Czytaj książkę: «Present Invisible»

Czcionka:

Редактор Сергей Павлович Денисенко

ISBN 978-5-4490-9017-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Мне доводилось наблюдать множество литературных дискуссий, в ходе которых над автором нависали одни и те же вопросы – «Зачем ты это написал?», «О чём это?» или даже «Почему ты считаешь, что можешь писать об этом?». Любопытно то, что зачастую автор сразу же начинал подбирать «правильный» ответ, как будто он находится на скамье подсудимых, и от того, что он скажет, будет зависеть приговор. Также любопытно и то, что все эти ответы, какими бы они ни были, со временем растворяются в пространстве, и читатель с апломбом разглагольствует на тему «что хотел сказать автор», не делая скидку на то, что это его – читателя – представления о замысле автора.

Предвосхищая все эти дискуссии, позволю себе ответить на три поставленных вопроса авансом, ещё до того, как ты приступишь к чтению. Правильных ответов нет. Потому что любой ответ – правильный. Человек наделён даром речи – устной или письменной, это не так важно. Важно то, что любая книга имеет право на существование, независимо от её литературной ценности. К тому же, мне ещё ни разу не посчастливилось встретить универсальное жюри, которое могло бы безошибочно определить, стоит ли издать какое-то произведение или же место ему в столе автора до скончания веков.

Более шести лет в мою ментальную копилку со звоном, грохотом, хрустом и другими звуками приземлялись разнообразные фрагменты – жизней, портретов, описаний. Истории, подсмотренные случайно (если случайности существуют). Диалоги, записанные во время дружеских встреч. Сценки, украденные у прохожих в кафе, на многочисленных вокзалах, на улицах разных городов. Сначала они просто накапливались, не предвещая перспективы превратиться во что-то большее. Позднее мне стало казаться, что все они как-то связаны друг с другом. Что сейчас это разрозненные семена, каждое из которых станет растением, но вместе они превратятся в лес. Собственно, так оно и вышло – тропический лес текста внезапно возник перед моим озадаченным взором, ставя меня перед фактом: «я есть».

Зачем был создан этот текст? Затем, что любой текст имеет право на существование, и автор не обязан получать чьё бы то ни было разрешение на его написание. О чём это? Обо мне. О тебе. О них. О нас. Обо всех, кто меня окружает. Обо всём, что происходило со мной и не со мной. Это было интересно, любопытно, и временами настолько неправдоподобно, что уже в чистом виде могло стать книгой. Почему я считаю, что могу написать об этом? Потому что мне это удалось.

Итак, я – автор, обладающий неограниченной властью над пространством чистого листа, смешиваю людей, события и истории, как ингредиенты коктейля, как реквизит фокусника. Я заимствую у вас лица, жизни, диалоги, ваш платок, и ваше зеркальце, и вот ваши карманные часы, и ваше вот это вот – не знаю, что это; помещаю всё это в цилиндр, тщательно перемешиваю, произнося какие-то полу-латинские, полу-вымышленные заклинания… и вынимаю из цилиндра трепещущего зайца с прозрачными розовыми ушами! Зайца, не имеющего отношения ни к одному из вас, но состоящего из вас всех.

Посему, дорогой читатель, если ты узнаёшь себя или меня в каком-то эпизоде – знай: это не ты. И не я. Это заяц. Поэтому не рефлексируй и не спеши делать выводы. Просто смотри фокус, любуйся зайцем, потому что нет ничего более реального, чем эта иллюзия.

***

Если бы у Бога было хобби, то непременно макраме. Иначе как объяснить его пристрастие к завязыванию таких сложных сюжетных и кармических узлов?

Если верить в карму, то мы с Аароном неплохо попортили друг другу кровь в прошлой жизни, поэтому нас сделали близнецами. Однако вопреки расхожему мнению, мы были абсолютно разными. Нет, на лицо нас было весьма сложно различить, особенно в детстве (когда нас крестили, священник даже чуть не перепутал имена). Но во всём остальном мы ни на грамм не походили друг на друга. Более того, меня удивляет то обстоятельство, что мы не придушили друг друга ещё в утробе матери.

Так случилось, что я нашла на чердаке дневник Аарона. Конечно, мне было интересно, что в нём. И у меня были иные причины влезть в его личное пространство.

Аарон очень странно вёл записи – он как будто путешествовал во времени. Иногда это вообще были какие-то мысли и переживания, не привязанные ни к чему. Я читала долго и выборочно, пока не вспомнила о своём дневнике. Любой подросток когда-нибудь заводил себе красивый блокнотик, которому изливал свои страдания и радости. У меня тоже был такой, у меня их было много. Правда, мало что сохранилось – частенько, перечитывая прошлогодние вехи своей судьбы, я ощущала себя дурой редчайшей породы, и в гневе на себя самоё уничтожала большую часть блокнота, оставляя только то, что ещё не раздражало глаз. Как правило, это была красивая обложка.

Я читала дневник Аарона на чердаке, время от времени вспоминая, что было со мной в тот или иной период. И идея сопоставить наши записи по датам пришла как-то сама собой. Говорят, близнецы проживают одну жизнь на двоих. Я читала о двух братьях, разлучённых в детстве; они получили одно и то же имя от разных родителей, женились на женщинах с одинаковыми именами и одинаково назвали своих детей. Даже не подозревая о существовании друг друга.

Мы с Аароном были совершенно разными. Наверное, обычно Бог смешивает различные черты характера и моменты судьбы в одном шейкере, и из него, как по бокалам, эту смесь разливает поровну в близнецов. В нашем случае, судя по всему, он очень торопился – возможно, ждал гостей. Поэтому забыл перемешать ингредиенты, и нам с Аароном достались совершенно разные составляющие. Но временами я обнаруживала, что сейчас я как будто не я, а он. Например, посреди диалога, жестикулируя, я внезапно выключалась из процесса и смотрела на свои руки, и мне казалось, что у меня руки Аарона, что это не я стою тут, а он. Как будто он на мгновение телепортировался в мою оболочку.

Центр управления нашими телами иногда давал сбои. Сигнал терялся и приходил не на тот спутник. В период нашего отчуждения это происходило наиболее явно. Однажды я проснулась в воскресенье, нашла самый приличный наряд в шифоньере, в пустом автобусе приехала в костёл и добровольно отсидела мессу, ни минуты не понимая, что я тут делаю. Пастор говорил тихо, но из-за специфической акустики голос его был везде. Его руки описывали в воздухе какие-то мягкие дуги. Мне показалось, что я его где-то видела. Впрочем, для такого маленького города это не странно – здесь все друг друга видели, просто объём человеческой памяти ограничен, поэтому лишняя информация удаляется. К тому же, мне довольно часто кажется, что я уже встречала это лицо где-то раньше. Возможно, это из-за привычки разглядывать людей. Я часто их рассматриваю, не могу объяснить, зачем.

Потом играл орган, и люди что-то пели, встав со скамеек. Они все знали слова. Все, кроме меня. Я тоже встала, уткнувшись в библию, чтобы спадающие волосы закрыли молчащее лицо (я так делала на уроках, когда списывала – за свисающей шевелюрой учителям не было видно ни движения глаз, ни посторонних испещрённых подсказками бумажек). Больше всего в жизни я хотела стать невидимой или внезапно оказаться в своей постели, на автобусной остановке, где угодно – только не здесь. Это походило на какой-то сюрреалистический сон в духе Кафки, в котором все знают, что происходит, а ты один как будто только что телепортировался сюда, но ни в коем случае не должен выдать себя растерянностью. Месса была на польском. Чёрт его знает, зачем ходил на них Аарон, понимающий по-польски полтора слова, но я сидела на деревянной скамье, абсолютно чётко осознавая, что это не я, это он влез в мою шкурку и пришёл сюда. Вероятно, его скафандр был чрезвычайно занят, и он решил воспользоваться моим. Во всяком случае, у меня нет другого объяснения тому, что я проснулась ранним воскресным утром и проехала через весь город, чтобы битый час выслушивать эту дурацкую мессу на незнакомом мне языке.

В тот период Аарон с трудом мог зафиксировать себя в реальном мире. Он путешествовал в прошлое и никак не хотел возвращаться. Я находила его в Катманду, пьяным и уставшим. Иногда мне звонили наши друзья и сообщали его геопозицию. Он не был враждебен. Он был отчуждён. Его глаза смотрели сквозь этот мир, он же находился в другом измерении и искренне не понимал, зачем его тревожат и требуют от него собранности.

Однажды мне удалось утащить его домой с очередной вечеринки. Родители уехали на выходные, и Аарон решил, что раз уж некому компостировать его несчастный проспиртованный мозг, можно ненадолго явиться в отчий дом. Надо сказать, Аарон никогда не считал его своим домом. Я вообще не уверена, что где-то был его дом. Не то чтобы он нас всех не любил – просто он нигде не чувствовал себя в своей тарелке, ему везде казалось, что вот-вот всё это закончится, и он пойдёт домой. Возможно, он вообще не нуждался в наличии дома, дом был какой-то эфемерной, воображаемой координатой, как морковка перед ослом.

Так вот, мы сидели на ковре, точнее, я сидела – Аарон лежал, созерцая потолок, как это ни странно, осмысленным взглядом.

– Я наизусть знаю рельеф этого грёбаного потолка, – сообщил он мне важное известие, ткнув пальцем вверх, – я смотрел на него целыми днями, когда она ушла.

Меня изрядно достала эта история с разбитым сердцем и прошлыми жизнями, да и сам Аарон, разъедающий себя, как кислота, начал меня нервировать.

– Слава Богу, мы не сиамские – я бы тебя удавила или повесилась сама.

– Ты не могла бы убить себя или меня – ты могла бы убить только нас обоих.

– А если, к примеру, я прострелила бы кому-то из нас череп, общее тело перешло бы по наследству выжившему.

– И выживший, представь себе, до конца своих дней таскался бы, привязанный к трупу.

– Прекрасно это представляю; именно этим я и занимаюсь последние полтора года.

– Хорошо, что мы заслужили каждый свою упаковку. Пусть даже с не очень индивидуальным дизайном, – Аарон изобразил улыбку.

– Аарон, когда это кончится? Ты достал уже всех. Сколько можно?

– О, дааа; я – официальный представитель мирового зла в вашем подъезде! Миа, я не мозолю вам глаза, я ни к кому не лезу со своими переживаниями. Не оставить ли вам всем меня в покое? Может быть, проблема не во мне, а в том, что вам всем от меня что-то нужно? Не помню, чтобы я кого-то из вас обрабатывал напильником, чтобы вы вписались в мою картину мира. Может быть, пора ответить мне взаимностью?

– Может, тебе перейти с алкоголя на антидепрессанты?

– Они невкусные, и это меня расстраивает.

– Надо полагать, это была твоя очередная искромётная шутка?

– Ну раз ты её распознала, то надо полагать, да. Это была она. Миа, у нас есть ещё один брат, и он, надо сказать, тоже сейчас живёт чёрт знает где. Почему бы тебе не начать заботиться о нём? Тебе не кажется, что мы вообще как-то мало времени ему уделяем?

Под «ещё одним нашим братом» подразумевался Бакс. На момент диалога его орбита сместилась и мало пересекалась с нашими. Мы вообще как-то разлетелись в разные стороны после школьного периода. В детстве нас что-то держало всех вместе – весь наш братско-сестринский клан. Мы десантировались где-нибудь у бабушки неуправляемым племенем и придумывали себе миллион важных дел на ближайшее тысячелетие.

В подростковые годы нас постигла идея-фикс, через которую проходили, наверное, все подростки: мы мечтали стать рок-группой. Алекс клепал песни из четырёх аккордов и пятидесяти слов. Он покупал гитары, собирал микрофоны из наушников и часами мог упоённо вещать о транзисторах. Джиджик мечтал построить первый в городе небоскрёб. Бакс был самым младшим, поэтому активнее всех фотографировался с ирокезом и прочей брутальной атрибутикой. А я носила сотню булавок, цепочек, старательно разодранные джинсы, и грезила о мотоцикле. В общем, мы были бандой. Всю неделю мы записывали понравившиеся песни на аудиокассеты. А поскольку диджеи любили вклиниваться в композицию, не дожидаясь её финала, часто получалось так, что у одного из нас обнаруживалась какая-то песня с начала, но не до конца, у другого – наоборот. После недели рыбалки на радиоволнах мы сверяли улов и на двухкассетнике Алекса «склеивали» из фрагментов целые песни. Раз в пару месяцев мы совершали паломничество в скромный магазинчик за вокзалом, в грязную подворотню, в обшарпанную дверь с облезлой табличкой «Пилот». В этой чудесной лавке сокровищ можно было заказать, чтобы тебе записали на кассету всё, что угодно. Мы составляли списки и копили карманные деньги на чистые кассеты.

Мы с Баксом перетряхивали старый потёртый чемодан с палёными Led Zeppelin, Deep Purple, Pink Floyd, припасёнными папой со студенческой юности (и как они ещё сохранились!) – и из всего этого фабриковали сборники для своих плееров. Чемодан этот, надо сказать, сыграл важную роль в нашем музыкальном воспитании. Ещё в детсадовском возрасте мы завязывали на лбу тряпки на манер банданы Марка Нопфлера и, коверкая слова, мяукали «water of love». В младших классах – завешивали стол покрывалами, утаскивали туда магнитофон, наушники, какие-то провода и коробочки и, конечно же, чемодан, и играли в радиостанцию. В 90-м году «House of the rising sun» держалась на вершине хит-парада около полугода. Несколько дней назад я ехала в машине с уже взрослым Баксом, и мы об этом вспомнили. Бакс сказал: «это было лучшее радио из всех, что я слышал!»

– А помнишь, мы ещё играли в татарскую рок-группу у мамы на работе?

– О Боже, не вспоминай! – Бакс закрыл уши, чтобы оградить себя от этого позорного эпизода нашей биографии. Не знаю, почему группа была именно татарской – причин такой экзотической национальной принадлежности мы вспомнить не смогли. По нашим представлениям, рецепт татарского языка был прост: нужно как можно больше гласных в слове заменить на «э» или «ы», а согласных – на «х». Я не помню, как это происходило, но мы знали наизусть свой репертуар на этом псевдотатарском языке (да, у нас был репертуар) и даже давали концерты под лестницей несколько раз. На концерты приходили умирающие от тоски дети других сотрудников, примерно наших лет. В общем, у нас даже были зрители. Вероятно, потому, что кроме наших концертов, развлекать себя там было нечем. Некоторые из них даже подпевали. За свою непродолжительную карьеру группа выпустила пару альбомов, потом начала писать матерные песни, огребла от мамы и прекратила своё существование.

В общем, мы были дружным выводком вплоть до старших классов. А потом наша Вселенная стала расширяться, и нас уносило всё дальше друг от друга.

Баксу удалось вписаться в этот мир быстрее всех. Я выросла хамелеоном, умеющим принимать правила игры и вежливо улыбаться. Аарон, наверное, так и не вписался в пространство вокруг себя. Он никогда не страдал от одиночества. Одиночество было его естественной средой обитания. Он не испытывал необходимости в людях. Я – наоборот. Я не могла долго находиться в вакууме. У меня была целая толпа друзей, знакомых и приятелей. Аарон фильтровал эту массу и выбирал себе только считанные самородки. Как это ни странно, выбранные самородки сами тянулись к Аарону. И в какой-то момент мне даже казалось, что они скорее его друзья, чем мои или наши общие. Он извлекал из мира только то, что ему было действительно нужно. Аарон всегда считался социопатом и меланхоликом. Он называл это «самодостаточность», но на мой взгляд, его терминология была не совсем точна.

Так вот, вспоминая все эти эпизоды, я не поленилась перепечатать наши с Аароном дневники, каждый день на отдельном листе, и рассортировать все записи в хронологическом порядке. Иногда случалось чудо – в дневниках описывались одни и те же события, и я убеждалась, что мы точно не сиамские, потому что нельзя так вывернуть голову, чтобы увидеть всё то же самое с совершенно другого ракурса.

Мои записи начинались годами раньше, чем записи Арона: уцелевшему упитанному блокноту предшествовал ещё десяток таких же (все они в разное время подверглись инквизиции, но и из сохранившихся фрагментов можно было сделать выводы об уровне моего интеллекта). Кстати, это любопытный факт: писательством в нашем семействе увлекался всегда именно Аарон (хотя, филологическое образование по загадочным обстоятельствам выпало на мою долю), но писал он очень мало, и почти ничего не доводил до конца – рано или поздно его сочинение начинало его нервировать, и в итоге отправлялось в стол отбывать пожизненное наказание. Я же очень часто испытывала приступы графомании, моим записям не было конца и края, но я никогда не относилась к ним как к литературе или публицистике. Это был просто мой монолог в бумажном пространстве, скорее для себя самой в настоящем моменте, чем для каких-то выдуманных потомков, упаси Боже!

Дневник Арона начинался внезапно и носил, судя по всему, терапевтический характер. Получив по ментальному хребту, Арон уткнулся в линованную жилетку ежедневника и изливал ему все свои печали крокодильими слезами чернил.

***

Аарон: 28 марта 2003 года

Ощущение приближающегося конца всему. Вот мы встретились и не можем оторвать глаз друг от друга – и уже вот гуляем, держась за руки почти официально.

Незримое замирание падающей звезды за секунду до самоуничтожения. Как будто внутри что-то взорвалось, но взрыв был без грохота и дыма, без ошмётков и осколков – как будто взорвалось кукурузное зерно, и вместо ядерного гриба получился поп-корн, ватный, жирный. Я вернулся с прогулки, вошёл в прихожую и стал стягивать шарф. На мне повисла какая-то траурная, неприятная усталость. И тут мне на глаза попалась «Игра в классики», ещё не дочитанная и до середины (я часто забрасываю книги, иногда это может длиться годами, но я никогда не забываю, на чём остановился, даже если возвращаюсь к тексту через несколько месяцев). Я замер в прихожей с полу-снятым шарфом в руках, потому что в этот момент ясно увидел, что произойдёт на следующей странице…

Миа: 29 марта 2003 года

Факультет культуры и искусств сорвал джек-пот. Ему выделяют новый корпус. Майка сказала по этому поводу: «да, я видела его на карте, за ним только Карьер и кладбище. Хотя, ходят слухи, что это вполне комфортабельный шалашик, в нём даже потолок не обваливается, когда хореографы пляшут».

Вообще, надо сказать, это весьма аутентичное местечко. Однажды мне посчастливилось наблюдать занятия академического хора, которому не хватило аудитории. Дирижёр стоял на лестнице, а сам хор выстроился в пролёте, и мне казалось, что от фантастической акустики стены рухнут прежде, чем они закончат петь.

Аарон: 29 марта 2003 года

Ты написала мне, что уходишь. Что-то щёлкнуло у меня внутри, и я ничего не чувствую. Совсем ничего.

Аарон: 1 апреля 2003 года

Я проснулся и подумал: «ну вот, всё налаживается, я уже так долго живу без тебя, и ещё не сошёл с ума». А потом посмотрел на календарь, и увидел дату. Прошло всего два дня. Нет, я всё-таки сдохну.

Миа: 2 апреля 2003 года

/Здесь к странице дневника был прикреплён степлером клочок мятой бумаги, содержащий нашу с девчонками болтовню в письменном виде/

Санча: листик заканчивается.

Майка: давайте у Е. И. П. попросим.

Я: угу. «Дайте, пжалста, листочек, а то из тетрадок по вашему предмету мы уже все выдрали».

Майка: боже, как она может говорить этим голосом? Интересно, если её заставить слушать собственные лекции в субботу в 8 утра – она тоже уснёт?

Я: я думаю, это – увлекательнейшее время в её жизни. Она бы с радостью проводила так КАЖДОЕ утро!

Санча: и ведь ни разу не опоздала…

Майка: я бы даже примету такую ввела – Е.И.П. не пришла на свою пару – к концу света.

Санча: Е. М. Допустила речевую ошибку – к реформам в области языкознания.

Я: Три декана входят в аудиторию, раздают всем по куску пенопласта и сообщают, что стипендию повысили в восемнадцать с половиной раз – к тому, что пора завязывать с тяжёлыми наркотиками.

Майка: Тыква пришла на пару в субботу в 8 утра… к чему бы это?

Санча: к тому, что пары не будет.

Аарон: 3 апреля 2003 года

Миа заставляет меня пить воду. Я ничего не ел уже почти пять дней. Пища стала для меня как кусок пластмассы – я не могу заставить себя что-то проглотить. Странно, но мне совсем не плохо. Я не теряю сознание, не мучаюсь от голода или головокружения. Мне никак. Я механизм, мне больше не нужно есть. Я почти не сплю. А когда сплю – мне снится, что ты пришла и сказала, что пошутила. Или что ты бросаешь меня. Но даже во сне не объясняешь мне, почему.

Миа: 5 апреля 203 года

/Ещё одна страничка с диалогами, прикреплённая скрепкой, датированная и без комментариев – видимо, мне в очередной раз было лень описывать события минувшего дня, и я ограничилась документальным свидетельством/

Майка: спяяят устааалые студенты, Майка спиит…

Санча: я буду тебя толкать, и ты проснёшься. Ну, или, во всяком случае, такой сон перестанет тебе приносить удовольствие.

Майка: Физ-ра пятой парой – это верх садизма, товарищи.

Санча: а ты представь, что физрука сегодня замещает твой ненаглядный Бандерас.

Майка: ты переоцениваешь моё воображение. Знаешь, какой была самая длинная и содержательная фраза физрука за этот семестр? «Не рекомендую злоупотреблять». А ещё он на прошлой паре разгадывал кроссворд около часа (мы всё это время бегали по стадиону, там ещё была огромная стопка матов, и мы с Мией периодически прыгали за неё, чтобы пропустить пару кружков). Потом к нам стали присоединяться ещё человек пятнадцать, поэтому за матами прятаться стало проблематично, и он что-то заподозрил. Так вот, когда его вызвали на кафедру, мы подошли посмотреть, что он там наугадывал. Санча, там было ДВА СЛОВА! Два слова за час разгадывания кроссворда! Причём, одно из них – «рыба», а второе зачёркнуто! П.С.: А вот от домашнего Бандераса я бы не отказалась…

Санча: попроси своего парня, он наверняка не станет возражать.

Майка: а я что, я ничего. Это мне, так сказать, для помощи по хозяйству – мусор там вынести, например…

Санча: фи. И для этого тебе Бандерас? Уж лучше пусть стоит в каком-нибудь обозреваемом углу, на видном месте… с обнажённым торсом…

Майка: что за мысли? И не краснеешь?

Я: Майка, это ты должна краснеть – у тебя в комнате полуголый мужик непонятной национальности, на все вопросы отвечающий что-то невнятное про мусор.

Санча: ладно, а теперь о высоком. Майка, твой первый урок вальса будет завтра вечером у Мии.

Майка: у тебя духовка работает?

Я: ага

Майка: ураааа, пирожкиии!

Санча: красивый лифчик.

Майка:?!

Санча: это я тонко намекаю, что в декольте видно. Не наклоняйся так над конспектами.

Я: может, это так задумано. Может, она экономиста совращает.

Майка: фу, я не совращаю экономиста.

Я: совращаешь-совращаешь!

Майка: ты не доживёшь до физ-ры.

Санча: Тыква ожидается кстати? У неё четвёртый прогул, она кроссы будет бегать каждый день с такой посещаемостью.

Я: не знаю, не знаю. Она вчера ночевала у меня, стрельнула 48-листовую тетрадь, строила глазки Баксу, клятвенно обещала сегодня быть, но судя по тому, что я её не наблюдаю, слова её – пустые обещанья. Кстати, а Бакс жарил нам котлетки в ночи. Вкусные весьма. А Аарон опять сидел в своей комнате, зарывшись в книжки. По-моему, он там втихушку что-то употребляет – во всяком случае, там периодически явственно ощущается запах спирта.

Майка: и без нас? Вот мерзавец!

Аарон: 5 апреля 2003 года.

Мага ушла из жизни Орасио, забрав с собой все пластинки. Она унесла музыку из его жизни. И больше на протяжении повествования ни её имя, ни она сама, не появляются. За исключением одного упоминания – неизвестно, где она; возможно, рассылает открытки подругам с какими-то скандинавскими именами.

Ты ушла от меня не тогда, когда перестала отвечать на звонки. И не тогда, когда глядя на меня с какой-то неприязнью, объявила о своём уходе. Ты ушла от меня в тот момент, когда я стоял в прихожей с мёртвым шарфом в руках и читал книгу, лежащую в углу комнаты, сквозь обложку.

Аарон: 8 апреля 2003 года

Майка, Санча и Тыква поочерёдно меня выгуливают. Это Миа им поручила, наверное. По крайней мере, иначе я не могу объяснить, чем так внезапно вызвал столько внимания с их стороны; в конце концов, это её друзья, а не мои. Думаю, они боятся меня оставлять одного. Но это зря. Я не стану себя убивать – я обещал тебе, что никогда этого не сделаю. Забавно: даже сейчас ты спасаешь меня.

Миа: 17 апреля 2003 года

Сегодня смешной день)))

Можно сказать, официально зафиксированная дата моей первой любви. Я не удивлена, что помню её. Во-первых, об этом мне сообщил мой допотопный дневник, в коем большая часть записей была сделана розовыми чернилами, местами вклеены вырезки про Modern Talking и какие-то картинки из журналов. Во-вторых, это был очень кинематографичный момент, моя память бережно хранит такие эпизоды, как фантик от жвачки, разглаженный ногтем, выдержанный в толстой книжке и всё ещё пахнущий синтетической дыней.

Мне было одиннадцать. После школы мы все втроём околачивались у мамы на работе. Временами там были и другие дети, но в основном мы варились в собственном соку. Поэтому периодически что-нибудь выкидывали. Например, однажды Аарон притащил откуда-то настоящий огнетушитель, и мы его опробовали в мамином кабинете. Чипсе повезло меньше всех: порошок попал в её голубой глаз, отчего глаз сменил цвет на ярко-красный и неслабо отёк. Она долго умывалась, причитая, что мы идиоты. Чипсина мама работала с нашей, и Чипсе тоже было смертельно скучно, поэтому мы объединились в наших бесстрашных поисках приключений. Потом мы собрали столько котов, сколько могли унести, и приволокли их в мамин шкаф. Коты не поделили территорию и чуть не разнесли всё помещение.

В этот день мы с Чипсой нашли плохо обозреваемый закуток, где росли черёмухи и яблони. Они как раз цвели, аромат стоял плотный и сладкий. Мы залезали по очереди на дерево и трясли его. Та, что оставалась внизу, кружилась под падающими лепестками. Чипса носила джинсовую жилетку, чему я безумно завидовала, правда, откровенно девчачья вышивка на спине отменяла всю брутальность Чипсиного одеяния. У меня была трёхслойная юбка с кружевной оборкой и надписью «lambada», розовая футболка с далматинцами и пышная грива, на которой якобы не удерживалась ни одна заколка, стоило мне покинуть мамин кабинет. По утрам грива на затылке превращалась в валенок, и мама расчёсывала меня долго и мучительно, пока я завтракала. Я периодически визжала, но красота упорно требовала жертв, и заколки продолжали «спадать».

Я кружилась под деревом, ещё не подозревая, с какими нервами мама будет вычёсывать все эти лепестки из моих волос, когда Чипса на ветке сначала замерла, уставившись в одну точку, потом побледнела, и в следующий миг её сдуло ветром в неизвестном направлении. Я обернулась и увидела охранника. Судя по всему, он уже давно созерцал этот зоопарк – стоял, прислонившись плечом к кирпичной стене, с закатанными рукавами, и смотрел на меня с каким-то умилением и примесью «сейчас я кого-то за шиворот отнесу к маме». И по диагонали всего этого шика летел черёмуховый снег. И пахло невыносимо вкусно. И я влюбилась. Влюбилась даже, наверное, не в него, а в эту манеру смотреть, в эти точёные, взрослые линии рук, в это превосходство. Я стояла и не могла дышать. Мне казалось, что я вот-вот упаду в обморок.

Потом я пришла в мамин кабинет и стала смотреть в шифоньерное зеркало. Я смотрела так, как будто впервые видела себя. Как будто никогда раньше этого не делала. Хотя, по-моему, так оно и было. Я привыкла быть ответвлением Аарона. Мы старались быть максимально похожими, носили одинаковые рубашки и кеды. Поэтому до того момента, наверное, я даже не осознавала своей гендерной принадлежности. Не думала о себе как об отдельной единице. Так что, спасибо тебе, прекрасный страж скучнейшего заведения!

Я даже посвятила ему пару слюнявых стихов. Про то, как Амур пронзил моё сердце стрелами, и все мы когда-нибудь умрём. И исписала форзац дневника его именем – почему-то дети сублимируют свою любовь этим странным способом.

Через пару дней мы с Чипсой бесились в мамином кабинете, пока она ушла по делам. Мы скакали со шваброй и веником, наряжались в какие-то тряпки и красили губы помадой, которую купили по дешёвке на собственные сбережения. Но какой толк от макияжа, если его никто не видит? Каморка моей playground-love по счастливому стечению обстоятельств была дверью напротив маминого кабинета, и я прокралась на цыпочках, чтобы посмотреть, что он там делает. Он заметил меня, и я убежала обратно. И захлопнула дверь. Мы смеялись, как гиены. И тут в дверь постучали. Мы увидели его сквозь мутное стекло, и у меня задрожали коленки. Но я открыла. Он стоял на пороге, изо всех сил стараясь не смеяться. «Вы бы, – говорит, – полезным чем-нибудь занялись», – и улыбается. И не уходит. Стоит и смотрит, стараясь не смеяться. Я не могла пошевелиться, а Чипса за моей спиной начала рефлекторно мести пол веником, который был у неё в руках. Потом он сказал: «красивая помада» и ушёл. Я помню эту помаду, она была идиотского розового цвета и совершенно противная на вкус.

Судя по всему, он тоже умирал от скуки на своей работе. Потому что подыгрывал мне в моих бездарных попытках очаровывания. Помнится, с техническими науками у меня в школе сформировались не лучшие отношения. Не то чтобы я не любила алгебру, просто мы с ней были недостаточно хорошо знакомы. И мама наняла репетитора, который приходил по мою душу прямо к ней на работу. Как-то вечером меня истязали квадратными уравнениями, а мама за столом заполняла документы. Объект моих мечтаний пришёл поболтать с мамой про какой-то кирпичный завод и какую-то глину в мешках. Он говорил, а мама слушала и отвечала, не отрываясь от документов. А репетитор безрезультатно старался реанимировать мой несчастный расплавленный мозг. А я косилась на своего героя, и квадратные уравнения становились круглыми, треугольными – какими угодно, я всё равно не понимала их. А он сверлил меня глазами, сдерживая издевательскую улыбку, и видимо, ставил эксперимент, в какой же ещё цвет может окраситься моя физиономия под этим взглядом. А я ставила эксперимент, умру я или нет, если не буду отворачиваться.

Моя любовь длилась целых два года, потом мне надоело ошиваться до ночи у мамы на работе, и я затребовала собственный ключ от квартиры, чтобы идти после уроков сразу туда. Хотя, позднее, помнится, я приходила выгуливать кота, как будто в нашем дворе он ну просто никак не погуляет. И ещё мы встретились случайно, на улице, когда мне было уже семнадцать. И долго улыбались друг другу.