Czytaj książkę: «О российской истории болезни чистых рук», strona 3

Czcionka:

И вот по всему тому сколь необъятно широкому миру все эти злостные злодеи буржуи вполне толково и делят промеж собой владения, земли и угодья.

Ну а тем совсем так обездоленным и обиженным народам, что истинно так бесправно угнетены если чего от всего того и прибавляется, то ведь как есть разве что только и отображается нечто подобное лишь в том самом весьма незатейливом смысле до чего явственного вреда, увечий и безвременной смерти.

А потому и сама жизнь как раз того сколь еще обессилено требует, да и вообще неизбежно она разом мобилизует всех тех, кто этаких жутких вурдалаков охочих до рабоче-крестьянской крови попросту и сведет совсем на нет, чтобы далее пролетарии различных стран и зажили бы себе мирно, беззаботно и счастливо.

Потому как вся уж беда разве что в тех донельзя подлых эксплуататорах трудового народа, а вовсе не в общих недостатках считай всех в этом мире живущих людей.

Ну а исходя из того сколь еще многозначительно и веско доселе вышеизложенного, самым прагматичным, а оттого и на веки вечные полностью верным и окончательным решением данной проблемы, было бы разве что полностью и навсегда сходу лишить их всех, тех долгими веками нахапанных у народа вовсе несметных благ.

И кого это именно?

Да тех ведь так и заедающих народ господ, коие их себе донельзя вот самочинно присвоили разве что тем чисто паразитическим путем беспардонного хищничества и до чего откровенно зловредного барского варварства.

Их жизненной конвой всегда как есть, видите ли, была именно та до самых еще костей и впрямь исключительно уж весьма отягощенная многовековым обманом – сущая эксплуатация трудового народа…

По словам большевиков, давить бы их надо всех этих аспидов – аристократов и помещиков, то есть всех тех, кто, говоря «пролетарским слогом», буквально высасывал все соки из крепостных крестьян и фабричных рабочих, собственно, и производивших материальные ценности, как и всевозможные предметы культуры.

И надо бы и про то, как есть вполне сходу до чего еще разом сходу заметить, что весьма тяжко при всем том, обливаясь именно своим, а никак не чужим потом и кровью.

Да только ведь, однако, именно этакого рода взгляды на всю ту, какова она вообще ныне есть, необычайно широкую общественную жизнь должны были прийти откуда-то сверху и до чего явственно не из некой далекой страны.

Лев Толстой, написал великую книгу «Анна Каренина» и через все пятьсот лет ее точно также будут читать, причем с точно тем же самым превеликим удовольствием, да и через пару другую тысячелетий тоже непременно уж еще явно найдутся большие любители древней литературы.

Однако вот оно в чем тут беда так беда промеж великих строк совсем невольно затесалась безумно отчаянная дурь, от которой чуть было весь белый свет разом трещинами тогда не пошел.

И ясное дело, что кто-либо весьма ведь сходу разом и возразит, что, мол, всего этого было бы и близко вовсе никак еще недостаточно для того самого чудовищно же тотального сокрушения государства российского?!

Что правда то правда и впрямь вполне еще, закономерным будет признать, что как раз именно этак оно и есть, да и вообще когда-либо только лишь когда-либо далее будет.

Да вот уж, однако, автору при всем том на редкость сколь невесело думается, что коли победил бы злосчастный коммунизм по всему белу свету, а именно на тех еще пяти заселенных людьми континентах и читать Льва Толстого (в подлиннике), дозволялось бы далеко ведь отныне попросту вовсе не всем.

Ну а может, и поручили бы большевики своим верным борзописцам его-то и впрямь до чего деятельно, как следует пропесочить и всячески переиначить, в том самом единственно верном и нужном для них духе.

Ибо как раз для чего-либо подобного – тот другой Толстой – Алексей и впрямь запросто мог бы по всему своему формату разом сгодиться, раз он полностью променял свои прежние антибольшевистские убеждения, спешно вернулся из города Парижа в краснознаменную Россию, да и стал при той громогласно антинародной власти столь однородно красным, пролетарским графом.

Однако же пока явно ведь еще находясь в той донельзя так далекой эмиграции, он, выпустив в свет то самое наиболее раннее издание первого тома «Хождения по мукам» сколь четко и ясно именно то там и написал:

«Я сказал: если вы товарищи, таким манером будете все разворачивать, то заводы станут, потому что заводы работать в убыток не могут, кто бы ни считался их хозяином, предприниматель, или вы – рабочие.

Значит, правительству придется кормить безработных, и, так как вы все хотите быть в правительстве, – в советах, – то, значит, вам надо кормить самих себя, и, так как вы ничего не производите, то деньги и хлеб вам надо будет доставать на стороне, то есть у мужиков. И, так вы мужикам ничего дать не можете за деньги и хлеб, то надо будет их отнимать силой, то есть воевать. Но мужиков в пятнадцать раз больше, чем вас, у них есть хлеб, у вас хлеба нет…

Кончиться эта история тем, что мужики вас одолеют, и вам Христа ради придется вымаливать за корочку работенки, а давать работу уже будет некому… Понимаешь, Даша, расписал им невероятную картину, самому даже стало смешно… Слышала б ты, какой поднялся свист и вой… Эти черти горластые большевики, – наемник! – кричат, – товарищи, не поддавайтесь на провокацию! Миллионы трудящихся всего мира с трепетом ждут вашей победы над ненавистным строем…

Но, подумай, Даша, не могу я и осудить наших рабочих, – если им кричат: – долой личные интересы, долой благоразумие, долой рабский труд, ваше отечество – вселенная, ваше цель – завоевать счастье всем трудящимся, вы не рабочие Обуховских мастерских, вы – передовой авангард мировой революции…»

Как говориться «на воре шапка горит» сами те большевистские агитаторы, как правило, были сущими наемниками и совсем не за дешево их, тогда покупали, раз за жалкую мзду они бы вываливать в дикой грязи все то прежнее прошлое уж и близко вовсе-то и близко бы явно так никак не стали…

Несомненно, так и ведя преступную агитацию, они денно и нощно рисковали своей головой, а не только жалкую жизнью…

Как говорится, тюкнули тебя разок по черепу вот ты, и представился почти без мучений…

Ну а умирать мучительно и долго да еще при этом отвечать на вопросы – «ты кто вообще таков и где твоя семья живет»…?

Люди, польстившиеся на деньги – были ни живы, ни мертвы…

И каждый раз все зависело от одного лишь одинокого окрика с чьей-либо стороны…

Ну а, в особенности, этак оно было никак не в тылу, а на германском фронте, где вовсю не щадя при этом живота своего воевали, а не в окопах, как французы отсиживались лучшие сыны России.

Однако давно бы пора вернуться к тому, что некогда было и впрямь до чего отчетливо и никак не без весьма долгого раздумья вовсе-то не вскользь начертано пером на бумаге тем еще, как есть пока явно контрреволюционным Алексеем Толстым…

Поскольку именно сказанные им слова и могут вполне конкретно же послужить сущим апологетом исключительно же здравого противостояния всему тому, что некогда вышло из-под того самого так и шелестящего по бумаге пера общемирового классика Льва Толстого…

Да только вот ведь оно как – в тылу непонятно с кем и вообще за чьи это кровные интересы воюющей армии любые доводы рассудка были попросту совершенно именно что никак вовсе так сколь еще явственно неуместны.

Раз каждый слушал, да себе на ус при этом мотал, что коли будет он, сгорая при всем том от стыда и вправду поддерживать тот абсолютно так ныне навек отживший свое – былой порядок, то совсем не иначе, а именно завтра его самого тоже уж могут отправить воевать в действующую армию.

И вовсе не то чтобы все они были подлыми трусами, а просто сам дух антипатриотизма буквально витал тогда в воздухе.

Еще душка Лев Толстой по той армии, в которой он некогда вполне достойно служил поручиком очень-то даже эффектно плугом полумистического пацифизма вдоль и поперек сколь еще раздольно и совсем нерадушно весьма ведь славно до чего разом, затем уж прошелся.

Ну а точно также этот общемировой классик в своих пространных книгах до чего печально постарался всячески отобразить как раз ту донельзя же насущную необходимость той самой фактически повсеместной близости к ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ народу, а еще и сущую неправоту всякой той или иной барской собственности.

А между тем вся сила слов Толстого была именно что чисто этак явно необъятна и даже он сам со всей очевидностью ни сном ни духом вовсе не ведал к чему приведут в той еще царской России до чего витиеватые и мудреные его разглагольствования об отнюдь, как оказывается, не так чтобы исключительно так вовсе вот начисто неоспоримых правах барина на движимое и недвижимое его имущество.

Вот они его слова.

«– Нисколько, – Левин слышал, что Облонский улыбался, говоря это, – я просто не считаю его более бесчестным, чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.

– Да, но каким трудом? Разве это труд, чтобы добыть концессию и перепродать?

– Разумеется, труд. Труд в том смысле, что если бы не было его или других ему подобных, то и дорог бы не было.

– Но труд не такой, как труд мужика или ученого.

– Положим, но труд в том смысле, что деятельность его дает результат – дорогу. Но ведь ты находишь, что дороги бесполезны.

– Нет, это другой вопрос; я готов признать, что они полезны. Но всякое приобретение, не соответственное положенному труду, нечестно.

– Да кто ж определит соответствие?

– Приобретение нечестным путем, хитростью, – сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и бесчестным, – так, как приобретение банкирских контор, – продолжал он. – Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi!

(Король мертв, да здравствует король).

Только что успели уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда.

– Да, это все, может быть, верно и остроумно… Лежать, Крак! – крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую все сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. – Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, – это бесчестно?

– Я не знаю.

– Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…

– Нет, это несправедливо, – сказал Веселовский, – зависти не может быть, а что-то есть нечистое в этом деле.

– Нет, позволь, – продолжал Левин. – Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда.

Это несправедливо, и я чувствую это, но…

– Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? – сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.

– Да, ты чувствуешь, но ты не отдаешь ему своего именья, – сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина.

В последнее время между двумя свояками установилось как бы тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том,

кто лучше устроил свою жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок разговоре.

– Я не отдаю потому, что никто этого от меня не требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать, – отвечал Левин, – и некому.

– Отдай этому мужику; он не откажется.

– Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу купчую?

– Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права…

– Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.

– Нет, позволь; но если ты считаешь, что это неравенство

несправедливо, то почему же ты не действуешь так.

– Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им.

– Нет, уж извини меня; это парадокс.

– Да, это что-то софистическое объяснение, – подтвердил Весловский

И далее

…продолжая думать о предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.

– Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.

– Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват.

– А что, в самом деле, не пойти ли? – сказал Степан Аркадьич, очевидно устав от напряжения мысли. – Ведь не заснем. Право, пойдем!

Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его.

"Неужели только отрицательно можно быть справедливым?" – спрашивал он себя».

И уж, какой все-таки Лев Толстой был донельзя вот подчас и впрямь недалекий (в качестве истинно великого мыслителя) довольно-то мелкотравчатый и ограниченный человек!

И совсем недаром о нем вовсе ведь прочувственно и без тени почтения до чего еще явно же уничижительно отзывается Марк Алданов в его последней книге «Самоубийство»:

«…Впрочем, я и к Толстому, которого ты боготворишь, отношусь довольно равнодушно. Читал недавно его письма. До того, как он "просветлел", кое-что было интересно, но с тех пор, как он стал ангелом добродетели, адская скука. А что он несет о науке! Уши вянут!»

Или вот он еще один до чего только яркий пример жесткой критики социальных позиций Льва Толстого «Дневники» Михаила Пришвина.

«Так, оказывается, не прав Толстой, и я вижу ошибку его: он справедливость, которая расцвела в личности и происходит не от мира сего, переносит на массу чрева неоплодотворенного, на самую глину, из которой, по легенде, был сотворен человек, на ту материю, в которой нет сознания ни красоты, ни добра как вне мира сего существующих ценностей».

И тут ведь как-никак, а явно чувствуется восприятие некоторого рода мыслей великого прозаика, именно как мышления человека полностью так совсем именно что попросту не от мира сего.

А все потому, что Лев Толстой был и близко не в состоянии понять, что даже и полностью двужильно впрягшись в плуг, дабы сделать буквально все, чтобы расстояние между помещиком и отсталым крестьянином вовсе не увеличивалось, он суровой силой протискивает в средневековую тьму явные элементы чисто будто бы завтрашнего обыденного счастья.

А между тем чему-либо подобному в самое ближайшее время никак попросту уж не может быть предано того еще истинно как есть ни малейшего так весьма конкретного облика.

Да и вообще и близко как есть, оно считай вот никак не иначе, а все найденное новоявленной духовной сутью, разве что лишь отдельные абстрактные составляющие некоего вовсе уж иного мира человеческих стандартов.

А заодно, кстати, сколь же яростно отрекался Лев Николаевич совсем не от хищнической, а прежде-то всего именно от той еще строго чисто ведь как есть общественно разумной психологии.

Вот еще один яркий отрывок из «Дневников» Михаила Пришвина.

«Спасения души в земледельческом труде, как проповедует Толстой, я не вижу: нельзя спасать дух посредством обработки капусты, как нельзя сделаться православным, переменив скоромную пищу на соленые огурцы. Но в это переходное время хорошо сделать орудием борьбы труд земледельческий, такой видимый для этих первобытных людей».

Однако на сей момент, все это были одни те абсолютно никак недостижимые на практике мелодраматические мечтания, вполне могущие в себе содержать, куда большую, чем она ныне сегодня есть высокодуховную, но разве хоть сколько-то донельзя как есть самую конкретную, практическую правильность?

А сие весьма явственно под собою подразумевает, что все это обязательно будет иметь всецело ведь крайне невзрачную, и чисто утопическую суть.

Ничего не поделаешь…

К величайшему на то сожалению довольно многие абстрактного рода идеи, яростно сосредоточившиеся всею своей ослепительно яркой мыслью именно на том отчаянно доблестном преображении всего человеческого рода в нашем суровом сегодняшнем настоящем, как правило, носят совсем отвлеченный и сколь безнадежно разве что этак вовсе до конца надуманный характер.

То есть, в том самом чисто практическом смысле, они при всей своей чисто внешней величавости явно имеют, пусть и на редкость манящую развитые умы, однако нисколько не более, нежели чем всецело так чисто иллюзорную, туманную и разве что вовсе вот явно надуманную сущность.

Ну что же вполне бы пора нам вновь как есть до чего разом вернуться к достопочтимому Льву Толстому.

Он был велик и славен чудодейственным умением «отобразить обыденную жизнь яркою акварелью своей фантастической памяти» да только его личные взгляды, как человека ею живущего, неизменно были воззрениями задавленного муштрой, уставшего от войны, артиллеристского офицера, отошедшего на мирный покой после тяжелой и однообразной службы буквально-то вконец ему успевшей совсем опостылеть.

И это именно данный человек затем и становится всевластным властителем дум, а его слова либерально настроенная интеллигенция до сих самых пор и воспринимает, словно глас Бога, снизошедшего до нас сирых и до чего безнадежно навек обреченных негодяйкой судьбой, жить на обрывистом краю той драгоценнейшим алмазом благословенно издали сияющей старушки Европы.

И вот, чего еще именно можно найти на данный счет в книге Марк Алданова «Самоубийство» и, пусть он пишет лишь об одном вполне этак конкретном человеке, однако, на деле их тогда было миллионы и миллионы.

«Говорил жене, что начал читать Толстого двенадцати лет отроду: "Покойная мама подарила, когда я болел корью. Двенадцати лет начал и, когда буду умирать, пожалуйста, принеси мне на "одр" то же самое". За этой книгой он часто засыпал; мысли его приятно смешивались. "Как хорошо, что существует в мире хоть что-то абсолютно прекрасное, абсолютно совершенное!"… Но в этот вечер он заснуть не мог».

А если уж действительно взять да сколь прискорбно обо всем том разом и призадуматься, то вот за что это, собственно, Льва Николаевича Толстого от церкви некогда отлучили?

Человеком он был вроде бы религиозным и праведником слыл, с какой это ты только стороны на него не глянь, а надо ведь отлучили его, да и анафему ему в газетах повсюду объявили.

А может, все-таки было за что?

Та церковь никак не была под тотальным гнетом, насквозь же пропитанного бедовыми догмами наиболее воинственно светского государства во всем этом мире.

Ну а потому кого именно канонизировать (как то до чего внезапно же произошло при тех совсем внезапно прозревших большевиках с Николаем кровавым) а кого от церкви отлучать она тогда решала полностью самостоятельно.

И Лев Толстой, гениальнейший писатель, однако, это именно он человек во многом всеми силами разрушивший российскую государственность и все это явно в одну лишь угоду призрачным, никогда на деле нисколько и не существовавшим нравственным и философским принципам, мнимо и волшебно полностью так будто бы, куда поболее справедливого общественного бытия.

Лев Толстой сколь старательно чернил черными чернилами всю дореволюционную действительность, и это, по крайней мере, отчасти его вина, что она некогда разом сменилась революционными реалиями подобных, которым доселе и не было на всем этом свете.

И, конечно, все это существовало и томилось где-то глубоко внутри народного естества, но вот зачем великому классику нужно было по капле, выдавливая и себя раба сделать миллионы своих развитых умом сограждан жалкими рабами, выброшенными на обочину жизни тем новым первобытным государством?

И это именно при его безнадежно серых реалиях та безудержно как есть кроваво красная идея от самого уж начала и до конца разом и оказалась столь еще алчно требующим человеческих жертвоприношений чисто как есть самой сутью шаманского тотема всего того новоявленного большевистского племени.

Причем сколь еще возможно, что кому-то данные рассуждения вполне явно разом и покажутся чем-то как есть именно, так вовсе притянутым прямо ведь разве что за уши.

А между тем если взглянуть критически на слова Льва Толстого о хозяйствовании, то вот непременно тогда уж и получается полнейшая чушь, а отчасти и призыв к той еще до чего во всем более чем бессмысленной и утопической анархии.

Ну, никак не может ни быть у буквально любого праведно развитого начинания того самого со всею страстью души обо всем и вся день и ночь столь еще старательно и беспрестанно пекущегося хозяина.

Поскольку иначе все еще непременно до чего явно полностью так разом зачахнет, и прямо, как есть попросту чисто же на корню.

И именно тот, кто в каком-либо деле наиболее главный, попросту совсем ведь непременно обязан от всего этого действительно разом иметь, как можно только поболее всякого и всевозможного самого разнообразнейшего удовольствия.

А если бы Льву Толстому и впрямь упоенно и сладостно до чего еще сходу захотелось весьма позитивно же приподнять уровень сознательности ни в едином глазу вовсе-то никак и близко незнакомого, со всякою той или иной истинною грамотой народа, то на что-либо подобное и целого века явно бы оказалось несколько уж попросту совсем маловато.

А тем паче, сколь немыслимо далеко было до этаких «великих свершений», всем вот тем, кто так и проникся донельзя жалкой и безнадежно абстрактной верой в то до чего только расплывчато беспутное и пресловутое «светлое будущее».

И все это притом, что багрово красное зарево революции на самом-то деле вполне уж собой символизировало никак не зарю, а кровавый закат всего того всецело как есть безыдейно цивилизованного и истинно человеческого.

Поскольку для того, чтобы расцвет светлой мысли некогда истинно так на деле действительно наступил, нужно было некоторое просветление почти во всех головах, раз безграмотность необходимо было ликвидировать именно тем весьма деятельным воспитанием новых поколений.

Причем осуществлять нечто подобное разом еще следовало вовсе ведь не при помощи всякой гнилой и от великой натуги чисто же помидорно красной пропаганды, а именно посредством сколь полноценно здравого умения и самой искренней любви к простому народу.

Ну а если чертовы мозги злобных и бессердечных угнетателей до чего разом более чем бесхозно увидят весь белый свет, то как-никак, а тогда довольно-то вскоре на их веками ласково обсиженное место тут же усядутся их безжалостные грубые убийцы.

И вовсе непременно – это уж как раз они тогда и станут, куда только большими эксплуататорами и душегубцами, сладостно жирующими на кровавом поту трудового народа.

Причем воцарились они над всем бытием никак не без помощи тех, кто сколь яростно во весь зычный голос и предрекал на редкость близкий конец проклятому и до чего совсем невозмутимо замшелому самодержавию.

То есть тому безудержно же кровавому восшествию на престол нового царя чрезвычайно вот поспособствовали именно чьи-то вполне конкретные идеалистически сумбурные, а еще и исключительно демагогические рьяные воззрения.

Ну а также некогда ведь явно имели место и всякие светлые мечты о том, как есть до чего несказанно благостном грядущем, в котором и должны были на редкость сладко растаять, словно сахар в чае все же беды доселе минувшего.

Ну а во всей своей совокупности нечто подобное более чем сходу и оказалось совсем этак явно не лишним бравым подспорьем ко всем, тем общественным сдвигам разрушившим старое, не воздвигнув при этом никак ничего поистине нового.

Причем то, что все вышеизложенное и есть до чего еще вовсе донельзя обескураживающая истина очень даже четко можно почувствовать в вечно живых речах человека тоже ведь в молодости немало переболевшего детской болезнью левизны по определению навеки бессмертного Ильича.

Михаил Пришвин «Дневники».

«Главное, я глубоко убежден, что все эти земледельцы наши, пашущие в год по десятине земли, понятия не имеют о настоящем земледельческом труде. И жажда их земли есть жажда воли и выхода из тараканьего положения. Наши красные министры понятия не имеют, как мало пахнет тут социализмом и какое во всем этом деле совершается насилие Интернационалом. Соберется теперь этот интернациональный идол и наши скажут иностранным социалистам: «Вы только думаете, а вот у нас уже сделано, вся наша огромная страна принесена в жертву вашей идее, последуйте нашему примеру». – «Дураки, – скажут иностранцы, – вот уж правда: заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибет».

И ведь совсем этак сходу ясно же почему!

Доблестные «победители» безбрежного общественного зла до чего только вскоре непременно приобретут от тех еще беспринципно пронырливых и хитрых недобитков всего того старого прошлого те некогда совершенно искренне ужасавшие их самих чудовищно барские черты и свойства.

А именно вполне разом достанутся им во всей своей вящей красе те самые нисколько уж и близко никак не взаимовыгодные отношения с той почти неизменно безропотной и безмолвной (без подпитки извне) людской бесцветной массой.

Но и это далеко еще не все!

Те, кто пришли к наивысшей власти в истории с головы до пят невинной кровью себя, замарав, а не по исконному праву всего своего благородного звания, более-менее законно оказались на высочайшей вершине своего могущества, попросту никак не смогут спать спокойно, пока все вокруг них не задрожит от абсолютно безудержного, ежечасного страха.

Ну а кроме того именно слепая покорность масс и есть наиболее благонадежный залог донельзя так славной чьей-то уверенности в своем благополучном завтрашнем дне для всякого того, кто ничего толком попросту уж и не ведает в том сколь безупречно разумном и праведном управлении экономическими рычагами, приводящими в движение большие государственные механизмы.

Да мало того, он к тому же окажется, вооружен нисколько вовсе совсем нежизнеспособной теорией, которую ему во всем том истинно полупринудительном порядке затем и доведется стоически, воплощать в жизнь, даже если кому-либо все это и не слишком улыбалось раз пожар революции, пока не принял те самые всеобъемлющие, чисто вселенские масштабы.

Причем то, что все вышеизложенное и есть истинная правда далеко не всем будет дано, хоть сколько-то осознать, и понять, даже и в той совсем уж наглядной ретроспективе всех тех до чего давно ныне изживших себя времен.

Раз вот кое-кому на деле естественно было бы, куда и впрямь значительно полегче и удобней все, то былое разом-то сходу объявить тяжкой ошибкой, неудачным экспериментом, ложной и никак не оправдавшей себя концепцией, а тем до чего старательно сгладить буквально все те и впрямь остро выпирающие колючие углы.

А заодно можно будет и во всеуслышание довольно-то строго объявить, что размеры зверств были до самой чрезвычайности кое-кем более чем осознанно весьма еще многозначительно донельзя же преступно вполне этак преувеличены ради одного красного словца.

Ну а тем и всю ту былую кровавую грязь уж разом так и смести под великодержавный коврик до чего и впрямь некогда более чем безупречно славной советской империи, да и вновь возмечтать о свержении сколь сходу возродившихся в точности тех, что и в былые времена отъявленно беспринципных кровопийц и тиранов.

А между тем Марк Алданов в его книге «Бегство» весьма наглядно предрекает бесславное будущее совершенно обезглавленного государства, потому что Россия и вправду была злодейски лишена всякого своего прежнего здравого ума, и надо ведь на месте былой головы во все времена хитромудрого большевистского правления неизменно восседала царствующая династия задорно «ухмыляющихся задов».

Помнится, еще средневековый английский король Генрих I как-то промолвил, «Необразованный король подобен коронованной заднице»!

И в этом он был абсолютно прав, а надо бы между тем при этом как есть разом уж вспомнить, что большевики были сплошь и рядом народ и близко так необразованный или максимум недообразованный.

Нет, для времен Генриха I очень даже образованный, да только те былые времена, несомненно, успели стать не просто историей, но и историей древней совсем не имеющей ровным счетом никакого существенного касательства ко всему тому дню сегодняшнему, да точно в той мере и к тому вполне отчетливо вовсе-то позавчерашнему политическому климату.

Ведь за сколь многие прошедшие с той поры столетия весьма вот немало чего успело до чего еще вполне всерьез достаточно уж зрело преобразиться во всех тех исключительно разнообразных аспектах общественного бытия.

А именно потому в эти наши новые времена правителям как-никак должно было суметь не только грамотно писать и бегло читать, но и досконально так правильно понимать прочитанное безо всякого надменного пустоголового краснобайства, как и заплесневевшей безграмотности, во всем, что совсем не касалось науки метания икры никчемных и воинственно гиблых словопрений.

Марк Алданов «Бегство».

««– …Возьмите учебник истории», – говорил холодно Браун, – лучше всего не многотомный труд, а именно учебник, где рассуждения глупее и короче, а факты собраны теснее и обнаженнее. Вы увидите, что история человечества на три четверти есть история зверства, тупости и хамства. В этом смысле большевики пока показали не слишком много нового… Может быть, впрочем, еще покажут: они люди способные. Но вот что: в прежние времена хамство почти всегда чем либо выкупалось. На крепостном праве создались Пушкины и Толстые. Теперь мы вступили в полосу хамства чистого, откровенного и ничем не прикрашенного. Навоз перестал быть удобрением, он стал самоцелью. Большевики, быть может, потонут в крови, но, по их духовному стилю, им следовало бы захлебнуться грязью. Не дьявол, а мелкий бес, бесенок шулер, царит над их историческим делом, и хуже всего то, что даже враги их этого не видят».

И только лишь в том самом последнем писатель Алданов был все же несколько так, к большому на то сожалению явно неправ – не видят или попросту никак этак не желают чего-либо им сколь неудобного, поистине разом хоть как-либо примечать это на редкость всецело разные вещи.