Czytaj książkę: «Средство от горя»

Cody Delistraty

The Grief Cure

Looking for the End of Loss

* * *

© 2024 by Cody Delistraty

© Е. Поникаров, перевод на русский язык, 2025

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025

© ООО «Издательство Аст», 2025

Издательство CORPUS ®

* * *

Маме, sine qua non¹

 
И в конце моих страданий
Была дверь.
 

Луиза Глюк, «Дикий ирис»²

Пролог

Через семь лет, одиннадцать месяцев и четырнадцать дней после смерти мамы я прилетел из Лондона в Сан-Франциско, чтобы встретиться с одним нейробиологом в его лаборатории в Стэнфорде. Я отправился на запад, удирая от безотрадной английской зимы, чтобы выяснить, существует ли средство от одной из самых древних и глубоких человеческих эмоций – горя.

Потратив годы на поиски различных решений, я был готов обратиться к способу, который в душе считал глупым. Но крохотная вероятность того, что этот специалист сможет помочь облегчить груз моей утраты, заставила меня полететь через Атлантику, хотя на тот момент он мало знал о моем приезде и еще меньше о том, о чем я собирался его спрашивать.

Его исследование наделало много шума, и в моей голове потенциал того, что он мог предложить – возможность стирания воспоминаний, – перевешивал правдоподобность этого предложения.

Моя собственная память подводит меня с самого начала. Я помню, как мама нашла у себя уплотнение под ключицей. Это было после ужина в пиццерии рядом с моим общежитием в Париже – я учился за границей, а она приехала навестить меня. «Ерунда», – произнесла она успокаивающим голосом, который в течение следующих четырех лет постепенно менялся, становясь все более скептическим. Возможности иссякали, методы лечения не срабатывали, сложная ситуация становилась почти невыносимой. Я помню звонок от папы следующим летом. Мне было девятнадцать, я жил в Париже пытаясь оставаться как можно дальше от реальности дома. «Возможно, уже пора», – сказал он. Я позвонил в авиакомпанию Delta, попросил скидку и вернулся в Спокан³.

Мама переносила все стоически. Почти всегда. Хотя врачи не хотели называть точные сроки, метастатическая меланома IV стадии представлялась смертельным диагнозом. Возможно, пугающая меланома появилась вследствие англо-германской генетики (бледная кожа, голубые глаза, светлые волосы) и десятилетий, проведенных под палящим солнцем (соревнования по плаванию). Но мама боролась. Она хотела пройти все тесты, все испытания, продержаться еще один день, еще одну секунду. Это означало интерлейкин-2 и ипилимумаб в Сиэтле (ипилимумаб тогда был новейшим лекарством). Это означало экспериментальную терапию лимфоцитами, проникающими в опухоль, в Национальных институтах здравоохранения в Бетесде (штат Мэриленд), а также годы волонтерской работы в занимающейся борьбой с раком некоммерческой организации Swim Across America, ведение блога (Jema Delistraty Updates) и звонки, извещавшие далеко живущих родственников и друзей о прогрессе и регрессе в ее состоянии.

Многого из этого я почти не помню. Когда я думаю об этих моментах, они не оживают в звуках, запахах и переходах от одного к другому. Они похожи на сделанные наспех фотографии. Воспоминания о больничной койке. О линолеуме на полу. Об отце, спящем рядом с мамой на диване. О медсестре, стоящей над ней и вливающей ей в капельницу яд в надежде на спасение.

Однажды ночью я вышел на парковку у больницы и стал кричать, пока не разрыдался.

Поздним вечером 27 февраля 2014 года я сидел в своей бывшей детской. Мама находилась в критическом состоянии, ей оставались не недели, а дни; медсестры хосписа называют это «активным умиранием»: до смерти остаются двадцать четыре – семьдесят два часа, и начинают заметно меняться такие показатели, как уровень кислорода и качество кожи. На этой стадии родственникам говорят: «Пора прощаться». В ночь, когда она умерла, я был за двумя стенами в нескольких футах от нее. Я слышал тихие движения. Около десяти часов вечера отец заглянул в мою комнату и попросил нас с братом прийти в спальню родителей. Мы стояли возле ее тела. Затем раздался стук в дверь – явился парамедик с мешком для трупа.

Если годы болезни мамы были заполнены попытками спасти ее, то большая часть последующего периода не имела столь же четкой цели. Я силился и никак не мог уловить ускользающие контуры горя. Я прокручиваю в голове последние годы жизни матери, стремясь одновременно и восстановить их в деталях, и полностью забыть. Джоан Дидион в книге «Год магического мышления»⁴⁵ старается упорядочить воспоминания о смерти своего мужа Джона от сердечного приступа. Сколько времени врачи в квартире пытались привести его в чувство? Ей казалось, что пятнадцать-двадцать минут, но, когда она проверила журнал, который вели консьержи ее дома, оказалось, что почти сорок пять. Какими были его последние слова и в каком порядке они шли? Обсуждал ли он шотландский виски, который пил, или беседовал о Первой мировой войне? Я также обнаружил, что отчетливо помню начало и конец события – приезд в больницу, затем отъезд оттуда, однако середина, где происходило действие – лечение, боль, ковыляние в туалет, – часто терялась в тумане.

Отец в течение некоторого времени обращался за помощью в местную церковь. Брат вернулся в колледж в Калифорнии. Я тоже закончил университет и в конце концов улетел обратно в Париж, не планируя писать о том, чего не знал, но больше всего на свете желая оказаться там, где мама в последний раз была здорова.

После того, как ей поставили диагноз, мы сразу выработали планы. Мы действовали, мы надеялись, молились, разрабатывали стратегию выздоровления, сидели с врачами, планируя все аспекты лечения, заполняя десятки желтых блокнотов большого формата. Стремление к планированию, свойственное нашей семье, давало ощущение контроля.

Когда мама умерла, осталась пустота. Дела исчезли. Контролировать стало нечего. Пропал план, которому требовалось следовать. Большинству скорбящих людей говорят, что им нужно двигаться дальше. Устроить запланированные поминки и продолжать жить. «Как только кто-нибудь умирает, начинается бешеное строительство будущего (перестановка мебели и так далее): футуромания», – отметил французский философ Ролан Барт в своем дневнике⁶ через два дня после смерти своей матери Генриетты.

Я задавался вопросом, действительно ли кто-нибудь знает, что делать после утраты. У меня хватало ума понять, что должен существовать способ лучше, чем игнорировать ее, в прямом смысле сбежать, улететь от нее, однако я не знал, в чем он может заключаться. Повсюду тщетные попытки справиться с нашим горем, неправильное понимание, которое начало определять этот опыт. В течение первых нескольких лет я перепробовал несколько вещей, о которых мне рассказывали, о которых я слышал в песнях и фильмах и читал в книгах-бестселлерах: я говорил себе, что «принял» случившееся, пытаясь пройти через «пять стадий»⁷. Я воображал, что со временем смогу забыть о потере. Я надеялся достичь того ускользающего ощущения оконченности, когда горе исчезает в зеркале заднего вида.

Это было все, что я знал о горе, и это казалось жалким в самом буквальном смысле этого слова⁸ – вызывающим надрыв⁹, эмоции. (Другой, менее распространенный перевод греческого слова πάθος – «страдание».) Было грустно и даже больно от того, насколько мало я знаю. Плохо было и то, что, пожалуй, большинство людей знают о горе не больше. Происходит нечто разрушительное, а мы бежим по заранее заготовленному сценарию, который не приносит утешения и никогда на деле не приносил. Вместо этого он в лучшем случае просто загоняет горе вниз – туда, где мы можем продолжать жить, возможно, с трудом, хотя чаще не можем.

Впервые я познакомился с деятельностью Карла Дейссерота в журнальной статье¹⁰, которую прочитал в магистратуре, а затем перечитал спустя годы. В промежутке между этими событиями я перепробовал почти все, что мог придумать, чтобы справиться с горем: от традиционных терапевтических бесед и смехотерапии до общения с ботами, созданными на основе искусственного интеллекта, и изучения потенциальных возможностей фармацевтических препаратов и галлюциногенов. Я занимался самостоятельными исследованиями: двигался туда, где мне было интересно и где, как полагал, можно было найти какое-то решение. На самом деле мало что цепляло, и – хотя я знаю, что это звучит безумно, – мне все больше казалось, что одним из решений может быть полное стирание самых болезненных образов горя.

Фрэнсис Крик¹¹, один из первооткрывателей структуры ДНК, считал, что большим прорывом в нейронауке станет возможность управлять отдельными клетками – «метод, который позволит ввести вещество в один нейрон, и оно затем четко окрасит все связанные с ним нейроны, и только их». В начале 2000-х годов ученые приблизились к реализации этой идеи, и многие из них обратили внимание на возможность включать и выключать нейроны с помощью света и генетической модификации. Дейссерот, приветливый гений с фотографической памятью и густыми каштановыми волосами, тогда только что стал ассистент-профессором биоинженерии и психиатрии в Стэнфорде. Он начал изучать микробные опсины¹² – белки, содержащиеся в одноклеточных организмах. Один из таких микробных опсинов – белок, названный канальным родопсином, – был обнаружен в тине. После того, как его генетический материал вводится в мозг с помощью безвредных вирусных агентов, он начинает кодировать создание в нейронах самого себя¹³, что в конечном итоге позволяет свету проникать в эти клетки. Дейссерот предположил, что, вводя такой генетический материал в мозг пациента, можно управлять активацией определенных нейронов с помощью света.

Если бы эта идея сработала, то активировать и деактивировать нейроны, в которые он ввел белок, можно было бы через подсоединенные к мозгу оптоволоконные кабели; для управления передаваемым по ним светом понадобится лишь стоящий рядом ноутбук. Хотя оптогенетику можно использовать по-разному, теоретически – если бы Дейссерот стимулировал нужные нейроны – он смог бы управлять моторной корой, поведением и даже воспоминаниями.

В решение этой неврологической задачи Дейссерот вложил значительную часть бюджета своей лаборатории; работа длилась десятки лет – серьезный риск. Но если бы нейробиолог преуспел, он получил бы жесткий контроль над первичными строительными блоками содержимого разума, включая память.

Прорыв в области оптогенетики произошел в 2013 году в Массачусетском технологическом институте¹⁴, когда исследователи успешно вживили в мозг мышей воспоминания о страхе. В 2014 году исследователи из Калифорнийского университета в Сан-Диего¹⁵ стерли, а затем восстановили у мышей память, заставив их сперва забыть, а затем вспомнить удары током, которые они получали по лапкам.

Некоторые считают¹⁶, что следующим шагом может стать удаление нежелательных воспоминаний не только у мышей, но и у человека. Мне показалось, что это может означать низвержение власти горя, которое давит на множество людей. Я задумался, нельзя ли удалить горе из мозга с точностью хирургического скальпеля – словно опухоль, которую требуется иссечь.

Философ Артур Шопенгауэр предположил¹⁷, что «частичное или полное отсутствие памяти» можно считать «безумием». Мы изо всех сил пытаемся скорректировать нарратив о нашем прошлом, о себе. Наиболее жестоким является ассоциативный аспект памяти. Всего лишь легкий след определенного запаха может отправить наше сознание в прошлое – к тому или иному месту или к человеку. Иногда это прекрасная прустовская перспектива¹⁸. Но в случае горя такая связь может оказаться разрушительной.

Сойдя с самолета и отправившись в лабораторию к Дейссероту, я чувствовал, что нахожусь в конце пути. Я потратил годы на подавление своего горя, уехав в далекий город. Я был слишком связан со своим горем, ассоциировал себя с ним так, что идея уйти от него казалась мне такой же невероятной, как сбрасывание собственной кожи.

Как я теперь понимаю, поиск возможных способов лечения во многом был продиктован не только надеждой «справиться» с горем, но и желанием удержать его. Разыскивая решение, я лелеял свое горе. Действительно ли я верил, что смогу удалить свои воспоминания? Имело ли это значение? Поиск решений успокаивал. Это соответствовало известным мне общественным принципам: то, что нарушает порядок, является проблемой, а что следует делать с проблемами, если не устранять их? Рассматривая свое горе как задачу, с которой требуется разобраться, я вернул себя в то время, когда мама еще не умерла, – в период действия и возможностей, а не опустошенности и непонимания, что делать.

Я исследовал и исследовал, и в моем сознании в качестве возможного решения проблемы возникла оптогенетика. Я был убежден, что если смогу избавиться от воспоминаний, то смогу избавиться и от самых болезненных аспектов своего горя. Дейссерот понятия не имел, чего я от него ожидал, но, когда я съехал с автострады 101, каждая миля придавала мне уверенность в том, что каким-то образом все это должно сработать.

По дороге я заехал на заправку. Вдалеке пронесся поезд BART¹⁹. Задолго до того, как мы узнали о меланоме, я как-то раз поехал с мамой на поезде: около 3:30 утра «Амтрак»²⁰ отправлялся из Спокана в Сиэтл, рядом с которым жили бабушка и дедушка. Поездка заняла около восьми часов. Сырой и медленный поезд был почти пуст; кондуктор несколько удивился, компостируя билеты маме, брату и мне – словно интересуясь, что мы делаем. Но мама любила ездить на поездах и хотела, чтобы ее дети разделили это увлечение. Возможно, все было так же просто. И это воспоминание я тоже не мог вынести.

Я вернулся на шоссе и подумал о той ночи, когда она умерла, и о том, как сильно мне хотелось избавиться от этого воспоминания. Безжизненное тело на кровати превратилось в ее главный образ.

Как и ежедневно после смерти мамы, я пытался упорядочить свои воспоминания, переписать их, а вскоре – как я надеялся – найти способ забыть их. Но пока я ехал, они продолжали пролетать перед моими глазами, как пейзаж за окном, а настоящий момент колебался и смягчался здесь, в конце этой линии, – такой же хрупкий, как и прежде.

Глава 1
Может ли горе быть формой расстройства?

Многим из того, что, как нам кажется, мы знаем о горе, мы обязаны Фрейду. В 1915 году он жил в Вене; империя Габсбургов воевала тогда с Великобританией, Россией и Францией. Среди пациентов, с которыми он занимался психотерапией, хватало богатых русских, бежавших из страны, но по мере того, как разгоралась Первая мировая война, клиентов становилось все меньше, а времени – все больше.

Опираясь на три десятилетия психоанализа, Фрейд сформулировал идею «работы» скорби в труде «Скорбь и меланхолия»²¹, согласно которой «скорбь побуждает „я“ отказаться от объекта, объявив его мертвым»²². Лучше всего скорректировать свою жизнь и построить новые отношения. Затем можно двигаться дальше. «Фактически же „я“ после завершения работы скорби вновь становится свободным и безудержным», – писал Фрейд. «Победу одерживает уважение к реальности».

Фрейд также подчеркивал, что реакция горя может возникнуть не только из-за смерти человека, но и из-за потери места, идеала или взгляда на мир. Во всех случаях, хотя в этом нет вины скорбящего человека, если он недостаточно занят своей «работой», он рискует столкнуться с психологическими и физическими проблемами. И все же не все справляются с горем. В некоторых случаях, например, у тех, кто винит себя в утрате, горе может не утихнуть никогда – то, что Фрейд назвал «патологической формой» скорби²³.

Возможно, сам Фрейд страдал именно так, когда в 1920 году от испанского гриппа умерла его дочь Софи²⁴. Даже спустя почти десять лет после ее смерти в письме к швейцарскому психиатру²⁵ Людвигу Бинсвангеру он заявлял, что его горе «безутешно» и что он сохраняет постоянную связь с ней. Однако в целом за столетие, прошедшее с момента публикации работы «Скорбь и меланхолия», на Западе, похоже, возобладало относительно простое представление о горе: со временем человек отделяет себя от того, что или кого он потерял.

В 1940-х годах немецко-американский психиатр Эрих Линдеманн также выделил «патологическое» или «острое горе» – частично опираясь на описанное Фрейдом понятие патологического горя, которое тот отличал от обычного. Он определял его по наличию физической боли, одержимости умершим, чувства вины и враждебности, а также по изменению поведения. Линдеманн тоже отделял этот вид горя²⁶ (особенно при интенсивном переживании этих симптомов) от обычного²⁷.

Примерно два десятилетия спустя, в 1960-х годах, летальность горя стала очевидной, когда несколько количественных исследований показали, что чувство тяжелой утраты укорачивает жизнь. В работе «Смертность вдовцов»²⁸, опубликованной в 1963 году в журнале The Lancet, были проанализированы данные почти пяти тысяч пожилых вдовцов Великобритании за пять лет. Авторы пришли к выводу, что в течение шести месяцев после утраты вдовцы умирали «значительно чаще», чем женатые мужчины, – что, вероятно, объяснялось их горем. К аналогичному заключению пришло проводившееся в течение шести лет исследование, результаты которого были опубликованы в 1967 году в British Medical Journal в статье под названием «Смертность при тяжелой утрате»²⁹. В начале этой работы приводится двустишие английского литератора Генри Уоттона³⁰:

 
Сначала умер он; ей не понравилось
Жить без него, и в свой черед преставилась³¹.
 

Несмотря на всю важность такой информации, явный вывод о том, что горе может сократить жизнь, как оказалось, не особо вдохновил людей на его масштабное социальное переосмысление. Процесс скорби у пациентов и отношение врачей к нему, похоже, практически не изменились. Прошло не так много времени с середины XX века, когда людям Великого поколения³² предписывалось сдерживать эмоциональные переживания и слова о горе и утрате в значительной степени подавлялись. Даже после появления понятий патологической скорби Фрейда и патологического горя Линдеманна большинство ученых – и культурное мышление в целом – по-прежнему считали горе обычным синонимом печали, не поддающимся лечению, – состоянием, которое нужно просто пережить, причем обычно в одиночку.

Но в 1990-х годах социолог Холли Пригерсон, опираясь на Фрейда и Линдеманна (и в некоторой степени на британского психоаналитика Джона Боулби с его «теорией привязанности»³³), предположила, что определенный тип горя действительно может оказаться патологическим и не все и не всегда могут с ним справиться.

Получив кандидатскую степень по социологии в Стэнфорде, Пригерсон поступила в постдокторантуру в Западный научно-медицинский психиатрический институт в Питтсбурге. На еженедельных встречах психиатры и исследователи обсуждали реакцию некоторых пациентов, переживших тяжелую утрату, на обычные методы лечения депрессии – например, психотерапию и прием антидепрессантов. Даже когда депрессия отступала, «симптомы горя» у них, как ни странно, не проходили. Пригерсон пришла к выводу, что такое горе является чем-то большим, нежели простая печаль, и отличается от депрессии.

На одной из своих еженедельных встреч³⁴ с психиатрами и руководителем лаборатории Пригерсон подняла этот вопрос: депрессия уходила, а горе – нет. Позднее она и три ее соавтора отмечали в статье в журнале Annual Review of Clinical Psychology, что присутствовавшие психиатры по большому счету проигнорировали ее сообщение; по ее словам, они настаивали на том, что «высокий уровень горя пациентов не вызывает озабоченности у психиатров», поскольку «он не указывает на какую-либо тревожную реакцию на тяжелую утрату».

По сути, доминировала идея³⁵ о том, что любое горе – это «нормальная, если не здоровая, адаптивная реакция на потерю», как писала Пригерсон с соавторами. Однако, когда одного из психиатров попросили доказать это – то есть предоставить подтверждения тому, что «интенсивное горе является безобидным», – он признался, что не знает о таковых, и предложил Пригерсон изучить возможные различия в симптомах между горем и депрессией, связанной с тяжелой утратой.

Депрессия, тревожность и последствия утрат уже исследовались, но симптомы интенсивного, хронического, разрушительного горя, которое Пригерсон решила считать совершенно отдельным опытом, казалось, требовали более глубокого изучения.

В свете этого я по-новому взглянул на свое собственное горе. Бывает горе, которое не ослабевает. Которое не меняется. Постоянное, острое, меняющее жизнь. Мне казалось, что мало кто уделяет ему должное внимание. В то же время трудно было поверить, что о горе – древнем и фундаментальном состоянии человека – можно выяснить что-то новое.

Итоговый вывод вызвал немало споров. Что, если некий вид горя настолько изнурителен и длителен, что действительно является расстройством? Можно ли такое горе частично вылечить с помощью какой-нибудь специализированной терапии? В частности, с помощью фармацевтических средств?

В 1997 году Пригерсон и Пол Мациевски³⁶ (ныне специалист по биостатистике в медицине и радиологии) организовали конференцию, чтобы разработать критерии для этой формы горя. Участники двухдневного семинара, где присутствовали, в частности, нозологи³⁷, эксперты по посттравматическому стрессовому расстройству (ПТСР) и депрессии, психиатры Кэтрин Шир и Марди Хоровиц, пришли к выводу, что предварительные данные действительно подтверждают необходимость выработки критериев для диагностируемой с медицинской точки зрения формы горя.

Американская психиатрическая ассоциация (APA) публикует список официально признанных и диагностируемых расстройств под названием «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» (DSM)³⁸. DSM информирует о способах диагностики заболеваний и о том, покрывает ли их страховка, и сильно влияет на то, одобрит ли Управление по контролю качества пищевых продуктов и лекарственных средств (FDA)³⁹ соответствующие лекарственные препараты и методы лечения.

DSM не всегда попадало в точку в своей диагностике. Например, в первом издании DSM в 1952 году гомосексуальность числилась в качестве психического расстройства, а окончательно ее убрали («полное исключение из классификации»⁴⁰) только в 2013 году. Тем не менее DSM остается самым уважаемым и влиятельным руководством в американской психиатрии. Фиксируя, какие состояния считаются психическими расстройствами, а какие – нет, оно также определяет, какие виды лечения будут оплачивать страховщики.

В 1994 году DSM-4⁴¹ рекомендовал врачам выдерживать паузу в два месяца, прежде чем диагностировать у пациента серьезное депрессивное расстройство, связанное со смертью близкого родственника. Это получило название «исключение в связи с тяжелой утратой»⁴². По большинству показателей два месяца – слишком короткий срок, чтобы справиться с негативными чувствами и болью, связанными с горем. Но DSM по-прежнему неявно считало, что симптоматика депрессии и определенного вида горя – по сути одно и то же. Пригерсон и другие фиксировали, что методы лечения, которые помогают при депрессии, не работали при этой форме горя.

В 2013 году в DSM-5 добавили «стойкое комплексное расстройство тяжелой утраты»⁴³ (persistent complex bereavement disorder) в качестве «состояния, подлежащего дальнейшему изучению». Спустя почти десять лет, в марте 2022 года, APA добавила в качестве официального диагноза в последнюю версию DSM-5-TR «пролонгированную реакцию горя» (prolonged grief disorder)⁴⁴, узаконив его после борьбы, продолжавшейся на протяжении практически всей карьеры Пригерсон, включавшей работу в Йельском университете, Гарвардской медицинской школе и (в настоящее время) в Медицинском колледже Вейла Корнеллского университета в Нью-Йорке.

Включение ПРГ⁴⁵ в список APA позволяет врачам «отличать обычное горе от горя стойкого, продолжительного и выводящего из строя», как пишет APA. Для установления ПРГ требуется наличие как минимум трех симптомов, наблюдающихся почти каждый день в течение последнего месяца или более, причем со дня смерти близкого человека должно пройти не менее года. Это чувство тяжелой утраты также должно длиться дольше, чем «можно было бы ожидать на основании социальных, культурных или религиозных норм». Среди симптомов – «нарушение идентичности», «выраженное чувство отрицания», избегание, сильная эмоциональная боль или оцепенение, чувство бессмысленности и одиночества, а также «трудности реинтеграции». (В 2019 году Всемирная организация здравоохранения⁴⁶ (ВОЗ) добавила собственную версию пролонгированной реакции горя в одиннадцатую версию «Международной классификации болезней и проблем, связанных со здоровьем» – МКБ-11.)

ПРГ – это не просто сильное горе или горе, которое длится какое-то время; это горе, которое «не меняется со временем», как сообщила мне Мэри-Фрэнсис О'Коннор. О'Коннор, ассоциированный профессор психологии, возглавляющая Лабораторию горя, утраты и социального стресса (GLASS) в Аризонском университете, и другие сторонники включения ПРГ в DSM считают, что расстройство ПРГ существовало всегда, просто раньше его не понимали и не называли должным образом.

Пол Аппельбаум, который участвовал в пересмотре DSM-5⁴⁷, соглашается, что люди давно и открыто страдают от этой патологической формы горя. «Существовали вдовы и вдовцы⁴⁸, которые до конца жизни носили черное, уклонялись от социальных контактов и посвящали остаток жизни памяти умерших мужей или жен», – рассказал он в интервью New York Times. По словам Пригерсон, реакция ПРГ наблюдалась у некоторых из тех, чье горе было канонизировано и превращено в культурные ориентиры. Пригерсон сказала мне, что, судя по собственному описанию, от ПРГ «наверняка» страдал Клайв Льюис, который пытался преодолеть горе, вызванное смертью жены, погружаясь в него; он вел записи о своих переживаниях, а позже опубликовал книгу «Исследуя горе»⁴⁹⁵⁰.

Вивиан Пендер, президент APA⁵¹ в тот период, когда диагноз ПРГ добавили в DSM, объяснила решение о включении, указав на скорость и размах трагедии и утраты в современном обществе. Кроме ковида, люди сталкиваются с утратами вследствие «наводнений, пожаров, ураганов и применения огнестрельного оружия», отмечалось в пресс-релизе APA того времени. «Горе в таких обстоятельствах⁵² – это нормально, но до определенной степени и не большую часть почти каждого дня на протяжении нескольких месяцев», – указала Пендер.

Мы действительно являемся свидетелями огромного количества утрат. Включите телевизор, полистайте ленту Reddit, посмотрите новости: утраты наводняют мир. Если учесть, что любой из нас может продолжать функционировать под натиском трагедий, можно предположить, что уровень толерантности человека по крайней мере к такому своего рода вуайеристскому горю достаточно высок. Огромное количество утрат⁵³ сегодня может означать, что все больше людей страдают от ПРГ – согласно данным APA.

По словам Пригерсон, признание такого диагноза полезно, в частности, тем, что ПРГ коррелирует с суицидальными мыслями, а это значит, что лечение ПРГ может оказаться ключом к сохранению человеческих жизней. Пригерсон отмечает, что люди, переживающие горе в соответствии с критериями этого заболевания, обычно чувствуют осуждение со стороны близких. Если дать название тому, что они испытывают, идентифицировав объективное расстройство, это может ослабить подобное ощущение. Легитимизация ПРГ также поможет привлечь к нему внимание и, как надеются его сторонники, привести к дальнейшим прорывам в его лечении.