Czytaj książkę: «Две трети волшебства. Творить добро – это честь»

Czcionka:

Отдельное спасибо Хельге Эн-Кенти, которая вдохновила меня песней "Две трети волшебства" на создание произведений, которые вошли в эту книгу.

ISBN 978-5-0050-7129-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Изначальное имя

1

Раздался стук в дверь; робкий, осторожный, очень тихий – так обычно стучится в мою жизнь счастье, которое я постоянно держу в страхе быть оговоренным.

Стук повторился; также тихо и аккуратно – а я всё думала о том, как замечательно я оправдываю свои поступки тем, что была счастлива. И за что я так со своим счастьем? С тем, чего мне постоянно очень хочется, а когда я его получаю – то хочется ещё пуще прежнего.

И ради чего? Или ради кого? Ради кого я оправдываюсь, оговаривая, возможно, самое лучшее, что может у меня быть; самый лучший подарок для тех, кто меня любит.

Моё счастье.

Стук раздался снова; я открыла.

На пороге стояло счастье.

Как всегда, просто одетое, с букетом ромашек в руках.

Но это было моё счастье.

Такое, каким создала его я.

Создала в моменты большой грусти, когда дождь за окном казался мне самым ужасным делом природы; создала, чтобы не быть одинокой; не быть одинокой тогда, когда все мои друзья играли на улице – там, где свободно гуляет ветер.

Поначалу счастье заменило мне всё; я делилась с ним всеми своими переживаниями, мы вместе строили замки из воздуха и удивлялись, что никто кроме нас их не видит.

Но потом я выросла – как я тогда считала – и рассорилась с ним; со своим счастьем.

Долгие шесть лет мы не разговаривали; но каждую минуту делили на двоих. Счастье по-прежнему знало все мои секреты, и, как и раньше, было мне самым лучшим другом. Просто мы не разговаривали.

Потому что я, «повзрослев», разучилась с ним говорить.

Но однажды случилось то, что должно было случиться. Я встретила человека, который вновь научил меня этому языку – самому первому языку на земле.

И тогда, обнявшись со своим счастьем, я стала подговаривать его разделить все наши сокровища с тем, кто позволил нам вновь обрести друг друга.

Счастье было не против.

Но против был тот человек.

Тогда я во второй раз потеряла способность говорить со своим самым лучшим другом. Я обрела новых друзей – тоску, ностальгию и неуверенность в себе.

Но счастье всегда было рядом. Всегда; каждый миг, когда мои новые друзья оставляли меня, ко мне робко присаживались счастье – и мы разделяли тишину.

Что было после? После прошло содержательных два года; содержательных на открытия.

И теперь мы вновь вдвоём – я и моё счастье. Мы снова делим тишину, но сегодня мой лучший друг наконец может обрести покой рядом со мной.

Потому что сегодня ноябрь, а в букете из голых веток я вновь вижу ромашки; прямо как в детстве, только теперь наши воздушные замки наконец обросли садами.

Садами из вечно белых ромашек.

2

А в небо улетали воздушные шары; они стремились пробить брешь в воздушной глади, но бессменно застревали в ветвях высоких берёз.

Я смотрела на человека, который вернул мне счастье; в глазах его играли свою музыку воспоминания, нахлынувшие при виде школьного вальса.

Я смотрела на этого человека и сердце моё сжималось от того, какими тёмными стали его глаза.

Моё счастье стояло по правую руку от меня; оно озабоченно смотрело на меня, понимая, что мне сейчас нелегко. Школьный вальс, возможно, был красивым представлением, но меня он никак не мог воодушевить или порадовать; для меня он означал одно: первый шаг к расставанию с тем, кто вернул возможность дышать полной грудью, не боясь вдохнуть слишком крепкий воздух.

Только моё счастье знало, сколько мне пришлось пережить, прежде чем я поняла, как дорожу этим человеком. Счастье всегда было рядом.

Несправедливо будет сказать, что оно потерялось; нет, оно всегда стояло по правую руку от меня. Но я разучилась разговаривать с ним; это случилось не внезапно, это было ожидаемо и закономерно – но оттого не менее горько было мне молчать; молчать, потому что я забыла все слова, которые понимало моё счастье.

С тех пор мы общались ощущениями.

Счастье всегда понимало малейшие изменения в моём настроении, и всегда видело корень зла; но глядя на школьный вальс язык не поворачивался назвать это злом; нет, это было добро.

Это – причина моих слёз.

Добро никогда не остаётся безнаказанным, узнала я после, когда прошло чуть больше двух лет. Тогда же я могла лишь лицезреть, как эта истина исполняет свой вальс прямо на моих глазах.

За добро ответом было мне молчание; потому что я посмела заговорить о нём тогда, когда человек желал лишь тишины и покоя. Но разве могла я молчать? Это добро разрывало меня изнутри, оно рвалось наружу, исполнить свою роль; свою роль в истории, которая стала фундаментом моего одиночества.

Но это не плохо; за свои крики о добре я получила хороший урок: о добре нельзя говорить на повышенных тонах. Урок – и тишину в подарок; ту тишину, о которой мечтают люди в моменты, когда за плечами множество таких историй.

Мне же хватило одной.

И это тоже не хорошо и не плохо.

3

Я любила так, как любят дети; оглядываясь назад я поражаюсь тому, что могла так любить.

Сейчас мне девятнадцать, но два года назад я была совсем ещё ребёнком; правда, тогда я так не считала.

Мне казалось, что только решительность на поступки делает человека взрослым. Лишь пройдя через собственные ошибки я поняла, как далека была от истины.

Я любила так, как любят дети; искренно, честно, абсолютно. Но мне было семнадцать, и меня, наверное, трудно было понять.

Тогда я столкнулась со стереотипом, что в этом возрасте и старше наставничества уже не ищут.

Да, я хотела иметь наставника; человека, который указал бы мне, что такое хорошо, а что такое плохо. Человека, который разделял бы при этом моё мироощущение. Даже сейчас, спустя два года и взглянув на всё совсем другим взглядом я не знаю, ошиблась я в человеке или нет.

Я любила так, как любят дети; но меня не торопились брать под своё крыло.

Возможно, это было правильно с какой-то точки зрения. Но ведь небо бы не свалилось на человека если бы он мне попытался мне помочь.

Так я рассуждала тогда, так продолжаю думать и теперь.

Осознавая, сколько горя можно было бы предотвратить, если бы я услышала два заветных слова – «всё хорошо» – я теряю все слова, которыми могла бы описать свои чувства.

Когда я спросила человека, почему он этого не сделал, он сказал, что не мог.

Не мог.

Я не думаю, что он сказал это безосновательно. Но для меня остаётся загадкой, почему.

Наверное, я всё-таки ошиблась.

Но не в человеке, а в методах, которыми пыталась достучаться до него. Не нужно было стучать в столь плотно закрытую дверь.

Поскольку всё получает тот, кто умеет ждать.

4

Спустя два года я стала задумываться о том, что прошлое нужно бы оставить в прошлом. И прежде всего, нужно было оставить в прошлом все свои обиды.

А они были, ведь без них не может обойтись ни одна история межличностных отношений.

Сейчас мне, кажется, это удалось.

Потому я и пишу эту крохотную книгу – чтобы за потоком новых событий не стёрлись столь полезные воспоминания.

Чтобы поделиться опытом, приобретённым на собственных ошибках.

5

Сейчас я задумалась над тем, за счёт чего я держалась тогда; что не давало мне, падая, разбиться.

Ответ очевиден.

Вера в то, что всё будет хорошо.

И это тоже идёт из детства.

Ребёнок всегда верит, что всё будет хорошо; когда он понимает, что для этого нужно приложить усилия, он начинает взрослеть. А когда его усилия дают свои плоды, он становится взрослым. Так я повзрослела незадолго до своего совершеннолетия.

Очевидно, что поздно. Но бывает и позднее.

Тем не менее, я повзрослела.

И тотчас же обрела как аксиому, не осознаваемую прежде в полной мере, ответственность. Прежде всего – социальную. Что включает в себе ответственность человека перед обществом, ответственность не только за себя, но и за других.

Я была рада обрести её; я всегда любила ответственность, пусть не всегда мне удавалось достойно пронести её на своих плечах. Меня сбивали с верных решений страхи, чей взгляд всегда нехороший, а глаза черны.

Смотрела ли я в глаза своим страхам? Не могу сказать. Я даже не знаю, как человек понимает, что сделал это, и может ли он это помнить.

Сколько себя помню, меня всегда учили со страхами бороться. «Боюсь, но делаю» – говорили мне. Но всегда ли это правильно и приводит к позитивным последствиям?

Думаю, что нет. Но как тогда понять, когда стоит переступать через свой страх, а когда стоит прислушаться к нему и остановиться?

Может, навострив все свои органы чувств?

Слышать, видеть, ощущать – так можно избежать неосознанного шага в пропасть. Увы, два года назад я избежать его не смогла.

6

Ум не страхует от совершения глупостей; ведь глупостью может стать ошибка, совершённая по незнанию. Но, тем не менее, даже эта ошибка будет глупостью, если человек шёл на неё осознано.

Так и человек, обладающий умом достаточным для того, чтобы позволить своим чувствам жить по всем законам этого мира, идёт на совершенную ошибку, подарив любовь и сострадание тому, кому такое отношение с его стороны кажется чем-то неоправданным и неуместным.

Делая подарки тем, кому мы не нужны, мы задеваем собственные чувства; но как разобраться, как понять, кому можно дарить подарки, я тогда, два года назад, не понимала.

А сейчас, два года спустя, знаю только один способ: получить подарок первой. Так я буду знать почти наверняка, что мой ответный жест не будет лишним. И чувства свои я сохраню, не задев их самолично.

Но подарком со стороны окружающих может являться почти всё, чем руководствуется добродетель. Кто-то подсказал вам в автобусе, на какой остановке выходить, кто-то подарил вам яблоко, потому что Спас, кто-то уступил вам дорогу в метро.

И тогда, благодарностью руководствуясь, мы можем сделать те подарки, которые точно оправдаются; которые не будут пылиться на самых дальних полках.

Мы можем сказать «спасибо» и «спасибо большое».

7

На часах 9:43, а я думаю о том, какая я счастливая, что могу спать по 6—7 часов.

Какая я счастливая, что в моей жизни наступила пауза – и что она заканчивается, потому что всему свой срок. Всему свой срок – только память вечна. Она сохраняет отражения наших переживаний в живых картинках, которые, как случайные фотографии, не заменишь постановкой, складывая историю такой, какой её хотелось бы нам видеть.

На часах 9:46, а я думаю о том, какая я счастливая, что могу написать историю такой, какой она является, излив омут своей памяти в самом чистом виде.

Моё счастье в том, что я имею; я знала об этом и два года назад, но, не имея возможности поговорить со своим счастьем, чувствовала себя намного более потерянной, нежели счастливой.

Но даже в моменты самого большого горя радость оттого, что я жива, и что окружает меня именно тот мир, который я знаю, держала меня в некотором равновесии с реальностью, не позволяя мне искажать её ни словом, ни поступками.

И в этом тоже было моё счастье; его рука мягко касалась моих волос, когда хотелось мне забиться под одеяло и ничего не знать; его голос согревал и успокаивал меня в минуты гнева – гнева, прежде всего, на себя. Его имя было первым что я узнала; изначальное имя, которое сопровождает меня во всём, всегда.

Счастье.

8

В глазах моего счастья всегда отражались мои мечты; самой заветной из них было стать волшебницей; с возрастом я стала трактовать это слово иначе, но желание оставалось неизменным.

Что же значит быть волшебницей? Два года назад я считала, что волшебники – это те, кто дарит добро окружающим. Те, кто делиться всем лучшим, что имеет, не теряя его; те, кто, ошибаясь, не перестаёт идти; идти к свету.

Со временем я поняла, что свет – это очень конкретное понятие, которое имеет множество названий.

Свет – это мы, люди. Это трава под ногами, это опавшие листья и собака, лающая на рассвете.

Идти к свету – значит, идти к себе. К своему лучшему проявлению, к изначальному имени своему, которое даруют нам родители.

К счастью.

И сейчас, смотря прямо в глаза своему счастью, я понимаю, что оно принадлежит не только мне. Оно соткано из поступков множества людей; из их участия и сочувствия.

Таков характер моего счастья.

Я больше не вспоминаю прошлое, но по-прежнему дорожу тем человеком, который подарил мне возможность говорить с моим самым лучшим другом; но дорожу уже иначе, дорожу не так, как ребёнок дорожит теми, кто участвует в его судьбе и закрывает его от тяжёлых капель дождя, а дорожу так, как должно дорожить всеми окружающими.

Так, как завещала добродетель.

ноябрь 2019

От Золотой поры. Роман

Предисловие

Нельзя требовать сочувствия к миру и красоте его; ко всему, что живёт и трепещет, что маленький мир внутри себя открывает; но какова же радость того, что никому никак нельзя избежать этого сочувствия!

От радости наблюдения до радости понимания; от мельчайших радостей палящего солнца до наибольшей радости вдыхания весны, лета ли, осени ли, зимы. От начала года к завершению, от долгих скрипучих часов жаркого дня до коротких световых пор спелой вьюги; от легкого шуршания травы под ногами до тихого приближения первых рассветов зеленью на усталом морозе; и это ещё не всё.

Маленькие островки цветущих даров жаркой поры возле скамейки, обвитая вьюнком ножка её и собранные в гроздья пучки вездесущей осоки; радость от того только, что можно перевести на них взгляд усталый, что можно любоваться ими над бесконечностью цветов каждого лета, радость от осознания живости и изменчивости красоты этой тёплой поры в каждом дне её, радость от возможности запечатлеть навсегда в рисунок или карточку, написать в памяти картиной или забыть навечно, но ощутить в полной мере весь мир в этом моменте природы; радость от возможности осознать это.

Радость от каждого момента изменения природы и момента вечности её в нём; от присутствия всевластной силы живого везде и за каждым человеком, где бы он ни был; и где бы он вдруг, нежданно и невпопад не оказался – всегда есть радость чувствовать себя на земле твёрдо, потому что одна земля есть только – человек по одной земле ходит; но и радость от узнавания земли единой в новом, прежде для людей неизведанном, уголочке её.

Радость эта от всего окружающего мира, от всего, что насыщает его.

Радость от неизбежного сочувствия к нему, которое нельзя потребовать и которого нельзя избежать, от которого нельзя забыться; радость от сочувствия ко всему окружающему миру, потому что каждый человек – часть его, и потому всё, что окружает его из года в год жизнью земли его, из лета в лето, из зимы в зиму – родное ему.

Это радость от безусловного сочувствия к безусловному.

Часть первая. Портрет волшебника

Придумай дом. Представь его
Хорошенько. Хозяев узнаешь. А следом
И гости незамедлительно подтянутся.
И останется тебе только встретить —
Как следует встретить – встретить
Своих персонажей.

Портрет персонажей – случайных наблюдателей, каждый из которых однажды, один только миг – но был необычайно близок к своему герою, великолепный образ чей был непостижимым; портрет всех тех волшебников, которые постигли момент своего бессмертия. У каждого из которых была своя пора Золотая – единая на всех.

О тех, чей образ мыслей совпадал со всеми законами этого мира.

XX37 год. День прощания

Тяжко. Тяжко перестраиваться к чему-то
Новому. В особенности – когда рядом
Разбитое старое. Когда рядом разбитое
Старое, неотвратимо желание вернуться
К нему и попробовать, попытаться его
Починить – еще и еще раз.
Но прошлое уже не отстроить.
Но прошлые вещи всегда будут лучше,
Пока будет в них хоть частичка души —
Хоть какая. Разве я не права?
Разве мы не боремся за новое, за то,
Чего нет, за свершения наши —
На свершения эти идем разве не
Мотивируя старым, прошлым,
Ушедшим?
Разве без прошлого будущее стало
Будущим? Оно было бы, разве что,
Самым началом настоящего нашего.
Того настоящего, что мы знаем.
Но не стало бы будущее тогда —
Достигнутое – свершением?
Понимаешь?
Я думаю, что понимаешь.
Но нелегко и приниматься за старое.
Но чтобы идти дальше, вперед, нужно —
Просто необходимо – научиться
Возвращаться. Запомни это хорошенько, —
Сказала она и добавила:
– Милая девочка.

Белый дом у самого подножия гор, выполненный из векового камня, который, казалось, и составлял стены гор, что возвышались над ним. Слабый свет белого солнца, которое, кажется, нерешительно касалось им макушек великих деревьев, что свободно и неизменно кружили ветра позывы, как бы играя им, как бы зазывая в дали несметные путей своих, что носила земля – которыми земля была прошита насквозь, не оставляя ни единый свой островок неизведанным; по этим путям ходили герои, оставляя свои мечты нитью путеводной на ткани миров, владея бессмертием, единым для всех – в один только миг, одним лишь моментом.

В настоящий момент владеть только можно бессмертием – тому предстояло еще научиться ребенку, чьи руки к стеклам примкнули; той девочке, которая, едва дыша, всем своим существом, всем вниманием обратилась сейчас к самой широкой тропе, ведущей к их дому, который холодным светом по белому камню встречал опоздавших гостей – опоздавших совсем, совершенно, прибывших тогда уже, когда провожали хозяева каждому здесь знакомых гостей других.

Те, кто был друг другу другом давно – а таких было только двое из приглашенных в белый дом в этот день – так и увиделись, и ровно столько было им времени, сколько хватило на то, чтобы сказать пару слов на прощанье и ничего не обещать, но – задать самый главный вопрос – и на него не отвечать под разумным предлогом того, что «пора».

Но этот вопрос был ответом на желание каждого, кто был здесь в этот час, в эту минуту, вернуться сюда – спустя время, спустя много лет – хотя бы раз однажды вернуться.

Но тем, кому не хватало и прежде времени даже на то, чтобы извиниться, чтобы проститься, чтобы друг друга услышать еще с полуслова – чтобы не на первом же слове себя обрывать – им пришлось быть опоздавшими в этот час, в эту минуту; и вновь не застали они друг друга, и вновь друг без друга ушли, поглощенные мыслями о том, что когда-то, когда-нибудь, они вернутся к этому дому, перешагнут порог его снова, и – обязательно встретятся.

Пора. Пора было расставаться со всеми, пора было уходить. Золотая пора завершилась, когда можно было никуда не спешить – когда не приходила мысль об этом никому, совсем никому – когда каждому был известен, доступен, когда каждый владел им – секретом бессмертия. Когда каждый жил настоящим моментом, когда каждому был он лучшим, из всех – лучшим, который только можно представить; когда ни один не пытался ничего иного себе представлять.

Когда лучшим другом своим замечали они как раз того, кто наименее был похож на него – по идеям своим, по взглядам и принципам; но таким образом совершенный прагматик другом себе обратил необратимого скептика – им было, о чем говорить. Но это была разница интересов, разница предпочтений, и был в этом случае единый менталитет, и он-то связал крепче любых обещаний.

Казалось бы, как?

А ведь именно поэтому каждому хотелось вернуться к белому дому у самого подножия гор, под окнами которого кипела пора прощаться.

Прагматик со скептиком не сказали друг другу ни слова. Все то время, что было отведено им – хозяину дома и гостю его, его лучшему другу – они провели в библиотеке, а что обсуждали, о чем говорили, известно было разве что только пожертвовавшей минутой своего драгоценного времени хозяйке дома, у которой шуршал разговорами наверняка очень похожего содержания свой кружок, этажом ниже.

А время ее, хозяйки дома, подходило к концу – отведенное ей она израсходовала опрометчиво и стремительно, но, как и положено своему имени – Вера; Вера оставалась с мужем и дочерью, но на деле была как будто одна. Она растеряла доверие к каждому, и не могла при том удержать малейший порыв свой с собой наедине – она обязательно, обязательно кому-нибудь бы из старых друзей и рассказала о нем, с кем-нибудь поделилась – но не получала должной отдачи, не получала ее вновь и вновь, и с каждым разом все меньшим временем обходился ее верный слушатель, которому предана она сама была бесконечно, и все кратче был его ответ.

Завершилась стремительно Золотая пора Веры, прожгла она ее, едва только затронув момент своего бессмертия.

Но пока что все только прощались, и молчание двух друзей, скептика и прагматика, нарушалось косыми взглядами наблюдательного любопытства в сторону шуршащих словами, намеками и даже попытками клятвенных обещаний стоящих чуть в отдалении барышень. У самого порога, на первой ступени состоящей всего из четырех таких – белокаменных, широких – лестницы стояла девочка лет пяти, спустившаяся незаметно для всех.

Она держалась левой рукой, стоя с необычайно прямой осанкой и свободно расправив плечи, за основание широкой посудины, на которой лежал рядом с ней прямо-таки громадный такой же каменный шар; худенькая, маленькая, с пушистой копной рыжих волос она казалась чужой здесь, она совершенно не вписывалась в эти стены, очевидно плохо ложился холодный свет белого солнца на ее плечи, руки и даже на подол ее абсолютно черного платья; платье необходимо было заменить, и сделать это следовало как можно скорее. И хозяйка дома уже заказала материи – да побольше – того искреннего черного цвета, которым были обведены на портрете волосы их далекого предка, которым недавно еще любовалась их старшая дочь, очарованная красотой изображенной на нем девушки, и которым отливали под тем же солнцем и ее собственные – Веры – локоны, высоко закрепленные изящной резной шпилькой из светлой кости.

За несколько дней пребывания в этом доме девочка осунулась, цвет лица ее стал бледнее, а взгляд становился все беспокойнее, все тревожнее сжимала она все, что ни попадалось ей под руку; она было дочерью женщины, которая не верила в талисманы, и потому поддержку брала от каждой случайной вещицы.

Вещицы. К вещам у нее было особое внимание, несравнимое даже с тем, каким встречала она приход солнца на сторону ее любимого места в том большом доме – у самого окна, в самом углу большой комнаты, в которой принимали гостей, и которая вся была заставлена шкафами с книгами и стопками прочей бумаги, завернутой в другую бумагу – чуть плотнее той, в которой отправляют письма – и повязанной крепкой холщовой нитью. И все. Без каких-либо пояснений или хотя бы цифр черной пастой, которая уже дважды этим утром была разлита кем-то, кому точно нужно было зачем-то зайти в эту комнату и облокотиться на письменный стол, у самого края которого и стоял глубокий сосуд с соответствующим содержимым.

В первую очередь разлила его Вера. Она надеялась вывести девочку в большую залу, где уже собрались некоторые из гостей; но безуспешно.

Второй раз на совести у ребенка – который затаился в углу, вжавшись в стенку, так что за свободно спадающей занавеской едва определяемого светло-алого цвета со стороны входа и письменного стола соответственно ее и вовсе не было видно – а после, выждав какие-то едва ли не самые странные пару секунд, которые только у этой девочки были, бросился вслед за матерью, и – обронил неубиваемый, бездонный, кажется, сосуд с черной пастой.

И теперь, все время, отведенное им, проведя отдалении от нее, дочка смотрела на мать, не сводя с нее пристального взгляда больших серых глаз – переполненных осознанной пятилетним ребенком тревоги настолько, насколько тому способствовали приходящие к нему ощущения – когда мать ее, маленькая светловолосая женщина, оживленно о чем-то беседовала – скорее, рассказывала – с одним из опоздавших гостей – как будто она давно уже собралась уходить, и, можно подумать, что уже завтра вернется.

Стоя лицом к ней, девочка ее не узнавала. Она была все та же, с которой прожил они, пробыли они все время, что было у них до того, как настала Пора Прощаться; это была все та же беззаботная, живая, очень живая, шустрая, чем-то неуловимым обладающая и им очень привлекательная маленькая женщина. Которой совсем не противоречило то, что она сейчас, через минуту, через две, оставит, быть может, навсегда, своего ребенка, которого, безусловно, очень любила, и с которым она была счастлива – они вдвоем, вместе были очень счастливы.

Она не узнавала в ней ту женщину, которая ей не отвечала; от которой она спряталась за занавеской, и за которой бросилась вслед, уже не отозвавшись, не подойдя, сама не ответив – и – проклятая паста, проклятая черная паста разлилась вновь, и – как же это – задержала ее, стала предлогом ей, что она не окликнула, не догнала, не добежала до нее.

Она не узнавала в ней женщину, которая сейчас не оборачивалась, не оборачивалась – чувствуя ее взгляд на себе, чувствуя наверняка.

Она не узнавала ее – и непреодолимо, казалось, было желание броситься к ней – прямо сейчас – окликнуть, позвать, подойти, за руку взять, и наконец обнять.

Но не могла сдвинуться с места.

Она не узнавала ее.

Она не узнавала.

Все те люди, что были у нее перед глазами сейчас – они окружали ее, сколько она, девочка пяти лет, себя помнит; но она не узнавала их. Никого, ни одного. Не за кого было ей зацепиться, не за кого было держаться на слове; и ни в ком, ни в одном из них она не узнавала теперь героев, которых знала с той самой Золотой поры.

Да какие у ребенка – в пять лет – могут быть герои?

Оказывается, могут быть.

Ее мать держала на руках младенца – это была ее сестра. Она появилась на свет всего день назад, и уже покидала родные края. Покидала, возможно, навечно. Собиралась ли их мать возвращаться? На самом деле, когда?

Увидит ли девочка эту сестренку, которой не знает и имени?

Но они перебрали много имен. День и ночь, каждый вечер, с утра – когда еще солнце только восходит на самой границе неба и земли, и бескрайний океан пушистых лесов еще укрыт тем же холодом, которого удавалось коснуться девочке этой, только по саду пройдя – а может, и из окошка, только лишь руку свою опустив чуть поглубже в прозрачный туман. Туманы здесь низкие и очень холодные. Такие же, как и солнце, и точно как камень, к которому прижалась маленькая фигурка с копной рыжих волос – и совсем не вписывалась в эти стены.

Наконец, она услышала, она прислушалась к тому, о чем сейчас ее мать говорила. Говорила о спицах в колесах, которых стоит остерегаться ему, опоздавшему гостю, потому как по известным причинам его повозку не успели проверить; а подставлять их было кому, но отчего-то больше всех был этим обеспокоен как раз этот друг, который многозначительно и как-то очень быстро, совсем неожиданно запрокинул голову к небу. Девочка последовала его примеру.

Облака плыли – так, что мчались; мчались, спешили и все уходили куда-то вдаль, куда-то за границу, где очень скоро окажутся все они – все те, кто держит путь прочь от белого дома, все те, кому удастся преодолеть его своевременно, в кратчайшие сроки. Все те, чьи повозки направлены вправо, к раздольной дороге, что в леса гор уходит смело – а прямо на ними, прямо над ней спешат облака – к новому небу, укрывать новое солнце, освещать им пути других героев, еще неизвестных девочке этой, которое под другим солнцем ходят и, может быть, оно там теплее.

Девочка не заметила, сколько еще прошло минут до того, как взметнулась пыль под копытами десятка лошадей; до того, как заключила ее в объятья маленькая светловолосая женщина, когда дочка ее не услышала, что же она сказала ей – тихо, на ушко.

Девочка заглянуть хотела еще в глаза сестренки своей – какие – светлые, голубые, как и у матери, как у нее – большие?

Заглянула. Чужие.

На какой-то миг ей показалось, что лучшая радость – если бы девочка эта, этот ребенок, на руках у хозяйки белого дома осталась, но чтобы мать к ней не прикасалась, чтобы их мать к ней не прикасалась.

Но фигурка маленькой светловолосой женщины изогнулась и утонула в глубокой спинке повозки; и вдруг – на прощанье еще ей взмахнула рукой, очень быстро, слишком быстро, чтобы запомнить этот момент и удержать его в надежде на то, что мама к девочке этой вернется.

Одна за другой уходили повозки вглубь горных лесов, куда уносили уже облака все блистанье теней и бликов волшебных, которые только что, мгновенье назад, озаряли надеждой и светом родным, знакомым, уютным и теплым, площадку перед высоким строением из белого камня, на котором, казалось, годы не оставляют следов.

И третья сотня лет умчалась куда-то туда, вправо, за леса горных вершин, куда уходили самые близкие и дорогие, родные люди, оставляя друзей своих, семью свою, в этих стенах холодных, до боли знакомых, где хранилось и береглось на каждой ступени заветное желание каждого, исполненное эпохой их Золотой поры.

Но все они знали секрет бессмертия. И потому не могли оставаться здесь больше.