. Потом я перестаю замечать окружающий мир, погрузившись в историю европейской журналистики средневековья. Хорошо, что заказчик не выбрал журналистику мезозойской эры…

Часа через полтора что-то неуловимо меняется. Принюхавшись, я оборачиваюсь. В нескольких партах от меня сидит Урод. Откинувшись на спинку стула, он листает учебник у себя на коленях. В руке – коричневый пластиковый стаканчик с кофе или горячим шоколадом. Кажется, с чем-то, содержащим какао и сахар. Сладкий. Ароматный. Вкусный. Из автомата в коридоре. Сглотнув, я зло отворачиваюсь.

Хочу горячего, сладкого, ароматного какао с молоком или… просто кофе. Я унимаю палец, ногтем стучащий по ребру клавиатуры. Этот аромат, разносящийся по библиотеке, выбил из колеи. Почему его не выгонят? Он же может пролить какао на книги!

Я стучала ногтем по краю клавиатуры до тех пор, пока запах не приелся. Вычитав курсовую, вложила в принтер бумагу и попросила девушку-библиотекаря подтвердить печать.

Теперь рерайт. Это просто. Переписываешь то, что уже написано, но другими словами. Главное – не выдумывать. Главное, чтобы все факты получаемой статьи совпадали с исходными данными.

За спиной хлопнула дверь, я снова отвлеклась. Подумала, что стоит прогуляться. Все внутренности, что зажаты во мне, пока я скрючилась перед монитором, все они мечтают занять причитающееся место. Они будто молят меня о снисхождении. Я слышу их. Слышу, как гудит хребет: распрямись! Вздыхают легкие: подыши! Орет желудок: поешь! Плачут колени, горло, немеющая задница, глаза. Ноет все мое существо. Мне нужно встать и пройтись.

Когда я залочиваю¹ комп и поднимаюсь; когда я разворачиваюсь к двери и обегаю взглядом помещение, я понимаю, что осталась в воскресный полдень одна в замкнутом пространстве с Уродом, который внимательно, не отводя взгляда, наблюдает за мной. И мне становится гадко. Мне становится жалко себя, потому что я не должна быть здесь – в трех партах от него. Я должна быть в другом месте: где Анька, где все. Я должна быть где угодно, только не здесь. И я ненавижу его и этот комп², и эти книги и мудака, нашедшего студентку, чтобы переписать за копейки несколько статей. И понимая все это, я сажусь обратно на стул и начинаю реветь.

Я устала. У меня ледяные ступни. Я хочу есть. Я хочу сладкого, горячего шоколада из автомата в коридоре. Чтобы он обжигал пальцы и источал необыкновенные запахи.

Хуже всего то, что Урод продолжает смотреть. Он никогда не подойдет ни ко мне, ни к любой другой девушке. Он знает о себе достаточно, чтобы прогнозировать реакцию на любое вмешательство в чужое личное пространство. Я не знаю, унижают ли его эти взгляды, эти глухие, почти неслышные выстрелы в спину: «урод-урод-урод». И не хочу знать.

И думаю о нем сейчас лишь для того, чтобы отвлечься от жалости к себе, чтобы успокоиться. Чтобы все же встать, пройтись, а потом закончить со статьями. Потому что на следующей неделе нужно сдать курсовую.

Поэтому я просто дышу.

Дышу…

Когда эта рыжая ошибка природы встала надо мной, хотелось прошипеть: «Исчезни, Урод». Я посмотрела на него исподлобья, а он спросил своим высоким вибрирующим голосом, будто открыл тяжелые ставни с проржавевшими петлями:

– Может, кофе?

Я сглотнула, не понимая. Он со мной заговорил? Просто взял и осмелился с кем-то заговорить? Предложить кофе? Наблюдать сверху, как я реву?

Как он посмел? Просто заговорить с кем-то, кто его презирает, считает изгоем. Как он мог просто спросить меня о чем-то? Разве он не чувствует к себе того же, что и мы все к нему? И разве он не чувствует к нам всем то же, что и мы к нему?

Не меняясь в своем омерзительном лице, он развернулся и пошел к двери. Я вытерла щеки и встала к окну, отодвинула тяжелую пыльную занавеску. На улице было солнечно и пусто, холодно и гадко. На мутный серо-голубой двор падали отвратительные призрачно-желтые лучи солнца. Это как его глаза: блеклые овалы в кольце желтых ресниц.

Дверь тихо хлопнула, впустив Урода с пластиковой чашечкой. Тут же запах, что сводил мои мысли судорогами пару часов назад, заполнил нос, горло, проник в легкие, уже расшифровавшись в нечто томительно-привлекательное.

– Кофе кончился. Осторожно, горячо, – предостерег он, протягивая стаканчик.

Я не успела сделать вид, что не беру. Руки потянулись раньше, чем я смогла одернуть себя. Избегая его взгляда, я смотрела в бежевую пенку на поверхности и вдыхала аромат. Вдыхала, вдыхала и вдыхала… будто у меня вместо легких газовый баллон, и я могла сохранить этот аромат в себе. Законсервировать на потом.

Обхватив горячий стаканчик ладонями, я отвернулась к окну. Постепенно, медленно боль проникала все глубже, сквозь кожу и мышцы, к самым костям. Это мне в наказание за то, что я не могу поблагодарить. Да, я не могу сказать Уроду «спасибо» за чашку какао, о которой мечтала последние часы.

Когда за спиной хлопнула дверь, я вздрогнула и обернулась. Я осталась одна. Он ушел.

Стало спокойно. Останься он здесь, я испытывала бы чувство вины из-за собственной неблагодарности. А так – он просто ушел. Будто и не было его. Вот и хорошо. А мне работать надо.

«Ты куда пропала? Мы в «Винстриме»» – сообщение SMS. Подняв взгляд на последнюю, третью статью, я сжала телефон.

Я действительно забыла или просто не хотела вспоминать, что у Аньки День рождения? Именно об этом она намекнула вчера утром.

Она сказала: Курсач горит. Не успеваю.

Она подразумевала: Ты не можешь подарить мне ничего, кроме этого…

Она не произнесла это вслух, но все и так было ясно. Я хотела об этом забыть и почти забыла.

На улице пока светло. Они в «Винстриме». Они празднуют её День рождения и удивляются: «А где Лида»? А я тут. И мне еще немного. А потом нужно писать свою курсовую. И судя по всему, еще работу Аньки. И все на неделе, до пятницы.

Я вчиталась в набранный текст. Неохотно продолжила переписывать историю эволюции Porsche. 1948, 1951, 1954, 1955, 1959, 1961, 1963, 1968, 1969… 1996, 2002… Впервые в истории Porsche был выпущен четырехдверный автомобиль с полнофункциональными задними сидениями. Ведь, «полнофункциональный» может являться синонимом «полноценный»? Если мой желудок полнофункционален, является ли он полноценным? Хрен с ним. Пусть эти чертовы сидения будут полнофункциональными!

Уже смеркалось, когда я вышла на улицу. До «Винстрима» три остановки на метро. Иногда мы проводим там время. Анька чаще, чем я. Все они чаще, чем я. Можно доехать на автобусе, но из-за пробок сейчас это займет вечность. Даже до метро дойти пешком быстрее, чем ждать хоть какой-то транспорт. И полезнее.

Зайдя в «Винстрим», я прошла под рамкой.

– Вашу сумку, – попросил охранник.

Я бывала здесь, и он видел меня раньше. Но досмотр – его работа, а потому я распахнула сумку, а он просто кивнул.

Итак, на второй этаж. Слева сцена, перед ней – танцпол. Мои сидят справа посередине, сдвинув три маленьких столика.

Анька – блондинка. У нее длинные волосы, которые по праздникам она завивает щипцами. Она милая и приятная, очень симпатичная. Не худая. Не высокая. Не глупая. Не бедная. Она просто девчонка, с которой я делю комнату в общежитии. Каждое утро она смотрит на меня как на будильник. А также платит за написание её работ. Уже четыре года.

Почему она и ребята любят «Винстрим» я не знаю. Я уважаю это место за то, что могу услышать здесь музыку прошлых веков и увидеть в глазах окружающих тот же восторг, какой вызывает она у меня. Я могу услышать тут все что угодно, даже Вивальди. Здесь играет Луи Армстронг. Здесь никогда нельзя заранее предугадать, какой сюрприз преподнесет тебе, лично тебе, исключительно тебе – ди-джей. Бах в баре «Винстрим» – это почти то же самое, что сигарета, тлеющая на дне бокала мартини. Искрящийся пепел, отпечаток помады на фильтре и дым, струящийся сквозь напиток на поверхность. Вот так это звучит. Это невозможно. И за это я люблю «Винстрим».

Сейчас из динамиков орет «Numb» и я прижимаю руку к животу, так все там вибрирует от взрывающего пространство возгласа: «Become some numb, I can’t feel you there». Неожиданно! Это только для меня. Потому что это вряд ли могут крутить в другом баре для кого-то другого. Я всегда думала, что это может орать только лично мне в уши, когда-то давно. Когда еще у меня был дисковый плеер, а я жила где-то там, куда пока не доехал Porsche с полнофункциональными задними сидениями. И не доедет.

За сдвинутыми столиками сидят ребята и девчонки с курса. Я улыбаюсь, здороваясь, и ищу поблизости стул. Когда взгляд останавливается на Уроде, улыбка сама сходит с лица.

– Что он тут делает?

Я даже не пытаюсь говорить тише. Я просто спрашиваю, что этот урод здесь делает.

– Ты же отказалась написать мне курсач.

– И?

– А он согласился.

– И?

– И это его цена.

Я отвернулась к ближайшим столикам. Почему мне так гадко? Почему мне кажется, что он меня преследует? Он вообще здесь оказался раньше меня. Но не знать, что я буду здесь, он не мог.

Нет, это все бред. Просто он хочет быть ближе к людям. Наверно так. Ближе к особям, частью которых считает себя. Как вид. Или подвид.

– Лид, садись! – крикнул Макс мне на ухо, подставив стул под мой зад. Обернувшись к нему, я поблагодарила и села.

Макс – это брюнет метр восемьдесят с хвостиком. Это его дыхание смешивается с Анькиным ночами, когда я в двух метрах от них. У него красивое спортивное тело и обычное лицо, даже слишком обычное. Зацепиться можно лишь за губы с четким контуром, чувственные, откровенные. Их хочется целовать. Когда смотришь на Макса, видишь только эти губы и он кажется очень привлекательным. Все остальное меня не касается. Я благодарна ему: он не забывает в нашей комнате носки.

– Я бы написала!

– Уже поздно! Я не могла рисковать. Ты же отказалась, – попыталась успокоить меня Анька. Кажется, она видит меня насквозь, чувствует мою растерянность и вину, духа которой не было вчерашним утром. Тогда речь шла об её лени и деньгах. Теперь же… о чем-то другом.

Мне постоянно кажется, что Урод следит за мной.

Пока Макс наливает мне вино, я смотрю на Аньку виноватым взглядом. Смотрю и говорю, что люблю ее. И что я сука. И что я, все равно, люблю ее. И чтобы она простила меня. Я говорю ей много теплых слов, от которых у самой начинает щипать в носу. Говорю и чувствую, что на меня смотрит какой-то урод, которого здесь и быть не должно.

– За тебя, Анька. Оставайся такой же необыкновенной и веселой, здоровой и красивой. Будь счастлива. Будь просто собой. Просто, будь!

Она улыбнулась широко и красиво, белозубо и счастливо. Чокнувшись, мы отпили. Ребята и девчонки присоединились к нам. Посмотрев на дальний край стола, я наткнулась на конопатую длинноносую физиономию и отвела взгляд. Вокруг него было пустое пространство. Никто не хотел даже локтем соприкасаться с ним. Он сидел дальше всех от нас с Анькой. Он был тут, но его как бы и не было. Его никто не замечал. Он не поднимался, когда поднимались все, не улыбался, ничего не говорил. К нему никто не обращался. Мне же постоянно казалось, что он смотрит на меня. Как будто я забыла помыть руки с улицы. Его взгляд – словно грязные руки. Будто зуд от укуса комара.