Czytaj książkę: «Дочь поэта»

Czcionka:

Давайте мы притворимся кем-то другим, и тогда, возможно, мы узнаем, кто мы.
Джон ле Карре

Виктору, сыну поэта.

Глава 1
Архивариус. Осень

Спор Гармонии с Изобретением – восьмой опус Вивальди, в который входят знаменитые «Времена года». Каждое предваряет сонет. Сонет, как мы знаем, завершается двустишием, иначе называемым сонетным замком. Именно в финальной паре строчек порой содержится самый сильный образ, парадокс или блестящий афоризм. Запомните, прошу, эту деталь – она еще аукнется, если вы дочитаете до конца мою грустную повесть.

Итак – гармония слова и музыки. Плюс – изобретение много более поздних лет – вновь ставший модным виниловый проигрыватель. Купленный в складчину на один из прошедших юбилеев, он стоит как космический корабль и примерно так и выглядит. Прислушайтесь: скрипичный ропот, барочная пена. Рыжий священник писал свои концерты в болотистой дождливой Мантуе, ослепленный любовью к двум сестрам Жиро (к сестрам в нашем романе тоже счет особый – скоро вы и сами все поймете).

Так, где-то на пересечении иных временных величин, в совсем другой болотистой местности под эту музыку умирает человек, ставший мне самым близким. Он предсмертно хрипит, пригоршни воды падают на пол, разлетаются россыпью брызг на прощальном августовском солнце, дружно взмывают смычки у Вивальди, рвут струны, шелестит в саду листва, качаются головки подоспевших к осени астр… Ветер с Балтики овевает курортный поселок, крутит флюгеры на островерхих крышах старых финских дач, проносится над упрятанными за высокими изгородями прямоугольниками бассейнов и беседок-барбекю, качает смолистые ветви корабельных сосен в отделяющем поселок от шоссе пролеске, летит к гранитным валунам залива. Тем временем в ванной комнате бушуют скрипичные арпеджио, в последний раз парят, воссоединясь со всем оркестром… Это финал. За ним наступает тишина.

Когда сестры Двинские в истерике выбьют хлипкую дверь, вода в ванной станет уже совсем холодной, морщинистое тело размякшим, а седые обезьяньи волосы, покрывавшие грудь, будут водорослями плыть средь ошметков умирающей пены. Мы встанем вкруг ванны, как вкруг гроба: о, наша неудавшаяся Афродита! Алекс посмотрит на Анну. Анна – на меня. Я опущу глаза: в мире растиражированной красоты уродливое завораживает нас пуще прежнего. Пройдет неделя, и мне покажется странным, что никто из нас даже не пытался вынуть старого ящера из воды, сделать искусственное дыхание, послушать пульс…

– Выйдите, Ника, – очнулась Алекс. – На это могут смотреть только родственники.

Вранье! Родственники на такое тоже смотреть не могут. Но я послушно вышла, достала из кармана мобильник и позвонила в «Скорую», отлично зная, что помощь, сколь бы скорой та ни оказалась, нам уже не поможет.

Тем временем Алекс, морщась, опустила руку в остывшую воду. Замочив рукав футболки, подвела под мертвое тело, выдернула гуттаперчевую пробку на давно оборванной цепочке. Вода уходила, как море во время отлива, обнажая подводный пейзаж: артритные колени, вспученный живот, по-женски мягкое бедро.

– Прикрой его! – приказала Алекс.

Старшая сдернула с крючка большое полотенце и набросила сверху, полосатая мягкая ткань мгновенно намокла, трупа стало не видно. Анна, всхлипнув, прижала кулак к округлившемуся рту и выбежала вон. Алекс же продолжала стоять, как завороженная, с сухими глазами, и вышла лишь тогда, когда я позвала ее из кухни.

В момент душевных потрясений, думается мне, нас спасает банальность, череда простейших жестов. Я поставила перед Алекс чашку с чаем. Тут позвонили в дверь, я открыла людям в белых халатах.

– Он в ванной, – сказала я. – Он мертв.

* * *

В драме, говорил Антон Палыч, герой или уезжает, или умирает. Он умер, а мне пора бы уехать, однако я все сижу тут, словно привязанная, в кухонном углу – вечная Золушка при семействе Двинских. Неизвестно, кто выдал новость журналистам, но телефоны сестер завибрировали одновременно с первыми известиями в инете: статьи множились, как вирусы, копировали одна другую почти целиком, я листала их на экране мобильника, пока сестры отвечали на звонки, повторяя «да, внезапно», «нет, с датой еще не определились», «да, конечно, сообщим». Переглядывались: из Союза? (писателей.) Нет, из Академии (Пушкинской). Надо же, папу помнят, он был бы счастлив. Начали подходить люди из поселка – академическая публика, приятели по преферансу, собачники, выгуливавшие по пляжу своих питомцев, покамест покойный совершал свой ежедневный моцион…

Водку они приносили с собой, но всех их следовало кормить, а ни у одной из нас не было сил стоять у плиты. Как результат – Алекс заказала кейтеринг у снабжавшей ее вечеринки постдефиле приятельницы, и вскоре поминальные речи уже контрастировали с легкомысленными птифурами: ломтики семги, крабовый салат, копчености с огурцом. Лучше под шампанское, но и под водку тоже окей. Так и сказала первая жена, припершаяся – положение обязывает! – одной из первых, благо жила на соседней улице. У «первой» был отменный аппетит и прекрасное настроение. Она слушала вполуха, стреляла глазами по сторонам, ласково щурилась, приметив знакомых. Звали ее Нина. Рядом сидел густобровый красавец с фигурой отяжелевшего регбиста, которого я видела впервые. Время от времени Нина тыкала регбиста пальцем в бок, отпуская комментарии о присутствующих, и когда я подошла налить себе водки, то услышала за спиной:

– Страшненькая, да? Его литсекретарь.

Я не без лихости опрокинула стопку в горло и закашлялась. Водка оказалась отвратительно теплой.

– Раньше он бы такую рядом не потерпел. Впрочем, раньше он их всех трахал. Ну, возраст-то никто не отменял… (смешок)

Я развернулась, Нина сверкнула навстречу голубоватым фарфором зубов.

– Здравствуйте, Ника… Простите, наговорила вам давеча на пляже. А теперь, видите, все уже неважно.

Я кивнула: конечно, неважно, и чуть качнулась, сделав шаг вперед. Есть по-прежнему не хотелось, но вот поболтать… На фоне прочих визитеров с тоскливыми рожами бывшая номер один казалась оазисом. Я упала в старое кресло рядом, вытянула ноги, почти столкнувшись с ногами регбиста, которые тот брезгливо поджал.

– Вы же его сын? – Я тоже умею быть светской. Регбист напрягся челюстью.

– Нет. Я сын его лучшего друга.

Я ухмыльнулась, откинула голову на потертую кожаную спинку. А у нас, похоже, немало общего.

– Вам кажется это забавным? – Он вновь выпрямил ноги, будто метил свою территорию. Ноги у регбиста много длиннее моих: если играть в эту игру, то он – рраз! – и сразу выиграл. Я подняла голову, посмотрела ему в глаза.

– Простите. Это нервное. – Я протянула руку, будто в порыве дружественной откровенности. – Меня зовут Ника. Ника Бардт.

– Какая интересная фамилия. – Глаза Нины проследили за рукопожатием и вернулись к моему лицу. Цепко прошлись по нему снизу-вверх. С ней следует быть осторожней: она умнее, чем кажется. – Расскажите-ка, Ника, чуть-чуть о себе…

Глава 2
Литсекретарь. Лето

Большие глаза под слишком широкими бровями. И слишком густые волосы. На этом все приличное в моей внешности заканчивается. Папа как-то решил соригинальничать, сказав, что я похожа на португалку. Это комплимент с подвохом – я похожа на всех южных женщин разом, но не из тех, о ком сочиняли сонеты провансальские трубадуры, а из тех, что стоят на рынке и торгуют рыбой и специями, переругиваясь, отгоняя от прилавка наглых чаек: Vão! Короче – соль южной земли. Одеваюсь я, не пытаясь вывести на первый план ударные достоинства (декольте, распущенные кудри) или улучшить данное природой с помощью каблуков и косметики. Меня не заметить в толпе. Но мне плевать. Мое одиночество – моя крепость.

До недавнего времени я обитала в двухкомнатной квартире рядом с метро «Московская» со своим отцом: тоже научным грызуном, но в области теоретической физики. Еще у меня есть мать-на-другом-краю-света, живущая во втором браке с модным пластическим хирургом. Ее образ – энергичной женщины, которая знает, чего хочет, все еще витает в нашей изношенной квартирке, хотя бы потому, что с момента ее отъезда там так и не был сделан ремонт. Почему-то каждый раз, когда я вспоминаю о родительских отношениях, перед моими глазами встает кривоватая надпись на одном из наших дворовых гаражей: «Лена, я тебя люблю». Этому признанию столько же лет, сколько и мне. Мать мою зовут вовсе не Лена, но отец мой вполне способен был бы сотворить подобное граффити: любовь его и правда оказалась прочнее времени. Мама. Я уже не скучаю по ней, но давно заразилась от отца тихой меланхолией. А он от меня, похоже, мизантропией. Не удивительно, что температура в нашей сталинке не повышается выше едва теплой. В доме редко звучит громкий смех, зато часто падают предметы – мы оба неуклюжи. Реальный мир мстит нам за отсутствие к нему интереса. На пару мы бьем в год до десятка единиц посуды, портим столешницы, затирая одно пятно, ставим новое, но мало переживаем по этому поводу. У нас никогда не пахнет вкусной едой. Кухарничает, так уж повелось с детства, отец, и я ни разу не попыталась перехватить у него эстафету. Готовит он примитивные, неизменные из года в год вариации – макароны, сардельки, яичница. Вся эта тусклая снедь не имеет ни вида, ни вкуса и часто пригорает. Но мне по большому счету все равно, что класть в рот. С моей фигурой можно изнурять себя салатом годами – привлекательности мои муки не прибавят, скорее обеспечат невроз вкупе с неутешительным выводом, что стройная газель не то же самое, что худая корова.

Иное дело – отец. И в свои шестьдесят с гаком он, на мой подпорченный предвзятостью взгляд, красавец. Он бледен, сероглаз, светлые волосы поредели, но не обнажили набитой формулами головы. В первое время после ухода матери я очень боялась появления в доме чужой тетки, но постепенно стало ясно, что фантом бывшей жены ему дороже любой всамделишной женщины… и как бы меня данное обстоятельство ни раздражало, оно меня устраивает. Поскольку позволяет продолжать мирно сосуществовать, собираясь утром и вечером за одним столом и расходясь по своим комнатам сразу после. Мы любим друг друга, мы ценим друг друга, мы обмениваемся минимумом слов. Глубоководные создания, мы делим одну раковину, и на поверхность нас выталкивают лишь редкие звонки матери.

* * *

В дни, когда отец надеется услышать заветную трель «Скайпа», он преображается – свежий воротничок посверкивает из горловины растянутого свитера, седеющие волосы отброшены расческой назад, взгляд горит. За ужином я гляжу на него с иронией, на которую он привычно пожимает плечами и, собирая тарелки в раковину, неловко гладит меня по голове. Прости, говорит этот жест, никак не могу иначе. Я прикрываю его сухую руку своей ладонью: черт с тобой. Наряжайся. Ради тебя я переживу эти полчаса холодного бешенства, которые вызывает у меня мать на экране ноутбука. Горячий свет солнца за ее спиной: на Западном побережье неизменное оптимистичное утро, а значит, у нас, в Северной Пальмире, – столь же неизменный мрачноватый вечер. Фон для матери: сочные цвета дизайнерской мебели, яркая спортивная одежда. Она только что с пробежки по берегу океана и вся сияет – влажной загорелой кожей, влажной же белозубой улыбкой. Где-то на заднем плане снуют золотистый ретривер и новый муж – он тоже мускулист и золотист. Подозреваю, оттуда наша сторона экрана выглядит, как темная дыра. Мое бледное лицо с подсвеченным голубым мощным носом. Пыльная библиотека на заднем плане – сочинения классиков. Мы и сами – как они, покрыты пылью и не нужны, папа, о нас вспоминают, как и о тех, разве что по памятным датам. Напрасны ваши совершенства, ты казался себе таким нарядным и вот, довольно калифорнийского луча, нацеленного прожектором с той стороны ноутбука, чтобы обнаружить все наше унылое ничтожество.

Конечно, я могу заметить отцу, что и с обратной стороны земного шара все не так гладко. Зубы его Дульсинеи явно отбелены, а губы стали пухлее от филлера, который вкалывает ей бодрый супруг намбер ту. Но кому далась моя правда? Для отца мать навсегда – жар-птица, и никакая грубая реальность ничего не сможет поделать с торжеством этой безоглядной любви. Ведь пока она похожа на себя молодую, ту, какой была в его объятиях, она все еще чуть-чуть принадлежит ему. И меня в такие минуты парализует от нежности и жалости: хочется обнять его и ударить одновременно, чтобы не улыбался робкой улыбкой, расписываясь в вечной своей зависимости. Но я держу себя в руках и натужно отвечаю на бессменные и бессмысленные вопросы: как продвигается кандидатская? а студенты – не утомляют? Далее, оптимистичное – мне кажется, или ты похудела? И наконец – вишенкой на торте: как твоя личная жизнь?

Итак, по порядку, мама. Кандидатская моя дрейфует на границе взятых обязательств и полного отсутствия интереса. Студенты – грызут гранит филологической науки также без аппетита (и мне ли их судить?). И нет, я снова не похудела. Не стоит отправлять мне очередную посылку с американским модным шмотьем. Мало что может меня украсить. Кроме того, твои презенты всегда малы. Не то чтобы ты забыла, как я выгляжу (хотя и это тоже). Просто в твоем воображении я всегда лучшая версия меня же: и эта версия явно стройнее. Но мы не становимся стройнее на макаронах, залитых яйцом, мама. Будь ты чуть больше озабочена моей фигурой, тебе следовало остаться здесь, с папой, и кормить меня салатом, а не бегать по Венис Бич с чужим золотистым мужчиной. И наконец, последнее, мама – как приятно мне было бы увидеть твою испарившуюся идеальную улыбку, сознайся я, что уже несколько лет влюблена. Влюблена в покойника, которому чуть более двух сотен лет.

Глава 3
Архивариус. Осень

– Вам, наверное, неловко сейчас здесь оставаться. Если хотите, можете переночевать у нас, место есть. – Нина склонила голову к плечу. Хищная птица. Или, скорее, морщинистый варан, прицеливающийся к будущей жертве.

– Видимо, в гостинице. – Я еще не думала об этом, но теперь, очевидно же, это самое правильное.

Регбист посмотрел на меня в легкой задумчивости, что совсем не шла красивому лицу (ум вообще красоте к лицу не слишком).

– Дождусь похорон. А потом вернусь в город. – Озвучив свое решение, я сразу успокоилась и даже несколько протрезвела. О том, что меня ждет в городе, старалась не думать.

– Тут есть отель, типа санатория, ближе к Репино. Я вас подвезу, – разродился наконец регбист. – У меня там сейчас бонус на бесплатную ночевку с завтраком.

– Это тот, куда Костик возит своих шалав. – Со светской улыбкой кивнула мать.

Значит, его зовут Костик. И он проявляет любезность.

– Спасибо. – Я аккуратно встала – не покачнуться бы и не залечь нечаянно на разлюбезного Костика. – Может, тогда уже поедем? День был тяжелый.

– Конечно. Понимаю. – Нина с явным сожалением поднялась за мной. – Давайте только попрощаемся с девочками, и, кстати, о девочках – где супруга?

«Кстати» тут ничего не было. И шпилька – о девочках, была вполне обдуманна (у покойного действительно имелась юная жена). И то, что рядом с пренебрежительным «девочка», уравнивающим ее с дочерями, стояло тяжеловесное «супруга», вовсе не подходящее… Впрочем, мрачноватое «вдова» подходило Вале еще меньше. Я вздохнула.

– Стало плохо вчера вечером. Истерика. Всю ночь не спала. – Доверительно склонилась я к порозовевшему от сплетни ушку. Улыбнулась Костику – любезность за любезность. – Я сейчас.

И, протискиваясь сквозь приглушенное бормотание скорбящих, направилась через комнату к сестрам.

– Я, наверное, пойду. – Оба лица как по команде вспыхнули облегчением и стыдом. – Остановлюсь тут рядом, в гостинице. Если понадоблюсь, наберите.

– Еще раз – наши соболезнования. – Это за моим плечом нарисовались Костик с Ниной.

Алекс перевела глаза с Нины на меня. Усмехнулась.

– Спасибо. Мы сообщим о дате похорон, как только выдадут тело.

* * *

Ночью я долго не могла заснуть. В абсолютной темноте узкого, как пенал, номера гостиницы нечем было дышать. Но искать на ощупь выключатель, потом открывать окно, потом вновь его закрывать… Я боялась спугнуть даже не подобие сна, а навалившуюся за этот день усталость, которая, как я надеялась, выведет меня наконец к Морфею. Но стоило закрыть глаза, как я вновь видела ванну, расплескавшуюся воду на полу, мертвое тело. Бледных испуганных сестер.

Некстати вспомнилось, как мы познакомились. В тот день Двинский впервые пригласил меня на дачу. Прибыв на семичасовой электричке, я проплыла сквозь сумеречный поселок, сжимая в одеревеневших от смущения пальцах бутылку покрытого испариной белого. Молчаливо светлели березовые стволы, чуть поскрипывали сосновые. Из-за заборов то и дело густо пахло жасмином. Я сверяла номера с адресом в телефоне. И так впервые подошла к его дому. Моему дому.

Как же описать мой тогдашний трепет? Выпуклость и очарование каждой детали: старая финская дача с гостеприимно приоткрытой (для меня!) калиткой. Я застыла, не решаясь зайти: в раствор была видна залитая живым теплым светом веранда. Время замедлилось: за охристыми и карминными ромбовидными стеклами плавали будущие герои романа моей жизни. Ныне уже совсем не метафорический утопленник, Двинский тогда без конца перемещался меж разделочным столом и плитой. Он же явно солировал в беседе, слов было не разобрать – одно низкое гудение и иногда утробное уханье: о, этот его теплый смех! – никогда мне больше тебя не услышать. Остальные вклинивались редкими репликами: Алекс подавала их от приоткрытой двери, она курила, Анна заканчивала накрывать на стол: белые цветы в белой вазе и белая же скатерть. Над столом висел широкий кружевной абажур, от него-то и исходило мягкое сияние. Я стояла будто в глубине зрительного зала – а на сцене смеялись, готовили, курили. К реальности меня вернул волшебный запах чеснока, базилика и томленых томатов (как потом выяснилось, соуса к пасте). Я сглотнула подступившую слюну и сделала шаг вперед.

– А вот и твоя гостья! – Алекс раздавила окурок в пепельнице на крыльце. Сунула руки в карманы рваных джинсов и улыбнулась одними губами. – Едва белеет в ночи, как привидение.

Двинский развернулся от духовки, сощурился, вглядываясь в глухую тень сада.

– Ника? Ну что же вы как не родная! Не стесняйтесь нашего кагала, заходите!

И я зашла. Зашла, как с тьмы входят в свет. Из холода – в тепло. А зайдя, встала, неловко выставив перед собой бутылку, предполагая, что ее возьмет светловолосый мужчина.

– Алексей, – кратко представился он, но не только не забрал у меня вино, но даже не помог снять куртку. Я неловко выбралась из нее сама, передав бутылку Алекс. А тут уж подоспел и сам хозяин дома в потешном фартуке с вышитым огромным лобстером, похлопал по плечу, клюнул, коснувшись своей по-старчески мягкой щекой (я на секунду прикрыла глаза), поцелуем, легонько ткнул в спину.

– Садитесь уже, да садитесь!

Белые цветы в вазе оказались черемухой. Скатерть – льняной в нежной мережке. Посуда – тоже белоснежной. Так в моем доме могли бы накрыть стол исключительно к большому празднику. Впрочем, сегодня для меня и был большой праздник. Только никто об этом не подозревал.

– Знакомьтесь, – гудел тем временем Двинский. – Моя младшая дочь, Саша. Старшая – Анна.

Аня, в отличие от Алекс, мне ласково улыбнулась.

– Приятно познакомиться.

Я улыбнулась в ответ. Напротив висело круглое, как линза, старинное зеркало, отражавшее мою, столь схожую с лицом хозяина дома, густобровую физиономию. Я была испугана – мне казалось, еще секунда – и все уставятся на меня в ошеломлении. Всё поймут и выгонят обратно, в прежнюю жизнь. Но никто не ахнул, не побледнел, не переглянулся недоверчиво с соседом. Вместо этого Анна пододвинула ко мне салат – «Попробуйте, легкий, с лососем». Алексей налил белого вина. Алекс положила рядом с тарелкой льняную салфетку.

Валя чуть порозовела:

– Ой! Это я забыла, когда накрывала на стол.

Алекс недобро сверкнула на мачеху подведенными русалочьими глазами.

Двинский же снисходительно похлопал жену по плечу.

– Вы, Ника, ее простите. Там, откуда приехала моя девочка, рот вытирают рукавом, – ухнул привычным смехом. – Так, кстати, даже аппетитнее.

Он налил себе вина, пригубил. Одобрительно кивнул, поцокал языком:

– Отлично, отлично. И с цветом угадали – под рыбку.

Вино было холодным, я пила его как воду, большими глотками. Мне требовался серьезный процент алкоголя в крови. Алекс тоже отпила одним махом половину. И тут же, взглянув почему-то на сестру и зятя, раздраженно отставила бокал. Не понравилось? Я продолжала ревниво отслеживать реакцию на свой подарок. Анна вино только пригубила, а молодой супруге Двинского и вовсе не налили.

– Ну что ж, за официальное знакомство! Мы с Никой впервые выпиваем вместе и, дай бог, еще много, много раз повторим!

Алекс хмыкнула:

– Да уж. В нашей семье принято избегать повторов только в творчестве.

– Не скажи. – Двинский с явным удовольствием намазал свежайший хлеб маслом, незаметно положил мне кусочек на тарелку. Я вспыхнула от удовольствия. – Хорошие поэты пытаются сделать себе и судьбу «не как у всех». Биографию с большой буквы Б.

– Ну у тебя-то так не вышло. – Алекс лениво подцепила кусочек рыбы из салата. – Разводы, женитьба на молоденькой – это разве не клише?

Я испуганно взглянула на молодую жену. Будто не замечая подколок, она теперь жадно, даже как-то неопрятно ела.

Двинский театрально вздохнул, склонился ко мне с заговорщицким видом.

– Обжора, пьяница, бабник! Вот как меня воспринимают собственные дети! Слава богу, пришел человек, увидевший во мне поэта.

– Папе нравится играть в недолюбленного гения, – повернулась ко мне Анна. – Вы не обращайте внимания. Еще салата?

– Да уж, Ника, нет пророка не то что в своем Отечестве! В собственном доме, понимаете, играю третьесортную роль!

– Вы присутствуете при центральной оперной партии – забытый собственной семьей старик. Буквально Король Лир. – Анна мягко улыбнулась, похлопав по руке отца.

– Эх, как отвратительна старость. – Двинский шмыгнул носом и вновь, разливая вино, обошел бокал юной супруги.

– Ничего, – хмыкнула Алекс. – К поэту не прилипнет – очистительный эффект искусства.

Я попыталась улыбнуться.

– Хватит смущать гостью. – Анна начала убирать тарелки. – У нас, Ника, такая пикировка каждый день.

– А еду вам, прорвы неблагодарные, кто готовит? Папочка!

И он, подмигнув мне, отодвинул стул, подошел к плите, где на маленьком огне что-то тушилось с начала ужина, и, напевая нечто оперное, влил туда сливок; еще поколдовал со специями – я завороженно следила за его руками: вынул большими щипцами пасту, па-па-пам, бросил ее почти небрежно в соус, припорошил пармезаном, опылил свежим перцем, обжегшись о сковородку, ойкнул, схватившись за мясистое ухо: «Твоя ж Евтерпа!» И вот наконец торжественно водрузил блюдо посреди стола:

– Быстро, крошки мои, налетаем!

И все, как птенцы, и правда потянулись за своей порцией окутанных густым томатно-сливочным соусом спагетти, от которых исходил явственный запах счастья, в ореоле чеснока, базилика, вяленых сицилийских помидоров… И на веранде стало вдруг по-тропически тепло, запотели, отдаляя промозглые сумерки, стекла.

О, как они мне нравились в тот вечер, как я смеялась вместе со всеми, как внезапно оказалась пустой уже третья бутылка вина. Как я почувствовала себя вдруг не зрителем, но полноценным участником этого семейного спектакля. Будто наблюдала за инвариантом своей судьбы, будто всю жизнь нежилась в этой теплой ванне из любви и ласковых подколок. Где-то там, за пределами сцены, остались бедные, политые яйцом макароны моего детства, безвоздушное пространство пришедшей в запустение квартиры. Я оставила его без боя. Двинский весь ужин сидел рядом, без конца подкладывал еды, подливал вина, пока Анна со смехом не остановила его:

– Папа, да хватит же, ты ее уморишь с непривычки!

– Нечего из меня делать какого-то Гаргантюа! – Он мельком поглаживал меня по плечу, накрывал мою руку своей лапищей.

И мне казалось, что очки мои, взятые больше для конспирации, придали мне особенную зоркость. Я видела, какое у мужа Ани хорошее лицо, и как они подходят друг другу. Да и с ней самой, это же ясно, мне будет просто найти общий язык: она так похожа на отца теплом, тактильностью, расположенностью к собеседнику. И Алекс – с ее смертельной элегантностью и иронией: о, как бы я хотела иметь такую сестру! Она научила бы меня одеваться. Конечно, у меня никогда не получилось бы носить одежду как она – для этого нужны такие же бесконечные ноги и эта изысканная маленькая грудь…

– …да и в шмотки ушла, чтобы скрыть недостатки фигуры! – Я резко вынырнула из своей благостной эйфории. О ком это он? Неужели об Алекс? Испуганно взглянула в ее сторону: Алекс втянула в себя последнюю спагеттину и не спеша промокнула рот салфеткой.

– …Сказал человек, который в юности спал с портнихами и продавщицами комиссионок – только бы удержаться в имидже денди…

– Но и это еще не все. – Двинский повернулся ко мне, будто не услышав реплику дочери. – Старшая дочь, золотая медалистка, решила меня добить, уйдя – куда бы вы думали? В педагоги. Как говорится: нет пути-дороги – иди в педагоги.

– Прекрасная профессия, – осторожно начала я, жалея, что упустила начало беседы.

– Которую я, к сожалению, так и не освоила… – Анна сомкнула котиковые брови.

– Именно, – перебил он. – Ведь папа расстарался и перевел дочку на журналистику.

За столом на пару секунд повисла тишина. Анна потянулась в мою сторону, чтобы забрать грязную тарелку, и усмехнулась, став вдруг очень похожей на сестру.

– Пытался, видно, приблизить к себе. Ведь что есть журналистика, как не низкая проза? В некотором роде тоже литература. А вы, Ника?..

– Я занимаюсь поэзией девятнадцатого века. – Мне снова стало неловко.

– Девятнадцатого? Не двадцатого? – подняла бровь Алекс. – Все-таки наш папа2, хоть и мастодонт Парнаса, с Пушкиным дружбы не водил.

– Не острите. – Двинский похлопал меня по руке. – Эта девушка пишет такие стихи, закачаетесь!

– Только умоляю, не заставляй ее вставать на стульчик и читать их вслух. – Алекс повернулась ко мне со светской улыбкой: – Хотите десерт, Ника?

– Я еще пишу роман, – вдруг пискнула я. С чего на меня вдруг нашла такая откровенность? Рукопись была моей главной тайной, подобием девичьего дневника.

– Ника! – улыбнулась мне Анна. – Вы, похоже, и правда человек Возрождения!

– Так-так, – перебил ее отец. – И о чем же ваша проза?

Я назвала имя. И увидела на лицах вежливое недоумение: от протеже Двинского ждали чуть большей оригинальности.

– Что ж, – первым отреагировал Двинский. – Знакомый нам всем господин.

Он хохотнул, положил в рот кусочек торта, с явным удовольствием прожевал, подмигнул на озабоченный взгляд старшей дочери:

– Один-то можно, Анюта, подсластить мою собачью жизнь? – и вновь повернулся ко мне. – Так что думаете, Ника, из-за чего погиб ваш герой?

– Да это вроде вполне известно… – начал было Алексей.

– От нелюбви, – перебила его я, отказываясь выслушивать в тот день и в его, Двинского, присутствии поток банальностей.

Все замолчали.

– Хотите сказать, что его разлюбила жена? – улыбнулся мне мягко Двинский. – Так это частая история.

– Его все разлюбили. – Я сглотнула. – Потом предали, дальше – оправдали его убийцу, да что там! Они просто-таки обожали его убийцу! Ближайшие друзья сразу после смерти не могли вспомнить, какого цвета у него глаза… – Я замолчала, огладила чуть дрожащим мизинцем десертную вилку. И повторила с внутренней уверенностью: – Он погиб от нелюбви.

Двинский тогда усмехнулся, похлопал меня по руке.

– Согласитесь, Ника, это редкость. Большинство убийств происходит, напротив, из-за любви.

Что сказать? Как в воду глядел. Собственной ванны.

* * *

Казалось, едва я наконец закрыла глаза, как у уха затрещал мобильный. Одновременно раздался стук в дверь. Подскочив в утренней полутьме, я уставилась на стоящие почти вплотную белые стены. Где я, черт возьми? Я сглотнула – бессмысленное сокращение мышц, во рту и горле пересохло. А!.. Отель. Подгон от любезного Костика. Я взглянула на экран телефона: Слава. Ну уж нет. Не сейчас. Сбросила звонок и, не спрашивая кто, распахнула дверь. Зря.

– Одевайтесь. – Взгляд любезного Костика без особого интереса прошелся по футболке из «Зары», купленной мной в мужском отделе в качестве будущей пижамы. Мне виделось нечто свободно-эротичное. Судя по скучающему виду регбиста, надежды мои не оправдались.

– Что?

– Пришел отчет патологоанатома. В легких у Двинского нашли воду. Много воды.

– Что? – спросонья я повторялась.

– Это не сердечный приступ, как все полагали.

– Нет?

Костик выдохнул, посмотрел мне в глаза и произнес уже по слогам:

– Жду вас внизу через десять минут.

Достаточное время, чтобы пять минут постоять под душем, почистить зубы, не глядя натянуть свитер и джинсы. Через десять минут я сидела в ресторане при отеле и пила капучино, в котором, на мой вкус, было слишком много молока и слишком мало кофеина.

– Глупости. – Я нырнула сухими губами в вяло взбитую пену.

– Почему? – Регбист пристально смотрел мне в глаза. Он, конечно, красавчик.

Я вздохнула.

– Он не богат. По большому счету не звезда. Кому он нужен?

– Убийства совершаются не только из-за денег, – хмыкнул Костик.

Я пожала плечами:

– Ему было хорошо за семьдесят. Что вы там подозреваете? Бешеную страсть? Любовницу, еще более молодую, чем третья жена?

– А что, ее не было?

Я вздохнула. Вот так всегда. Даже малая любезность имеет под собой банальное объяснение. Чаще всего, не имеющее ничего общего с широтой души. Костик поселил меня здесь с целью допросить сегодня поутру. Мне стало скучно.

– Давайте, я сначала поем?

Он разочарованно кивнул, откинулся в кресле. Самого-то его наверняка уже покормила мамочка, беззлобно думала я, идя к буфету в глубине зала. Может, она же и науськала парня на сей утренний визит: страшненькая литсекретарь может знать много больше, чем… Я недоверчиво оглядела дрейфующие в теплой воде сосиски. Выловила парочку, добавила овощей на пару2, яиц… вздохнула. Цена этой средней по всем понятиям гостиницы была для меня все равно чрезмерной. Начиная со вчерашнего дня я – безработная. Теперь любая гостиница для меня – это люкс.

Я вернулась к столу, усмехнулась, увидев фраппированный взгляд Костика на мой груженный снедью поднос. Да, тут без сюрпризов, дружок: видал, какая я жирная? А все потому, что жру за троих. Я не без торжественности расставила тарелки и с чувством взялась намазывать масло на хлеб.

Предложила: