Czytaj książkę: «Авось, прорвемся!»
Глава первая
И один в поле…
Где – не скажу, потому что с географическими координатами у этой местности туго, есть гора. Вот сейчас я пытаюсь представить себе эту гору, и получается неплохо. Она стоит на ровном месте и поросла красивыми деревьями. Очевидно, что-то с ней не так – оползти пыталась, что ли, и неведомый хозяин укрепил ее кое-где стенками из небольших, впритык уложенных, валунов. Тропа, извиваясь ведет к вершине, а на вершине что-то вроде дома без стен. То есть, имеется крыша с коньками и столбы, ее подпирающие, восемь штук. Все это – из светлого дерева, украшено резьбой и достойно солидного этнографического музея. Под крышей стоят березовые чурбаки, высокие и низкие, на которых можно сидеть человеку всякого роста.
А вот и человек. Как раз посередке и сидит.
Вид у него самый что ни на есть уличный. То есть, идешь по улице – и таких мальчишек, от четырнадцати до сорока, встречаешь чаще, чем по законам демографии полагалось бы. Особенно летом.
На горе как раз лето, и потому человек под крышей одет в майку с картинкой (рок-свинг-поп-рэп-группа со страшными рожами), в джинсы (низ уже совсем обтрепался), обут в кроссовки (никакая не фирма, наидешевейший самодуй). Его длинные русые волосы завязаны хвостиком, и еще у него на голове что-то вроде кожаной кепки козырьком назад. На шее, на темном ремешке, висит металлическая штуковина немногим поболее зажигалки и с невнятной чеканкой. Вид удивительно безалаберный.
Чурбан, который он для себя выбрал, ему высоковат, и поэтому человек сидит половиной зада и качает в воздухе левой кроссовкой.
Он ждет. Сразу видно – ждет. Но недолго.
Вообще-то он мне нравится. У него живая физиономия, склонная скорее к беззаботной улыбке, чем к благопристойной гримасе тягостного размышления. Кроме того, он живет по принципу «одна нога – здесь, другая – там».
И вот он услышал!..
Очевидно, услышал шаги. весь подался в сторону звука, на лице отразилась надежда, а потом притухла. Возможно, потому, что это были шаги одного человека.
И появился из кустов хмурый дядя.
Бывают такие мужички в полтонны весом, которые от собственной тяжести и силищи даже горбятся. Плечищи у них – вековые утесы, а взгляд говорит определенно и без всяких там экивоков: «Ну, что пристали? Ща как дам!»
Одет дядя был как-то неуловимо, в зеленовато-серое, но чтоб я сдох, если могу так сразу назвать этот вид одежды! Балахонохламида какая-то, однако то ряд пуговиц блеснет, то пряжка ремня, а то вот галстук за дядей по траве волочится, как будто пытается выползти из штанины, хотя просвета между ногами я не вижу, и, следовательно, этот мрачный тип – не в штанах…
– Здрав буди! – буркнул этот хламидоносец.
– И ты.
Дядя сел на чурбан, отчего чурбан сразу ушел на два вершка в землю. Теперь мне стало ясно, почему одни седалища еще высокие, а другие уже низенькие. Из-за пазухи балахона была добыта пачка сигарет.
– Здесь-то зачем? – неодобрительно спросил хвостатый человек. – Внизу не накурился?
Пачка словно вползла в открывшуюся щель, и складки ткани за ней сомкнулись.
Какое-то время они ждали вместе.
– Больше никто не придет, – сказал дядя.
– Авось подойдут.
Дядя посмотрел на хвостатого, словно бы буркнул: экий ты легкомысленный, все у тебя на авось…
Они подождали еще малость.
– Нет, не подойдут. Вдвоем совещаться будем.
– А если даже и так? – беззаботно отвечал хвостатый оболтус.
Дядя тяжко вздохнул.
– Ты как сюда попал?
– Запросто!
– Запросто – это как?
– Ну, шел себе, шел припеваючи, гляжу – а я уже здесь.
– По сторонам, стало быть, не смотрел?
– А зачем?
– А ты посмотри.
Хвостатый вечный мальчик взобрался на чурбан и, придерживаясь за подпирающий крышу столб, поглядел вниз.
Присвистнул…
– Вот то-то и оно, – сказал дядя. – Авось – он Авось и есть. А другим-то сюда и не пробиться.
– А ты?
– А я кто пристанет – того и хвачу. И дальше следую.
– Могуч ты, Кондратий, – со странным неодобрением заметил хвостатый.
– Ветер у тебя в голове, Авось, – отрубил Кондратий. – Нас со всех сторон обложили, птице не пролететь, а тебе все трын-трава.
– Нет больше трын-травы, повывели, – ответил Авось, спрыгивая с чурбана. – Мне теперь все по барабану…
– Ща хвачу, – пообещал Кондратий.
– Не хватишь.
– Почему?
– А потому, что одни мы с тобой и остались… – Авось внезапно затосковал. – И где же все наши? Ведь никого же, Кондраша! Ни души!
– Ты только теперь до этого додумался?
– Ну…
Кондратий покачал головой.
– Вот то-то и оно, что на тебя, подлеца, положились! А ты перстом о перст ударил? Ты себе слонялся, пивом баловался! А наши все, поди, уж полегли… Мы последние остались, Авосюшка. Панихидку бы по нашим отслужить-то…
– А если не полегли? Если прячутся где-то? – с надеждой воскликнул Авось. – У стариков, у старушек?
– Теперь такие старушки пошли – кого хошь перематерят. Станут они наших прятать!
Некоторое время Кондратий и Авось дулись друг на друга: один – за разгильдяйство, другой – за горькую правду. Потом Авось опять вскарабкался на чурбан.
– Что же мы имеем? – спросил он. – Всего-то навсего сорок дивизий хреновых, с полсотни блинных, американскую гуманитарную окейскую помощь… Кондраша! Ты ведь – силища! Ты как хватишь!..
– Устал я хватать. Да и куда мне против дивизий? Просвистел ты, мил-дружок, наше царство. Пивом его баночным запил и гамбургером закусил.
– Да разве я?!
– Да на тебя же все положились! Только и галдели: Авось обойдется, Авось обойдется! Ну вот – обошлось… и костей не собрать…
И Кондратий, не прощаясь, пошел по тропке вниз.
– Куда ты?..
– Делом заниматься – английский язык учить. Он мне скоро понадобится.
С тем и отбыл восвояси.
Авось так и остался стоять на чурбане на манер памятника. Потом соскочил и треснул по чурбану кулаком:
– Врешь! Не одолеешь! Прорвемся!
Вид у человека, готового пойти с двумя кулаками против сотни дивизий, редко бывает умным. А чаще всего – взывает о медицинской помощи.
– Так ты что же, в одиночку? – спросила я, высовываясь из кустов. – Ведь не управишься!
– Авось да и управлюсь! – злобно ответил он. – Они увидят, покойнички самозванные, – можно положиться на Авося! Вот тогда-то все и повылезут!
– Вот только восстания покойников сейчас и недоставало, – заметила я, потому что Авось уже явно терял чувство меры. – Нужно сесть и подумать, как ненасильственными и демократическими методами…
– Какими?!?
Столько издевки было в голосе, что я заткнулась.
Глава вторая
В руках было, да меж пальцев проскочило
Когда Авось взбирался на гору, он действительно по сторонам, а также под ноги, не глядел. Проскочил на авось, никто его и не заметил. Но, спускаясь, он принялся остерегаться. Тут-то на него и обратили внимание!
– Это что за лох?
– Ты что, блин, фишку не сечешь? – спросила я. – Фильтруй базар, блин! Какой тебе лох?!
– Свои, блин! – крикнул кто-то не в меру ретивому часовому.
– Свои так свои, – он спорить не стал. – Только какого хрена вы там, на горе, забыли, блин?
– Типа трахались мы там, козел, – ласково сообщила я.
– Ну, трахались – другое дело! О-кей, проходите, блин!
Я схватила своего спутника за руку и поскорее потащила прочь от подножия горы.
– Ишь, стерегут. Охраняют!.. – бурчал он. – Да пусто же там!.. Кто теперь туда сунется?!.
При этом он яростно чесал себе ляжку.
– Иди-иди, стратег. Блинную полосу уж как-нибудь проскочим, а вот с хреновой будет сложнее… Что – блохи заели?
– Океем задело. Хуже лишая!
– А меня уже не задевает… – вслух задумалась я. И точно – не задевало. Привыкла. Обтерпелась. Сама правда океями не разбрасываюсь – в рот это дело взять противно. Однако другим спокойно позволяю…
Я даже хай не использую, хотя хай – это престижная новинка. Мне не нравится, как его пишут по-английски – «HI». Зато с блинами полный порядок, с хренами – тоже, недаром ведь они меня за свою признают.
Благодарны, сволочи, за то, что я умножаю количество блинов и хренов в мире!
Блин, что встретил нас первым, был совсем юный, радостно-розовый. Но другой оказался матерым блинищем. Оно и неудивительно – мало было надежды, что кто-то в этот день слезет с горы, давно уж на ней было тихо. А что потащатся на гору – подозрение имелось. Поэтому самый опытный караул разместили как раз подальше от горы – чтобы вовремя перехватить лазутчиков.
– Стоять, блин!
Разумеется, они вместе со своим зеленым джипом спрятались за поворотом шоссе.
– Стой, – шепнула я Авосю, а сама решительно пошла к крепкому краснорожему блинищу. Он небрежно отдал честь – гляди ты, подумала я, и блинов вышколили…
– Во, блин! – ответила я на этот жест, вложив в голос все возможное восхищение.
И он понял – своя!
– Пошли, прибамбас! – позвала я Авося. Он хмуро подошел.
Ему и всего-то нужно было сказать – свои, блин! Больше ни единого вопроса бы не было. Но он дулся и молчал.
– Прибамбас? – усомнился блинище.
– Ну! Крутой, в натуре, прибамбас, да?! – меня что-то повело на то ли кавказский, то ли киргизский акцент, я спохватилась и дернула Авося за хреновинку темного металла, что висела у него на шее.
– Точно, прибамбас, блин, – согласился блинище. – А что он у тебя – типа немой, что ли?
– Холодного пива на хрен хряпнул, блин! – пожаловалась я. И скорее поволокла Авося прочь от засады.
Он обернулся и нехорошо посмотрел на джип с подтянутыми, хорошо сложенными блинами. А я нехорошо посмотрела на него самого. Ведь этим сволочам вычеркнуть – плевое дело… Ведь для того тут и сидят, чтобы ловить и вычеркивать, ловить и вычеркивать!.. Из жизни…
– Если кто спросит, отвечай – прибамбас, – учила я своего спутника, шагая с ним вместо по обочине. – На блина ты не похож, на хрена ты не похож, а за прибамбаса сойдешь… Тем более – с хреновиной.
Авось остановился и сорвал с шеи свою металлическую штуку.
– Это – хреновина, да? Это тебе хреновина?!.
– Ты чего?
Но ему было безразлично, что я отвечу, да и отвечу ли вообще что-нибудь. Он смотрел на свою висюлину, и в глазах у него стояли самые настоящие слезы.
– Ну, коли хреновина!..
Авось размахнулся и забросил прибамбасик в придорожные лопухи пополам с крапивой.
– Горе ты мое! Что же мне теперь с тобой делать?! – взявшись вывести его из опасной зоны, куда он проскочил, как ему и полагалось, на авось, я уже и сама была не рада. – Как же я тебя теперь за прибамбаса выдам?..
Посмотрела на него с укоризной и вдруг поняла, что еще не все кончено.
– Ты знаешь кто? Ты – прибабах!
Он даже не спросил, что это слово означает. А может, знал, но сделал вид, что мои высказывания ему уже глубоко неинтересны. Я же стала раскручивать мудрую мысль. Если про чудака все чаще говорят «с прибабахом», стало быть, уже где-то есть прибабахи! А что их никто не видел – так это не аргумент. Вот Авось пусть и будет первый!
Дорожный указатель сообщал, что до городской черты – ровно километр. Мы могли рассчитывать еще на один пост. Если блины – это еще полбеды, блины все – с широкими и добродушными масляными рожами, блина можно уболтать. А если злые и едкие хрены? И ведь скорее всего – хрены!
Всего километр, подумала я, по шоссе десять минут ходу, но, наверно, можно перепрыгнуть через канаву и пойти огородами. Не так комфортно, как по асфальту, зато есть шанс, что доберемся. Перспектива напороться на хреновый пост меня совсем не радовала. Там даже я так просто не отмахаюсь. Придется пускать в ход самое надежное средство – синоним. Хрены – они эвфемисты и прекрасно это знают. Они кочевряжатся, пока ты не пришлепнешь их синонимом. Перед ним они, как перед старшим по званию, стоят, сидят и лежат по стойке смирно. Пока едят ушами начальство – можно и проскочить…
Поскольку на свое новое звание «прибабах» Авось ничего не ответил, я и решила, что инцидент исчерпан, мой спутник осознал глубину своей глупости и дальше все пойдет как по маслу. Ошиблась!
– Ну, напарываться на хреновый пост нам ни к чему, а пойдем-ка напрямик, – предложила я. Но он, закусив удила, резко принял с места и так резво понесся вперед, что я насилу догнала.
– Тебе не терпится погореть? – спросила я, переходя с шага на бег. Ответа опять же не было. Я поняла, что он этим хотел сказать: авось пронесет. Но мне что-то мало верилось в удачу.
О том, что пост – хреновый, я догадалась, увидев двух девиц, что околачивались поблизости с бутылками пепси-колы. Сумок они при себе не имели – стало быть, сумки или рюкзачки остались на посту. Обе были похожи неимоверно – длинные, тощие, с лиловыми короткими волосами и в маечках выше пупа. Правда, одна была в шортах, другая – в символической юбке. Они неторопливо шли по шоссе, беседуя о своем, девичьем, и выглядели вполне довольными жизнью. Такие девицы только и смотрят, где бы подцепить богатого хрена…
– Эй, типа ты! – обратилась я к той, что в юбке.
– Типа ну?
– Там, типа, пост?
– Типа пост, – охотно ответила она.
– Хреновый типа?
– Типа реально.
Авось презрительно уставился не на нее, а на меня.
– Ну, тут мы с тобой и расстанемся, – бодро сказала я ему. – Ты меня типа проводил, можешь возвращаться.
Покосилась на обеих тип и добавила:
– На хрен…
И тут же для достоверности я попыталась его обнять, но он шарахнулся.
В момент объятия я бы сказала ему, что отвлеку внимание девиц типа «типа», а потом – и поста, он же, Авось, пусть чешет кустами, обогнет пост по дуге с максимальным радиусом и выйдет на шоссе уже почти в городе, там и пересечемся… Он прекрасно видел, что я хочу его о чем-то предупредить, но доблестно пренебрег. И устремился в просвет между девицами, едва их не раскидав, и понесся к посту, полный решимости умереть, но не унизиться!
– Типа крыша едет? – догадалась моя собеседница.
– Типа съехала! – и я поспешила следом, но опоздала. Пост был за поворотом, и стоило Авосю исчезнуть из моего поля зрения, как оттуда загремело яростное:
– Хрен пройдешь!
И в поддержку командиру – дружное, залповое:
– О-кей!!!
– Ой… – прошептала я. А подумала куда быстрее, хотя и была моя мысль гораздо длиннее, чем «ой»: ну все, царствие тебе, Авось, небесное, нет тебя больше в этом мире, один Кондратий остался!..
– О-кей! О-кей! – раздались одиночные возгласы. Я встрепенулась – неужели у Авося хватило ума стремительно залечь и пропустить залп над собой?
Похоже, так оно и вышло, а потом он кинулся петлять кустами. Инстинкт самосохранения оказался умнее его свихнувшихся от гордости мозгов.
Прорваться через опытный хреновый пост можно было только на авось. Он попытался – и сгинул в неизвестном направлении. Когда я подошла поближе, ругань на посту царила страшная, хотя и однообразная.
– Ну что же, – сказала я себе. – Сделано все, что возможно. И для человека, проснувшегося в кустиках на вершине этнографической горы, я совершила немало. А теперь неплохо бы проснуться еще раз…
Я напрягла все свои к этому делу способности и…
Глава третья
Пришел незван – поди же негнан
Утро началось с телефонного звонка.
У меня есть начальство, которое меня нежно любит. Любовь проявляется так: мне позволено свободное плаванье в Сетях за счет редакции хоть ночи напролет, слово «дисциплина» в моем присутствии не произносится вообще, но в самое непотребное время суток меня вынимают откуда угодно и отправляют куда угодно. И если вчера я расхлебывала скандал между кришнаитами и общиной Синего Креста, значит, завтра обязательно окажусь на подводной лодке. Когда-нибудь я засну на грязной лестнице, под самым чердаком, в третьем часу ночи, устав расследовать обстоятельства безвременной смерти человека с трогательной фамилией Зайчонок, а проснусь в объятиях далай-ламы.
– Лети мухой! – велело начальство примерно месяц спустя после моего путешествия сквозь посты с безумным спутником. – Вот телефон – бу-бу-бу… Спросишь заместителя директора по фамилии – бу-бу-бу… Там у них на производстве то ли барабашки, то ли воры завелись. Если воры – черт с ними. Если барабашки – четыре тыщи в номер! О-кей?
– И картинку?
Начальство задумалось. Портрет барабашки – это было бы круто! Однако начальство знало пределы даже газетного реализма и на подначку не попалось.
Это оказалось мукомольное предприятие, на котором мельницы (не классические мельницы с крылышками, понятно, а вполне современное оборудование) повадились останавливаться по собственной инициативе. И голос притом слышался чуть ли не из глубины агрегата. А что произносил – не понять.
– Вроде звал кого-то! Вроде как ругался. Блажил, как резаный! – вот и все, что удалось узнать от свидетелей.
– И давно это у вас?
– Третью неделю!
– И что, по ночам?
Оказалось – всерьез машины останавливались дважды, в ночь с воскресенья на понедельник, и вопли тогда тоже были слышнее всего. Интересно, что наутро вызванным ремонтникам делать было нечего – техника, взявшись за ум, включалась и действовала как новенькая.
– Уж не прийти ли мне к вам в ночную смену денька через два? – предложила я. – Посмотрим, как этот ваш барабашка к прессе относится.
Никакого избыточного энтузиазма я, честно говоря, не проявила. Просто мукомольный цех – в двух трамвайных остановках от моего дома, а раньше часа ночи я все равно спать не ложусь. То есть, если барабашка что-то смыслит в паблисити, то он появится до часа ночи.
Вместе со мной собрались ждать барабашку еще два человека, из них один – неженатый. А чего бы и не собраться – я же не чучело какое-нибудь!
В десять часов вечера мы встретились в административном здании, к половине одиннадцатого были в цеху, там забрались в бытовку, включили телевизор и сели пить чай. В полночь, как привидения, обошли цех. Несколько рабочих, дежурная смена, здоровались с нами несколько настороженно – кто ее, эту особу разберет, какая такая она пресса…
В половине первого ночи мы, сидя в бытовке за анекдотами, услышали крик.
– Барабашка! – откликнулись мы в три глотки – и ошиблись. Во-первых, очень отчетливо произносились всякие ненормативные слова, а во-вторых – голос стремительно приближался. Это был всего-навсего бригадир, и он столкнулся с нами на самом пороге бытовки.
Машины встали – почти все, ни с того ни с сего, но звуков еще не уловлено.
– Перебоев с электричеством не было? – первым делом спросила я.
– Ни одна лампа не мигнула, блин-блин-блин!
– Тихо!..
И тут мы услышали какое-то пронизывающее весь цех тоненькое подвывание.
– Он!.. – прошептал бригадир, а женатый мой соратник перекрестился.
Неженатый посмотрел на меня, ожидая обморока.
Я же вспомнила историю с ведомственным домом, куда чуть было сдуру не переехала.
Дом этот строили зэки в каком-то шестидесятом году, и строили для высокого начальства. Когда строителей увезли и запустили маляров, выяснилось, что великолепный, с высокими потолками и прекрасной планировкой, окруженный зеленью дом поет песенки. Зэки вмуровали в стены множество пустых бутылок горлышками наружу. Какое-то количество этих соловьиных горлышек отыскали и заткнули, но завывания продолжались. Несколько лет дом стоял пустой, и осенней ночью мимо него было страшно проходить. Потом высокое начальство окончательно махнуло на него рукой и отдало народу. Народ в полном восторге вселялся, а следующий приступ восторга бывал обыкновенно в тот день, когда удавалось из дома выехать на другую жилплощадь. Думаю, там понемногу должно было образоваться что-то вроде заповедника глухих.
Вот поэтому я и спросила, не строили ли в последнее время в цеху каких-либо стенок или перегородок. Бригадир поклялся, что давно уж ничего не строили.
– Ну, тогда… – я набрала воздуху столько, что даже пресс окаменел, и заорала не слишком громко, но внушительно: – Ба-ра-баш-ка-а-а-а!!!
Если на правильном регистре держать голос, то он даже от решительного ора не срывается. Однако слушателей поражает наповал. Мои, во всяком случае, попятились. Тот, кто подвывал в агрегате, тоже замолчал.
– Боится – значит, уважает, – удовлетворенно отметила я. – А теперь попробуем-ка сесть в засаду. Может, удастся разобрать хоть слово…
Почему-то и мои соратники по ловле барабашек, и бригадир поняли это дело так: нужно всем четверым вколотиться в крошечную каморку, где со всех сторон врезаются в бока края длинных полок, и там замереть.
Мы и дышать-то старались потише. Мы и мысли-то отключили, только слух оставили – чему очень способствовала темнота. И дождались – опять скулеж поднялся.
– Еле? Какое еле? – первым вычленил знакомые звуки бригадир.
– Тихо… Мелет… – перебил тот авантюрист, что неженатый.
– Что – мелет? – хором зашипели мы.
– Барабашка мелет…
– На чем?..
И тут довольно внятно прозвучало:
– Е-ме-ля-а-а…
– Какая еще емеля? – спросил бригадир.
– Да нет же, «не мелет», – поправил женатый авантюрист. – Это он про технику…
– Смотри ты! Грамотный…
– Чш-ш-ш!
Барабашкин голос гулял по железной дуре (для меня все, от мясорубки и до синхрофазотрона, железная дура). Вдруг он раздался совсем близко, и мы разобрали отчетливые слова:
– Мели, Емеля!
Тут до меня дошло, кто колобродит в недрах техники.
– Твоя неделя! – выкрикнула я, распихивая соратников и выбираясь на оперативный простор темного цеха.
– Емелюшка!
– Кыш отсюда! – приказала я. – Нет тут никакого Емели! Кыш, кому говорю?! А то я тебя сам знаешь чем!
Имелся в виду окей.
Повернувшись к каморке, я сказала весомо, словно не слова, а золотые червонцы счетом выдавала:
– Больше никаких барабашек не будет. Он ушел и не вернется.
– А вы откуда знаете? – испуганно спросил бригадир.
– Я его прогнала. Сейчас техника заработает.
И точно – заработала…
Оба моих несостоявшихся поклонника, женатый и неженатый, как-то сразу заторопились домой. И я их понимаю. Думали – такая себе девочка в кроссовочках, непритязательная, с глазками, с ножками, с диктофончиком каким-то дурацким, а оказалось – ведьма!
Поскольку не в первый раз я сталкивалась с законным мужским страхом перед женщинами чуть выше себя по уровню интеллекта или способностей, то и не обиделась. Чешите, милые, по домам! Свежими анекдотами я вас снабдила, а больше вам и не нужно.
Но бригадир расставаться со мной не спешил.
– Как это у тебя получается? – спросил он.
– Как? Ты пословицу-то помнишь? А, дядя? – довольно сердито спросила я. – Мели, Емеля, твоя неделя!
– Как не помнить!
– Ну вот – барабашка пословицы любит. Ему сказали – он и ушел. Если у тебя дома заведется – ты его тоже тем же попотчуй. Только чтобы человеческое имя в пословице было!
– Какая еще пословица с именем? – не понял он.
– Тебе сколько лет, дядя?
– Шестьдесят второй.
– Так ты еще должен помнить, как по-русски говорят.
– А я что, не по-русски, блин?!
Я посмотрела на него. Действительно, человек и сам не заметил, как перешел с родного языка на блинно-хреновый.
– Ладно, потом поймешь. Пойду я. Хай!
– Хай! – с большой радостью, что может соответствавать молодежи нужным словечком, ответил бригадир.
