Czytaj książkę: «Проклятые»

Жизнь коротка.

Смерть бесконечна

I

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Попала я сюда – в смысле, в ад – совсем недавно. Только я ни в чем не виновата. Ну если не считать того, что умерла от передоза марихуаны. Или того, что я толстая – настоящий жиртрест. Если в ад попадают из-за низкой самооценки, это как раз мой случай. Я бы с удовольствием наврала, что я стройная блондинка с большими булками. Но я толстая, и у меня есть на то веские причины.

Для начала позволь мне представиться.

Как бы точнее вербализовать ощущение себя мертвой…

Да, я знаю слово «вербализовать». Я мертвая, а не умственно отсталая!

Честное слово, быть мертвой гораздо проще, чем умирать. Тому, кто часто и долго смотрит телевизор, быть мертвым покажется совсем легко. Вообще-то и телик, и блуждание по Интернету – самая лучшая подготовка к жизни после смерти.

Очень хорошо посмертное существование иллюстрирует такая картинка: моя мама загружает ноутбук и подключается к охранной системе нашего дома в Масатлане или Банфе.

– Смотри! – Она разворачивает экран ко мне. – Снег идет!

На экране мягко светится наш дом в Милане, где за огромными окнами падает снег. Мама дистанционно, нажимая клавиши Ctrl, Alt и W, распахивает шторы в большой комнате. Нажимая Ctrl и D, она приглушает свет, и вот мы прямо из поезда, машины или самолета любуемся зимним пейзажем на экране. Клавишами Ctrl и F мама зажигает газовый камин, и мы слушаем через аудиомониторы охранной системы, как в Италии с шорохом падает снег и потрескивает пламя.

Потом мама загружается в наш дом в Кейптауне. Потом – в Брентвуде. Она может жить везде и нигде, вздыхать по закатам и листьям в любом уголке земного шара, только не там, где находится прямо сейчас. В лучшем случае – бдительная хозяйка. В худшем – вуайеристка.

Моя мама полдня могла убить за компьютером, рассматривая пустые комнаты, заполненные только мебелью. Дистанционно подстраивая термостат. Приглушая свет и подбирая под каждое помещение музыку нужной громкости.

– От взломщиков, – говорила она мне и переключалась на новую камеру, чтобы понаблюдать, как сомалийская горничная убирает в наших парижских апартаментах.

Ссутулившись над экраном компьютера, мама вздыхала:

– А в Лондоне у меня цветут рододендроны…

– Рододендроны, – поправлял ее отец, лица которого не было видно за «Таймс», открытой на разделе бизнеса.

Иногда мама хихикала и нажимала Ctrl+L, чтобы запереть в ванной находившуюся в трех континентах от нее горничную – за то, что та плохо отчистила кафель. Мать считала это забавными проказами. Этакое воздействие на окружающую среду без физического присутствия. Заочное потребление. Как хит, записанный тобой десятки лет назад, еще крутится в голове какого-нибудь китайца с дешевой фабрики, с которым ты никогда не познакомишься. Вроде бы власть, но какая-то бессмысленная и бессильная.

На компьютерном экране в нашем дубайском доме горничная ставила на подоконник вазу со свежими пионами. Мама, которая шпионила за ней по спутнику, нажимала кнопки, чтобы охладить комнату до температуры морозилки или лыжного курорта, и тратила на фреон и электричество целое состояние, пытаясь хоть на день продлить жизнь несчастному десятидолларовому букетику.

Вот что такое быть мертвой. Да, я знаю слово «заочное». Я тринадцатилетняя девочка, а не дура! А умерев, я прочувствовала «заочность» в полной мере.

Быть мертвой – это совсем как путешествие без багажа.

Быть мертвой – это по-настоящему быть мертвой, постоянно, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году… всегда.

Как передать ощущение, когда из тебя выкачивают всю кровь? Лучше не стану вам описывать. Наверное, даже не надо было говорить, что я мертвая, ведь сейчас вы, конечно, считаете себя гораздо круче. Даже толстые считают себя круче мертвых. И все-таки… Читайте. Вот оно, Мое Ужасное Признание. Сознаюсь во всем и очищу совесть, не буду ничего скрывать. Да, я мертвая. И не надо тыкать мне этим в нос.

Конечно, все мы кажемся друг другу странными и непонятными, но мертвые – страннее всех. Мы еще поймем, если какая-нибудь девица ударится в католичество или гомосексуализм, но если она сознается в собственной смерти… Мы ненавидим тех, кто не может избавиться от дурной привычки. Смерть хуже пристрастия к алкоголю или героину, смерть – самая большая слабость. В мире, где тебя считают лентяйкой, если ты не бреешь ноги, быть мертвой и вовсе за гранью.

Будто ты сачкуешь от жизни. Плохо старалась и не реализовала свой потенциал. Слабачка! Толстая да еще и мертвая – двойная засада, уж я-то знаю.

Да, так нечестно, но даже если вам меня жалко, вы все равно чертовски довольны, что еще живы. Сидите себе и жуете кусок бедного животного, которому не повезло оказаться в пищевой цепочке ниже вас.

Я все это вам говорю не для того, чтобы вызвать сочувствие. Я девочка тринадцати лет, и я мертва. Меня зовут Мэдисон, и мне ни к чему ваша дебильная снисходительность. Да, нечестно, но люди именно такие. Каждый раз во время знакомства у меня в голове пищит язвительный голосок: «Да, я очкастая, жирная и к тому же девчонка… Но я хотя бы не гей, не негр и не еврейка!» В смысле: хотя бы такая, как есть, мне хватило ума не быть такой, как вы. Так что я не рада признаваться, что я мертвая. Покойников все считают ниже себя, даже мексиканцы и больные СПИДом. Как в седьмом классе, когда на уроке «Влиятельные фигуры западной истории» рассказывают про Александра Великого, а в голове постоянно звучит: «Если он был таким смелым, умным и, типа, великим… чего ж он тогда умер?»

Да, я знаю слово «язвительный».

Смерть – это та Большая Ошибка, которую никто не собирается совершать. Отсюда все ваши булки с отрубями и колоноскопия. Отсюда витамины и мазки с шейки матки. Да что вы, вы никогда не умрете, круче вас только яйца. Ну и на здоровье. Натирайтесь себе дальше солнцезащитным кремом и ощупывайте, нет ли где припухлостей. Не буду портить вам Великий Сюрприз.

Только учтите: когда вы все-таки умрете, даже бомжи и умственно отсталые вряд ли захотят поменяться с вами местами. Вас слопают черви – вопиющее нарушение прав человека! Смерть наверняка незаконна, но почему-то «Международная амнистия» не собирает против нее подписи. Рок-звезды не проводят благотворительные концерты, не записывают синглы и не обещают отдать всю выручку на решение этой проблемы. Проблемы поедания червями МОЕГО лица.

Мама сказала бы, что я опять юморю не по делу и слишком легкомысленно ко всему отношусь.

– Мэдисон, пожалуйста, перестань умничать, – вздохнула бы она. – Ты покойница. Так успокойся.

А для отца моя смерть, наверное, стала огромным облегчением. Теперь он хоть перестанет дергаться, что я его поставлю в неловкое положение… гм, своим положением. Отец часто говорил:

– Ох, Мэдисон, твоему будущему парню мало не покажется…

Это уж точно.

Когда умерла моя золотая рыбка Мистер Плюх, мы смыли его в унитаз. Когда умер мой котенок Тиграстик, я попыталась сделать то же самое, и пришлось вызывать сантехника, чтобы тот прочистил трубу тросом. Душераздирающее зрелище. Бедный Тиграстик!

Когда умерла я – не буду вдаваться в подробности, но скажем так: один мистер Изврат Извраткинс получил мое голое тело в полное распоряжение. Этот прозектор спустил мою кровь, а потом вытворял Бог знает что с моим девственным тринадцатилетним вместилищем. Может, я и юморю, но смерть – шуточка еще та. Подумать только: после всех оплаченных мамой химических завивок и уроков балета меня вылизал горячим языком какой-то толстобрюхий дядька из морга.

Вот что я вам скажу: умершие вынуждены отказаться от всех претензий на личное пространство. И вообще, я умерла не потому, что ленилась жить. И не потому, что хотела наказать родных. Как бы я ни поливала своих предков, не думайте, что я их ненавижу.

Я даже какое-то время потусовалась рядом, посмотрела, как мама, ссутулившись над ноутбуком, нажимает на Ctrl, Alt и L, чтобы запереть двери моей комнаты в Риме, моей комнаты в Афинах, всех моих комнат по всему миру. Потом она закрыла с клавиатуры все мои шторы, включила кондиционер и электростатическую фильтрацию воздуха, чтобы на мои игрушки и одежду не села ни одна пылинка.

Понятное дело, я скучаю по родителям больше, чем они по мне: ведь они любили меня только тринадцать лет, а я их – всю жизнь. Уж простите, что не проболталась с мамой подольше, но я не хочу тупо на всех смотреть, морозить комнаты, включать и выключать свет и дергать шторы. Я не хочу быть просто вуайеристкой.

Да, так нечестно, но земля кажется нам адом именно потому, что мы надеемся найти тут рай. Земля – это земля. Мертвые – это мертвые. Вы сами довольно скоро во всем убедитесь. И расстраиваться нет никакого смысла.

II

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Только не подумай, что мне в аду совсем не нравится. Правда-правда, тут даже круто. Куда круче, чем я думала. Сразу видно, как тщательно ты продумал эти пузырящиеся, бурные океаны обжигающе горячей рвоты, эту сернистую вонь и жужжащие тучи черных мух.

Если такое описание ада вас не впечатлило, считайте это моей недоработкой. В смысле, что я вообще знаю? Любой взрослый, наверное, обмочится от страха при виде летучих мышей-вампиров и величественных каскадов вонючего дерьма. Я сама виновата: если я когда-то и представляла себе ад, то лишь как более жаркую версию «Клуба “Завтрак”»¹ – классического фильма про популярную смазливую чирлидершу, бунтаря-нарика, тупого спортсмена, парня-заучку и девчонку-психопатку, которых в наказание заставили приехать в школу в субботу и заперли в библиотеке. Только в моей версии все книги и стулья загорелись.

Да, может, вы живой, гомосексуалист, старик или мексиканец, может, вы считаете себя круче, но зато у меня есть практический опыт. Я-то помню, как проснулась в первый день в аду, и вам придется поверить мне на слово. Да, так нечестно, но забудьте про знаменитый туннель яркого призрачно-белого света и давно усопших бабуль и дедуль, которые встречают вас с распростертыми объятиями. Кто-то, может, и сообщал вам о подобных радужных перспективах, но учтите: эти люди еще живы или прожили достаточно долго, чтобы успеть обо всем рассказать. Я вот к чему: у них было то, что называется «околосмертными переживаниями». Я же, с другой стороны, мертва. Мою кровь давно выкачали, меня давно глодают черви. По-моему, я тут больший авторитет. Ну а остальные, вроде великого итальянца Данте Алигьери, впаривают читающей публике щедрые порции наивнятины.

Так что не хотите – не читайте, только потом сами будете виноваты.

Для начала вы очнетесь на каменном полу, в мрачной клетке из железных прутьев. Настоятельный совет: ничего не трогайте! Эти прутья ужасно грязные. На вид они даже немного склизкие, то ли от плесени, то ли от крови. Если случайно вы их все-таки коснетесь, держите руки подальше от лица и одежды – надо ведь хоть к Судному дню сохранить более или менее приличный вид.

И ни в коем случае не ешьте разбросанные повсюду сладости.

Как именно я попала в подземный мир, я еще не разобралась. Помню, где-то у обочины стоял лимузин, перед ним – шофер с белым плакатом и надписью кривыми буквами: «МЭДИСОН СПЕНСЕР». Шофер – такие никогда не говорят по-английски – был в зеркальных очках и фуражке, так что лица я почти не увидела. Помню еще, как он открыл мне заднюю дверь. Потом мы долго ехали, и сквозь темные стекла я толком ничего не рассмотрела. Впрочем, это время особо не отличалось от тысяч и тысяч часов, которые я провела между аэропортами и городами. Привез ли меня лимузин в ад, поклясться не могу, но потом я проснулась в грязнющей клетке.

Видимо, разбудил меня чей-то крик. В аду постоянно кто-то кричит. Если вы когда-нибудь летали из Лондона в Сидней рядом с капризным младенцем, вы и так прекрасно знаете, как все в аду устроено. Незнакомцы, толпы, бесконечное ожидание и никаких событий – короче, ад покажется вам одним большим и ностальгическим приступом дежа-вю. Особенно если в самолете показывали фильм «Английский пациент». В аду, если демоны объявят, что сейчас порадуют всех голливудским фильмом, расслабьтесь: это будет или «Английский пациент», или «Пианино». Хоть бы раз показали «Клуб “Завтрак”»!

А что касается вони, вы бы побывали летом в Неаполе во время мусорного кризиса.

Я думаю, в аду кричат просто для того, чтобы послушать собственный голос и как-то развлечься. И вообще: жаловаться на ад слишком уж пошло и эгоистично. На свете есть много гадостей, которые доставляют удовольствие именно своей гадостностью. Например, мороженые пирожки с курятиной или стейк «Солсбери», которые лопаешь, когда у поварихи в интернате выходной. Или любая еда в Шотландии. Я думаю, единственная причина, по которой мы получаем удовольствие, например, от просмотра «Долины кукол»², – нам комфортно убеждаться в ее низком качестве.

А вот «Английский пациент» изо всех сил старается быть проникновенным, только выходит зубодробительная скука.

Простите, что повторяюсь, но земля кажется нам адом именно потому, что мы надеемся найти тут рай. Земля – это земля. Ад – это ад. А теперь хватит выть.

Если про это помнить, то не будешь рыдать, скрипеть зубами и рвать на себе одежду, оказавшись в аду в канализационном стоке или на раскаленных добела бритвенных лезвиях. Слишком банально. Слишком… лицемерно. Словно купить билет на фильм «Жан де Флоретт», а потом громко жаловаться и возмущаться, что все актеры говорят по-французски. Или поехать в Лас-Вегас, а потом ныть о том, как там все вульгарно. Конечно, ведь даже в элегантных казино с хрустальными люстрами и витражами стоит целая армия пластмассовых игровых автоматов, которые гудят и мигают всеми огнями, чтобы привлечь ваше внимание. В таких ситуациях те, кто воет и скулит, наверное, думают, что кому-то полезны, но на самом деле просто всех раздражают.

Второе важное правило, которое стоит повторить, – не ешьте сладости. Впрочем, вам вряд ли захочется, потому что они валяются прямо на земле и не соблазнят даже толстяков и героиновых наркоманов: всякие леденцы, затвердевшая жевательная резинка «Базука», пастилки «Сен-Сен», ириски с морской солью, лакричные желатинки «Кроуз» и шарики сладкого поп-корна.

Напоминаю: раз вы живы, негр, еврей или кто-то в этом роде (вот и славно, налегайте дальше на булки с отрубями), вам придется верить мне на слово, так что слушайте меня хорошенько.

В обе стороны от вашей клетки тянутся другие такие же, до самого горизонта. Почти во всех по одному заключенному, и почти каждый орет благим матом.

Не успела я открыть глаза, как услышала голос другой девочки:

– Не трогай прутья!

В соседней клетке стоит девочка-подросток и показывает мне свои руки, растопыривает пальцы, демонстрируя измазанные грязью ладони. В аду, кстати говоря, ужасная плесень. Словно весь подземный мир страдает синдромом больных зданий.

Моя соседка наверняка старшеклассница, потому что на ее бедрах вполне удерживается прямая юбка, а блузку спереди оттопыривает настоящая грудь, а не какие-то там оборки или плиссировка. Тут, правда, в глаза лезет дым, да еще и летучие мыши-вампиры, но я вижу, что ее туфли от Маноло Бланика – поддельные, какие тайком покупают в Интернете за пять долларов на пиратской фабрике в Сингапуре. Если вы еще не устали, новый совет: не вздумайте умирать в дешевой обуви. Ад для обуви… в общем, ад. Все пластмассовое плавится. Так что если не хотите остаток вечности шлепать по битому стеклу босиком, когда по вас зазвонит пресловутый колокол, серьезно подумайте, не надеть ли мокасины. Желательно темные, чтобы не было видно грязи.

Девушка из соседней клетки спрашивает:

– За что тебя прокляли?

Я встаю и отряхиваю свою юбку-шорты.

– Да за курение травки, наверно.

Скорее из вежливости, чем из искреннего интереса я спрашиваю девушку о ее главном грехе.

Она пожимает плечами, тычет грязным пальцем в свои ноги.

– Носила белые туфли осенью.

Печальные туфли, однако. Эрзац-кожа уже потертая, поддельные «маноло» ни за что не отчистишь.

– Красивые туфли, – вру я, кивая на ее ноги. – Это «маноло бланики»?

– Ага, – врет она в ответ. – Дорогущие!

Еще одна примечательная особенность ада:

каждый раз, когда спрашиваешь кого-то, почему его или ее сюда сослали, в ответ услышишь «переходил улицу в неположенном месте», или «носила коричневые туфли с черной сумочкой», или еще какую-нибудь ерунду. Глупо рассчитывать на честность в аду. Впрочем, это относится и к земле.

Девушка из соседней клетки делает шаг в мою сторону и, глядя на меня, говорит:

– А ты очень хорошенькая!

Что доказывает ее беспросветную и наглую лживость. Я молчу.

– Нет, правда! Тебе нужно только ярче подвести глазки и наложить тушь!

Она уже роется в сумочке – тоже белая, поддельный «Коуч» из искусственной кожи – достает тюбик туши и компактные бирюзовые тени «Эйвон». Грязной ладонью машет мне, чтобы я просунула лицо между прутьями.

Как показывает мой опыт, обычно девочки чрезвычайно умные – пока у них не вырастает грудь. Можете счесть это наблюдение моим предрассудком и списать все на мой юный возраст, но мне кажется, что к тринадцати годам люди достигают полного расцвета ума и личностных качеств. Как девочки, так и мальчики. Не хочу хвастаться, но думаю, что человек в возрасте тринадцати лет доходит до своей максимальной исключительности. Вспомните Пеппи Длинныйчулок, Поллианну³, Тома Сойера и Денниса-мучителя⁴. Потом начинаются душевные конфликты, играют гормоны и рушатся гендерные ожидания. Дайте только девочкам пережить первую менструацию, а мальчикам – первую ночную поллюцию, и они мгновенно лишатся ума и таланта. Опять-таки ссылаюсь на тему «Влиятельные фигуры западной истории»: после пубертации, как между древнегреческим Просвещением и итальянским Ренессансом, надолго воцаряются темные века. Когда у девочек появляется грудь, они забывают, какими были смелыми и сообразительными. Мальчишки тоже бывают по-своему умными и веселыми, но после первой эрекции становятся полными дебилами на ближайшие шестьдесят лет. Для обоих полов подростковый возраст превращается в ледниковый период тупости.

И да, я знаю слово «гендерный». О боги! Может, я и толстая, безгрудая, близорукая покойница, но я не дебилка.

И я в курсе: когда суперсексуальная девица старшего возраста, у которой есть бедра, груди и пышные волосы, хочет снять с тебя очки и нарисовать «дымчатые глаза», она просто пытается отправить тебя на конкурс красоты, в котором уже победила. Этакий подлый снисходительный жест. Совсем как когда богатые спрашивают бедных, где те проводят лето. Весьма попахивает бестактным шовинизмом а-ля «если у них нет хлеба, пусть едят пирожные».

Или же эта мадам – лесбиянка. В любом случае я не подставляю ей лицо, хоть она и стоит наготове, размахивая щеточкой с комками туши, как Фея Крестная – волшебной палочкой, чтобы превратить меня в дешевую версию Золушки. Если честно, всякий раз, когда я смотрю «Клуб “Завтрак”» Джона Хьюза и Молли Рингуолд заводит бедную Элли Шиди в туалет, а потом выводит с уродливыми мазками румян под каждой скулой в стиле восьмидесятых, с мажорной ленточкой на волосах, раскрасив ей губы в старомодный ярко-красный цвет, как у фарфоровой куклы (дешевая имитация самой Рингуолд, настоящей Сучки фон Сучкинс, прозомбированной журналом «Вог»), – так вот, когда бедная Элли превращается в живой рекламный постер, я всегда кричу в телевизор: «Элли, беги!» Нет, честно, я кричу: «Элли, умойся и беги оттуда скорее!»

Вместо того чтобы подставить соседке лицо, я говорю:

– Да не, не надо, пусть моя экзема немного подсохнет.

Волшебная палочка-тушь мигом отдергивается, тени и помады с грохотом падают в поддельную сумку, а их хозяйка сощуривается и ищет на моем лице красноту воспалений, чешуйки и язвочки.

Как сказала бы моя мама:

– Каждая новая горничная хочет складывать ваше белье по-новому.

Это значит: будь умнее и не позволяй другим тобой командовать.

Вокруг нас клетки, одни пустые, в других сидят одиночки. Конечно же, тупые спортсмены, бунтари-наркоманы, зануды и мизантропы – все отбывают тут вечное наказание.

Да, так нечестно, но я наверняка просижу в этой клетке много веков, притворяясь, что у меня псориаз, вокруг всякие лицемеры будут кричать и жаловаться на сырость и вонь, а моя соседка Сучка фон Сучкинс будет садиться на корточки и полировать слюной и скомканной бумажной салфеткой свои дешевые белые туфли. Даже сквозь вонь дерьма, дыма и серы я слышу аромат ее духов из магазина «Всё за доллар», похожие на фруктовый запах жевательной резинки или шипучки. Если честно, лучше бы пахло просто дерьмом, но кто сможет задерживать дыхание миллион лет подряд?

Так что я говорю просто из вежливости:

– Все равно спасибо. Ну, что хотела меня подкрасить. – Как воспитанная девочка, я выдавливаю из себя улыбку: – Я Мэдисон.

Моя соседка чуть ли не бросается к прутьям, которые нас разделяют. Все ее груди, бедра и туфли на каблуках безмерно благодарны мне за компанию, она широко улыбается, демонстрируя фарфоровые резцы массового производства. В проколотых мочках сверкают серьги, совсем как у Клэр Стэндиш, только вульгарные, размером с монету, не с бриллиантиками, а из циркония с блестящей огранкой.

– Я Бабетт! – Уронив салфетку, она просовывает мне грязную, всю в потеках руку.