Czytaj książkę: «Свидетель с копытами»

Czcionka:

Сайт издательства www.veche.ru

* * *

Пролог

Московский обер-полицмейстер Николай Петрович Архаров читать и писать, разумеется, умел, но не любил. А вот слушал охотно, и личный секретарь Саша Коробов частенько бывал занят с утра до вечера то чтением деловой переписки, то развлекательного романа, русского или французского, на сон грядущий.

Апрельский вечер 1776 года был уже довольно теплым. Архаров приказал выставить зимние рамы и проветривать комнаты поочередно. Однако и топить печи велел – мало ли, подморозит ночью, любуйся потом на сопливую дворню. Особенно он берег Сашу – секретарь у него был хрупкого сложения и болезненный.

Пока праздновали Пасху, хватало обычных дел: пьяные драки, воровство в домах, где хозяева утратили на радостях бдительность, и разбирательство с несчастными, которые полезли на колокольню и сдуру свалились; раз уж в Светлую седмицу всякий может забраться туда и потрезвонить, то неуклюжих болванов обычно в избытке. Поэтому скопившиеся деловые письма, на первый взгляд не слишком срочные, Архаров приказывал брать домой и читать вслух по вечерам.

Он полулежал на кушетке, окутав плотный стан необъятным тяжелым шлафроком, Саша сидел напротив, бумаги были на круглом столике, где камердинер Никодимка обычно сервировал Архарову завтрак. На них падали розовые закатные лучи, и обер-полицмейстер лениво думал, что хорошо бы перебраться на постель и заснуть, потому что глаза слипаются.

Саша тоже поглядывал на бумаги – осталась совсем тоненькая стопка. Он надеялся, что минут за десять управится и, пожелав Николаю Петровичу доброй ночи, уйдет в свою комнату – читать «Теорию движения планет и комет» господина Эйлера. Несколько лет назад из-за слабого здоровья покинув университет, Саша вскоре затосковал по знаниям. В доме Архарова он жил на всем готовом, питался сытно, окреп и, хотя полицейская служба отнимала много времени, всегда находил возможность прочитать хоть несколько страниц высокоумной книжки. Он даже, совершенно не имея музыкального слуха, пробовал понять Эйлерово представление о «звуковой сети», недавно наделавшее много шума в научных кругах; сам трактат, писанный по-латыни, он бы одолеть не смог, но за спорами следил.

Там, в комнате, книги стояли стопками и на стульях, и на столе, и на полу, так что человек более плотный, чем секретарь Коробов, непременно бы все эти бастионы и равелины обрушил, но худенький Саша уже наловчился пробираться к постели без ущерба для научных трудов.

– Что еще? – пробормотал Архаров.

– Из столицы, от господина Чичерина, – сказал Саша. – Совсем краткое.

– Валяй…

– «Милостивый государь Николай Петрович, честь имею поздравить со светлой Пасхой Христовой и спешу уведомить о деле, которое представляется мне важным и спешным, – прочитал Саша. – Человек из моих служащих сообщил, что в столице объявился Рейнгард фон Бейер, один из голштинских любимцев покойного императора. Оный Бейер, по моим сведениям, был в числе сподвижников окаянного бунтовщика Пугачева. Ходили слухи, будто убит, и теперь видно, что сам он распространению сих слухов способствовал. По розыску вышло, что доподлинно Бейер тайно был в Санкт-Петербурге, совершил убийство здешнего обывателя, а ныне столь же тайно направляется в Москву, имея опасные замыслы и сопровождаемый сообщниками…»

– Мне тут только голштинцев недоставало, – проворчал Архаров. – Придется изловить… Сашка, бери бумагу, пиши: «Его превосходительству господину генерал-аншефу Чичерину. Милостивый государь Николай Иванович, честь имею поздравить со светлой Пасхой Христовой. Означенного Бейера будем искать. Благоволите прислать имеющиеся сведения и словесный портрет…»

Архаров задумался. Что такое словесный портрет – он знал: счастье, коли у злодея две бородавки на носу, глаз выбит или родимое пятно на полрожи. По такому описанию найти нетрудно. А коли «росту среднего, лицо обыкновенное, нос обыкновенный»?

– Саша, пиши: «…А более всего был бы благодарен, коли бы прислали человека, способного опознать оного Бейера». Ну и дальше – с уверением в совершеннейшем почтении, сам знаешь… Потом я все разом подпишу. Надо же, голштинец! Вот когда выплыл! Неймется им, треклятым! Что он затевает? Как полагаешь?

– Ничего хорошего, Николай Петрович.

Покойный император Петр Федорович был сыном герцога Голштинско-Готторпского Карла-Фридриха и родным внуком императора Петра Великого. При крещении он получил имя Карл-Петер-Ульрих. Голштинию он любил, провел там все детство, собирался править этим маленьким, но удачно расположенным государством, однако династические дела в России сложились столь занимательно, что его вытребовала к себе родная тетка, императрица Елизавета, чтобы сделать своим наследником и, когда Господь призовет ее, русским царем.

Племянник же никак не желал считать себя русским – он был немцем и старался окружать себя немцами. Дошло до того, что образовалась маленькая немецкая армия, хотя в нее попало немало и русских – пехотный полк Нарышкина составили из русских служителей Ораниенбаумского дворца, придворных охотников и местных обывателей. Среди голштинцев хватало также лифляндцев и малороссов. Были у великого князя Петра Федоровича свои кирасиры, свои пехотинцы и гусары, среди которых можно было встретить даже калмыков, персов и сербов. Построил он и свою крошечную, почти игрушечную крепостцу – Петерштадт, для отработки маневров и натуральной игры в солдатики, с торжественной сменой караула и дотошным исполнением ружейных приемов.

Взойдя в 1762 году на престол, государыня Екатерина избавилась от «голштинского отряда», справедливо считая, что он еще долго будет верен низложенному супругу. Тех, кого сочли «природными голштинцами», отправили вместе с генералом Шильдом в их отечество морем, лифляндцев и малороссов – в Лифляндию и Малороссию, а русским выдали новые паспорта и определили тех, кто желал служить государыне, в армию с теми же чинами. Несколько голштинцев, штаб-офицеров и обер-офицеров, изъявили желание служить в столице или поблизости, причем за чинами не гнались, и государыня их просьбы удовлетворила.

Было еще несколько сотен человек, прибывших на купеческих кораблях уже после того, как вызвавший их к себе Петр был заперт в Ропше и там скончался. Этим попросту велели поворачивать оглобли.

Но кое-кто упрямо не желал признавать поражения, остался в России, затаился и сделал ставку на юного Павла Петровича. Чем старше становился сын покойного императора, чем острее делались противоречия между ним и матерью, тем более расцветали надежды неугомонных голштинцев. Когда же начался пугачевский бунт, они поверили в то, во что страстно желали верить, – что император Петр спасся и идет с войском возвращать себе трон и корону.

Уже невозможно было узнать, кто из голштинцев выкрал знамя драгунского полка Дельвига и, собрав несколько приятелей, отправился с ними в оренбургские степи – воевать на стороне мнимого Петра. Судьба этих людей тоже была туманна – о некоторых узнали, что они погибли, а знамя обнаружили в пугачевском обозе. Развевалось ли оно во время атак – никто сказать не умел. Оказалось, покойнички, где-то отсидевшись, вылезают на свет Божий…

Архаров, вместе с князем Волконским готовивший Москву к обороне от возможного нападения самозванца, знал – тут хватает недовольных, которые из одного лишь желания насолить государыне способны поддержать не только Пугачева, но и черта лысого. Знал он также, что в окружении Павла Петровича, в «малом дворе», постоянно рождаются опасные замыслы. Знал, что супруга великого князя, Наталья Алексеевна, в девичестве принцесса Гессен-Дармштадтская, не в ладах с государыней и мечтает поскорее взойти на трон, для чего и подзуживает постоянно нелюбимого мужа, чтобы добивался своих прав. Знал, что вокруг наследника вьют петли сомнительные персоны, связанные и с французским, и с английским, и чуть ли не с турецким двором. Предупреждение петербуржского полицмейстера сулило неприятные приключения и многотрудный розыск, в котором будет занята вся московская полиция, будут потрачены время и деньги, а лавры достанутся Чичерину – потому что главные события должны произойти в Санкт-Петербурге или поблизости от оного.

– Будь он неладен… – проворчал Архаров, и Саша не понял, к кому это относилось: к Бейеру, к Чичерину или даже к самому наследнику Павлу Петровичу.

– Прикажете продолжать? – спросил он.

– Продолжай…

Но Сашин голос то пропадал, то вновь возникал в ушах, потому что полицмейстерская голова уже была занята планом будущего розыска.

Бейер вряд ли остановился на постоялом дворе или снял комнату, хотя мог – если обзавелся фальшивыми документами. На всякий случай следовало приказать частным приставам собрать сведения обо всех, кто недавно поселился в их частях открыто. Бейер, побывав в пугачевском войске, да и вообще проведя немало лет в России, мог так наловчиться балакать по-русски – от природного русака не отличить. Правда, немцы редко снисходят до изучения российской речи, но такой возможностью пренебрегать нельзя.

Его мог приютить кто-то из московских немцев, какой-нибудь неприметный аптекарь или булочник…

Когда так – он говорит со своим аптекарем или булочником по-немецки. Во-первых, по-русски – незачем, ни к чему ему, чтобы соседи все слышали и понимали, а во-вторых, немцы живут обособленно, роднятся меж собой, и русская речь им требуется лишь настолько, чтобы гробовщику договориться с заказчиком о цене гроба, а портному – о длине камзола.

Архаровцы знают немецкое наречие в весьма скромных пределах, то есть объясниться с булочником насчет покупки сдобы они еще в состоянии, изругать пьяного сапожника – тоже, но понять долгую беседу со множеством незнакомых слов – ни за какие коврижки. Хоть спешно учителя для них нанимай.

Однако Саша, бывший студент, при малейшей возможности кидается читать ученые книжки, и Архаров над этим даже подшучивает…

– Помолчи ты, Христа ради, – велел Архаров. – Бубнишь как пономарь… Переведи дух. Ты ведь немецкие книжки читаешь и понимаешь?

– Читаю и понимаю, Николай Петрович.

– Без лексикона?

– Когда мудреное слово – лезу в лексикон.

– Они у немцев все мудреные. Докопайся, кто из наших поприличнее знает немецкий.

– Чего копать-то? Яшка Скес. Ну и господин Шварц, конечно.

– Шварц за Бейером сам бегать не станет. Ну, стало, на тебя вся надежда. Завтра с утра поедешь со мной на Лубянку. Первым делом сыщи мне там Скеса, затем… Степан! Канзафаров! Он при мне как-то немецкую срамную песню пел – думал, я не пойму!

Архаров расхохотался.

– Тимофей, кажись, тоже разумеет поболее прочих шалопаев. Ничего, Сашка! Изловим сукина сына! А ты, пока мои молодцы будут по аптекам шастать и немочек с пути истинного сбивать, найди-ка немца потолковее и говори с ним целыми днями. Как знать, может, тебе ролю играть придется, так чтоб комар носу не подточил.

– Будет сделано, ваша милость, – горестно отвечал Саша.

Он считал себя архаровцем, поскольку был Архаровым подобран в чумную московскую осень и состоял при нем с первого дня его полицейской карьеры. Ему хорошо жилось в особняке на Пречистенке, он по природе был домоседом, будь его воля – вообще бы вылезал из особняка только в книжные лавки, он обожал собирать разнообразные знания, совмещать их в голове, заполнять прорехи в математике и физике, но, раз уж ты архаровец, изволь участвовать в розыске.

Часть первая

Глава 1

Апрельское утро – солнечное, радостное, а если спозаранку – долгожданная новость, то стоит жить на свете!

– Батюшка Лексей Григорьич, из Бирюлева парнишка прискакал! Господин Плещеев прислал! С зарей в путь двинулись, к обеду, я чай, будут!

– Славно! Парнишку – на поварню, покормить. Вели фрыштик мне подавать. Да не мудри – чего попроще! И седлать Венеру. Сам навстречу поеду. Крикни там Егорке с Матюшкой – пусть собираются и ждут. И вели стойло готовить, свежей соломы постелить, чистейшей воды из родника принести! Сена – наилучшего, с пыреем! Первого укоса, так и скажи! Овса – того, что дают всем арабам! Пошел!

Это был долгожданный день, праздничный день, и граф решил – как только приведут новокупку, белого арабского жеребца неслыханных статей, что обошелся в шестьдесят тысяч рублей – деньжищи неимоверные, – велеть отслужить благодарственный молебен. Конь таких денег стоил – хотя на островских конюшнях уже стояло десять отличных арабов да девять арабских кобыл, с этим ни один жеребец бы не сравнился.

А отчего бы и не потратить графу Орлову шестьдесят тысяч на породистого жеребца? Деньги, слава Господу, есть, да и азарта хватает. Много рабов Божьих Алексеев в Санкт-Петербурге, коли поискать – найдутся в России и полные тезки, Алексеи Орловы, а вот Алехан Орлов – один. Кто и когда исказил имя – уже не понять, но вот когда бы граф того человека встретил – по алмазу за каждую букву подарил бы. Удачно получилось, ничего не скажешь, и единственный на всю Российскую империю Алехан, покупающий единственного в мире драгоценного жеребца, – это правильно!

Шестьдесят тысяч? Вот и прекрасно! Пусть нищеброды завидуют.

Старый камердинер Василий, пятясь, покинул спальню. Граф потянулся во всю мощь крупного сильного тела. Провел пальцем по щеке – вроде щетина не так яростно в рост пошла, можно обойтись без брадобрея Федьки. Бриться граф не любил. Смолоду приходилось, какой же гвардеец с бородой? А теперь, выйдя в отставку – поневоле выйдя, ну да ладно, – мог по два-три дня и более шершавый ходить. Федька наловчился так выбривать щеку вокруг шрама, что ни волоска не оставлял, а все равно неприятно.

Меченый. Балафре. Как герцог Гиз из французской истории. Орлов-Меченый. Орлов-Балафре. А и ладно, дамам даже нравится – до сих пор ни одна против шрама на роже не устояла. Гиз-Балафре тоже был ходок по дамской части. Если верить аббату Брантому, нарочно собравшему все скабрезности старого французского двора, имел амуры с королевой Маргаритой Наваррской, той самой «сестрицей Марготон», которую король Карл грозился сам за руку отвести под венец с наваррским королем. И ничего королева против шрама не имела…

Может, и императрица не устояла бы…

Да что теперь гадать! Ежели бы да кабы, так росли бы во рту грибы. Может, все и к лучшему. Граф Алехан Орлов ныне – сам себе хозяин. Денег хватает на все прихоти. Вон, главную прихоть ведут из Битцева. Один такой конь на всю планету Земля, может, и есть!

Фриштык был на скорую руку – графу не терпелось увидеть коня. Чесать себя, загибать букли и плести косицу он не велел – Василий просто стянул довольно длинные волосы в хвост и завязал черной бархатной лентой. Простые сапоги, в которых граф обычно ходил на конюшню и занимался с лошадьми, с вечера вычищенные, стояли за дверью. Василий помог их натянуть и подал кафтан, подбитый беличьим мехом. Для скачки под апрельским солнышком – самая подходящая одежка.

Егеря, Матюшка с Егоркой, ждали у крыльца, уже верхом, Матюшка держал в поводу вороную кобылку Венеру. Оба были страх как рады – его сиятельство на радостях, что привели драгоценного жеребца, наверняка будет жаловать кого рублем, кого и двумя. Оба улыбались – как и положено здоровым парням, довольным жизнью. Глядя на них, и граф невольно улыбнулся: статные, сытые, посадка в седле – не всякий гвардеец так держится.

Раньше он, невзирая на тяжеловатое богатырское сложение, взлетал на коня пташкой. Теперь так уже не получалось. Да и, увлекшись рысаками, все больше он катался в дрожках, зимой – в особых крошечных санках с сиденьем на одну задницу.

Утвердившись на коне, убедившись, что стремена нужной длины, граф неожиданно подумал: пожалуй, самое время жениться. Смолоду, когда порхаешь воробьем, вроде рано, в старости, когда еле ковыляешь, – смешно, а в тридцать девять лет уже можно начать приглядываться к невестам. Давняя приятельница, Катиш Демидова, все советует присмотреться к Дуне Лопухиной, род хороший, девица – изящная брюнетка, а беспокоиться о приданом графу Орлову, с его-то богатством, даже смешно – он может жену и в одной застиранной рубахе взять, была бы хороша собой и мила. Пока граф находил у Дуни один недостаток – слишком молода, пятнадцать лет. Хотя в этом возрасте девиц и сватают, и под венец ведут, но он хотел бы видеть рядом с собой более зрелую особу, а не такую, что еще в куклы играет.

Катиш Демидова ему бы более подошла, умеет во всем угодить, знает, что нужно любовнику… да неспособна хранить верность мужу! Кто бы ни был тот муж – за прелестницей нужен глаз да глаз. Иначе преподнесет наследника неизвестно чьих кровей.

Вспомнив ее огромные черные, исполненные невинности очи на милом детском личике, граф усмехнулся и, махнув рукой егерям, рысцой выехал с заднего двора. Когда кобылка под ним поднялась в галоп и легко понесла его по расчищенной дорожке, граф вновь стал молод и способен на безумства. Пожалуй, даже от хорошей драки в трактире не отказался бы – давно кровь не кипела… Ох, эти драки, когда в ход идут стулья и бильярдные кии… а смеху потом?! А хвастовства?!

Он умел наслаждаться простыми радостями. Выехать рано утром на резвой кобылке, подставить лицо апрельскому солнцу, вдыхать чередующиеся весенние запахи – это ли не радость? И запах навоза из куч, которые уже разгребают поселяне, – тоже радостный весенний запах. На пашни, что расположены повыше, на пологих склонах холмов, вышли пахари – вон они, один, другой, там, подальше, третий. Туда-то и пойдут дня через два телеги с навозом, а следом – веселые бабы и девки с вилами. То-то будет песен, смеха и визга! Это еще не страда, это еще не труд до седьмого пота, оболванивающий и лишающий всякой радости труд. Это еще – то весеннее хмельное состояние, когда после зимнего сидения в избе при лучине, с надоевшей прялицей, помахать вилами – в радость.

Скорей бы просохли луговые ложбинки, подумал граф, скорей бы выводить коней на вольный выпас, на свежую сочную траву. Что может быть красивее гнедого белоногого жеребчика, идущего галопом по зеленому лугу?

Четыре года назад граф распорядился начать понемногу переводить большинство лошадей в имение Хреновое Воронежской губернии – подарок государыни. Это не Подмосковье, где у каждого мелкопоместного дворянчика есть своя деревенька, плюнь подальше – на соседскую землю попадешь, это – простор! А орловское поместье Остров – всего-то в восемнадцати верстах от Москвы.

Хреновое – это было развлечение на всю жизнь. Сколько там всего предстояло построить! Хозяйство задумывалось с большим размахом – граф хотел иметь даже свой кожевенный завод, чтобы не посылать за каждым ремешком на рынок…

Резвая кобылка взбежала на холм и, послушная легкому натяжению поводьев, встала. Граф из-под руки оглядел окрестности. Нет, каравана, что неторопливо продвигался к Острову, еще было не углядеть.

Караван был немалый – когда дело о покупке сладилось окончательно, граф снарядил за драгоценным жеребцом целую экспедицию: послал старшего конюшего Ивана Кабанова, конюха Степана, двух толмачей и полтора десятка солдат Преображенского полка, где он одно время был подполковником. К этому отряду присоединились в Греции еще солдаты и матросы. Все ехали верхом, тащили с собой немалый обоз, чтобы ночевать в своих шатрах, но Степан шел в середине кавалькады пешком, ведя в поводу жеребца. Так понемногу оставили за спиной Грецию, Македонию, Венгрию, Польшу, делая по пятнадцати верст в день, зимовали по приказу графа в поместье князя Радзивилла под Дубно, потом, когда погода позволила, опять тронулись в дорогу. Заняло это путешествие полтора года. Морем, понятное дело, быстрее, но сушей – надежнее.

И вот глазастый Егорка издали высмотрел караван.

Гикнув, граф поднял Венеру в галоп и понесся навстречу своему сокровищу.

Подскакав поближе, он расхохотался:

– Ну, ребята, ну, разумники! Отродясь такого не видывал, хвалю!

Жеребец был в теплой попоне, а на шею ему Кабанов и Степан намотали шерстяную турецкую шаль с большими узорами, недоуздок же подбили хлопчатой ватой и шелком, чтоб было мягко.

Соскочив с кобылки, граф подошел к жеребцу, взял обеими руками за недоуздок, подвел морду прямо к своему лицу, поцеловал в нежный розоватый храп.

Конь чуть вздернул голову, самую чуточку, без испуга и злобы. Конь отступил на шаг, озадаченный поцелуем, но не оскалился. Конь показал: ну, если мой хозяин – ты, мы, сдается, поладим.

– Тебе не жарко, милый? – спросил граф коня.

– Ваше сиятельство, спозаранку выводили, холодно еще было, иней на траве лежал, – вместо жеребца ответил Кабанов.

– А сейчас-то уже припекает. Ну-ка, хоть шаль снимите. Дайте я на его шею полюбуюсь. Дивное создание Божье…

Граф поехал рядом с жеребцом, ведя самый любезный его сердцу разговор с Кабановым и с конюхом Степаном: как жеребец в дороге проедал корм, какие оказывал предпочтения, не случилось ли мелких неприятностей, могли ли его проездить рысью хоть пару раз в неделю. Когда апрельское солнце вынудило графа не только расстегнуть, но и скинуть кафтан, Степан снял с коня попону.

– Красавец! – сказал граф, любуясь жеребцом. – Цветом – как самая белейшая сметана… Так что звать его отныне Сметанным!

Жеребец высоко нес голову – такой головы еще поискать, подумал граф, во взгляде – гордый норов и благородство натуры, сто поколений прекрасных предков стоят за этаким конем.

– Идем, идем, Сметанушка. До дому недалеко, там тебе стойло будет, там тебя в леваду выпустим, – пообещал Степан и похлопал коня по лебединой шее.

Граф подумал, что хорошо бы поискать гнездо маток фризской породы, у лошадей из Фрисландии встречается нередко очень устойчивая и ровная рысь. Через год можно бы подпустить к ним Сметанного, а пока для него другие невесты наготове, пусть только отдохнет после дороги, обживется, освоится…

Не прошли и версты – встали, потому что сбоку выворачивал на дорогу экипаж. Ему бы проехать мимо, но кучер натянул поводья, а дверца отворилась.

– Тебя тут еще недоставало… – проворчал граф и медленно поехал изъявлять любезность – кланяться и осведомляться о здоровье. В иное время он бы охотно потолковал с княгиней Чернецкой – старуха была большой любительницей лошадей, всерьез занималась разведением, насколько позволяли доходы, и даже приобрела у графа пару двухлеток арабских кровей, – но сейчас все мысли занимал Сметанный.

– Соседушка! Соседушка любезный! – закричала старая княгиня. – Так это и есть твой долгожданный жеребчик?

Граф Орлов мог быть и заносчив, и груб – по обстоятельствам, но с дамами соблюдал галантность, тем более – даме за семьдесят, напрашиваться на амуры не станет.

Чтобы не заставлять княгиню вопить, он подъехал вплотную к экипажу.

– Да, ваше сиятельство, тот самый жеребец. Хорош?

– Хорош, – согласилась старуха. – Голова чисто арабская, не спутаешь. Сильного сложения. В холке, поди, двух вершков будет. Да спина длинновата.

Взгляд у нее был точный.

– Так тем и замечателен. Двух с половиной, ваше сиятельство. Для араба немало.

«Два аршина», говоря о росте коней, да и людей тоже, обычно опускали, оставляя «два с половиной вершка».

– Верно ли врут, будто шестьдесят тысяч отдал?

– Копейка в копеечку, – усмехнулся граф, как будто каждый день столь дорогих лошадей покупал. А меж тем княгинина запряжка шестериком, очень неплохая запряжка буланых, известная всей Москве, он знал – обошлась ей в две тысячи с половиной, и соседи осуждали ее за такую несусветную трату денег.

– Батюшка Алексей Григорьевич, – княгиня заговорила так умильно, что граф сразу догадался – будет просить. – А не сговоримся ли? У меня кобылка, сам знаешь, Милка, арабских кровей, в возраст вошла, так нельзя ли к ней твоего красавца подпустить? А я в долгу не останусь!

– Милку помню.

Эту лошадь княгиня купила у него года полтора назад еще двухлеткой, и сама дорастила, дорастила хорошо, заботливо. Милка была от отца-араба и матери-неаполитанки; пожалуй, последний опыт графа по скрещиванию этих пород. Он знал, что опыты были неудачными, резвая рысь – но выносливость скверная, и тяжеловаты кони, на графский взгляд. Ему нравились подсушенные рысистые лошади, каких умеют растить и школить англичане. А эти – скорее на купеческий вкус. Купцы и жен любят дородных, и лошадей. Иначе – стыдно, люди скажут: плохо кормит.

– Ну так сговоримся?

– Спешить некуда, ваше сиятельство. Жеребец с дороги устал.

– Вот ты как, граф…

Княгиня живала при дворе и понимала, что отказ может быть и деликатным.

– Мы потом про это потолкуем, ваше сиятельство. Куда ездить изволили?

– В гостях была, в Братееве, три дня прожила, сегодня с утра вместе с кузиной в Божий храм пошли, службу отстояли и – в дорогу.

– Коли угодно, пожалуйте ко мне, я на Георгия Победоносца вздумал молебен отслужить – благодарственный и во здравие моей живности. Сказано же – «блажен, кто и скоты милует». После – откушать, чем Бог послал.

Граф умел подсластить горькую пилюлю – при дворе это одно из важнейших умений, а он придворную науку выучил неплохо.

– Как Бог даст, – брюзгливо ответила княгиня.

На том и расстались.

Возле конюшни жеребца встречала вся дворня – любопытно же, на что такие деньги угроханы. Даже хлеб-соль ему вынесли, хотя жеребец от ломтя круто посоленного черного хлеба отказался, к такому не был приучен; он и к русскому овсу, который нарочно для него взяли Кабанов и Степан, не сразу привык, предпочитал ячмень.

Граф, не сходя с седла, обозрел весь конюшенный народ. Требовались помощники Степану, которого граф решил оставить при Сметанном. После долгого пути конюх нуждался в отдыхе, да и заслужил право сидеть на лавочке да покрикивать на молодых.

– Фролка! – крикнул он. – Ерошка!

Фролка был плечистый парень, силищи немереной, добрый и покладистый. Ерошка, напротив, был мельче в кости, норовистый, но отличный наездник – граф сам его школил, и что в седле, что в дрожках, с вожжами в руках, он одинаково хорошо управлялся с лошадьми. У Ерошки был один недостаток – сильно побитое оспой лицо. За это над ним подшучивали красивые дворовые девки, гордые тем, что его сиятельство приближает их к своей особе; граф был мужчиной видным, щедрым, девки охотно откликались на зов, ссорились из-за его благосклонности и очень бы удивились, если бы кто сказал, будто развратник понуждает их к ласкам. Самолюбивый Ерошка отвечал девкам презрением и язвительными замечаниями об их красоте, над чем потешалась вся конюшня.

Фролка и Ерошка встали перед барином, ожидая приказаний.

– Вы оба с сего дня будете помогать дяде Степану, – приказал граф. – Никто иной чтоб к Сметанному и близко не подходил. Егорка, Матюшка! Вам также при Сметанном состоять, когда его будут проезжать и резвить, когда пустят в загон пастись, чтоб и вы тут же были! Пусть конь вас также знает. Будете свитой его конской милости. А ты, Степушка, сейчас наскоро обучи ребяток самому главному, передай все причуды нашей новокупки, потом даю тебе три дня отдыха, отлеживайся, ешь-пей вволю и всласть. Со своей поварни все, что нужно, пришлю. Когда соберусь – поедешь со мной в Москву, пойдем в лавки, купим тебе и твоей бабе с детишками, чего пожелаешь. И лесу на новую избу дам – заслужил, живи барином!

Степанова жена была тут же, в толпе, не решалась подойти к мужу. Но, когда конюхи разом поклонились в пояс графу, она тоже вышла вперед и поклонилась.

– Ванюша, пойдешь со мной, расскажешь вдругорядь с самого начала, что да как, – велел Орлов. – А то письма, что от тебя приходили, одно другого бесполезнее: милостью Божьей живы-здоровы да жеребец милостью Божьей жив и здоров, да поклоны. Ну, пошли, что ли, а вы – за работу!

Степан повел Сметанного в стойло, Фролка с Ерошкой пошли следом. И Ерошка еще успел услышать веселые шепотки девок:

– Девки, умницы, не зевайте, наш Ерошка теперь знатный жених, коли угодит жеребчику – ему барин вольную даст! Ох, даст! Ерошка еще перебирать станет – та ему нехороша, эта нехороша!

Молодой наездник счел ниже своего достоинство оборачиваться и отвечать. Что с дур возьмешь – у них одно на уме.

Он понимал, что жениться необходимо, но уж никак не на дворовой девке его сиятельства! Такую могут под венец и брюхатую поставить. И станешь посмешищем. О вольной он не думал – ему и в Острове жилось хорошо, на всем готовом, и денежек было прикоплено. Так что зря девки пересмеивались и трещали языками – его все это не уязвляло, нет, не уязвляло.

Настанет день – будет у Ерошки свой двор, крепкое хозяйство, но к той поре нынешние девки станут уже не молодыми, а старыми дурами; он же высватает двадцатилетнюю красавицу, которая охотно войдет хозяйкой в богатый дом. Еще и приданое за ней хорошее возьмет. Тем более – войдя в мужские годы, Ерошка отпустит бороду, которая прикроет рытвины на роже. Все это счастье он очень живо представлял себе: как он будет щедр с молодой женой, как станет ее наряжать, дарить ей золотые перстеньки, запястья, жемчужные серьги, кисею и парчу, дорогой приклад для рукоделья, чтобы не было узоров богаче, чем на ее праздничной рубахе. И домашней работой не обременит – пусть тешится вышивкой да детишек нянчит. Тогда-то нынешние девки от зависти все локти себе изгложут.

– Тимоша, принеси воды да натруси в ведро сена, – велел Степан. Родниковая вода вкусна, да холодна, а пока Сметанушка будет сквозь сено тянуть ее – она малость согреется. Не дай Бог простудить коня – арабы на островской конюшне, как их ни берегли, плохо переносили холод и зиму.

– Сейчас, – сказал Ерошка.

Сметанного поместили в стойло, дали лучшего сена, из того, что нарочно запасли чуть ли не год назад и берегли, с пыреем и с луговыми травами, которые только собрались зацветать, в таких травах – самая сила. Фролка приволок особый небольшой ларь для овса. Он уже стал разговаривать со Сметанным, приучать его к своему ласковому голосу. Ерошке это еще только предстояло.

Но и он сумел договориться с жеребцом – граф понял это, когда при нем вывели Сметанного, чтобы проездить, на беговую дорожку вдоль Москвы-реки. Ерошка сидел в легоньких дрожках, на поддужную лошадь, которой полагалось идти галопом справа от коня, не обгоняя его, посадили парнишку Сеньку, и Сметанный пошел плавной широкой рысью, красиво вскидывая неутомимые ноги безупречной формы.

– Хорош, ах, хорош! – кричал граф. – Ерошка, прибавь ходу! Что за рысь! Ну, будет у нас лет через пяток свой русский рысак! От Сметанкиных детей выведем такое потомство – англичанам и не снилось!