Czytaj książkę: «Последний рейс «Фултона»», strona 5
Заволжье
Утром, как обычно, мать увязала Тихону в ситцевый платок две луковицы, воблину да хлеба середку. Вышел из дома – на углу Сережка Колпин поджидает, в руке тоже узелок.
Они с Сережкой – давнишние друзья: вместе летом голубей гоняли, на донки ловили сазанов. Зимой на огородах приманивали в западни доверчивых от голодухи синиц, яблочно-румяных снегирей. Вместе пошли в школу, вместе – работать в мастерские, только Тихон по металлу, а Серега в столярку подался, старику Дронову в подручные.
Это бы не беда, что встали к разным верстакам, – пути-дороги начали расходиться в ином. Тихон сразу к большевикам потянулся – Сережка ни туда ни сюда. Тихон в Красную гвардию вступил – Сережка опять в стороне остался, говорил:
– Не люблю я стрелять. Учиться хочу.
– А ежели в тебя стрелять начнут? Тогда как? – спрашивал Тихон.
– За что в меня целить? Я, чай, не солдат, я мирный, сам по себе. Вон Алумов объяснял, отчего у нас разруха да голодовка, – хозяев разогнали, а сами управлять не можем! Надо было сначала научиться, а уж потом революции устраивать.
– Алумов! Алумов! – сердился Тихон. – Ты лучше послушай, что Иван Резов говорит.
– А что Резов? Токарь он, а Алумов инженер. Он все знает…
– Разуй глаза, приглядись, куда он тянет! Большевики за то, чтобы заводчиков по шапке – меньшевики против. Большевики предлагают крестьянам землю бесплатно отдать – меньшевики за выкуп. Вот и раскинь умом…
Но Сережка не сдавался:
– А может, все это – и заводы отнимать, и землю делить – надо постепенно, с расстановкой?
– Шиш ты получишь с такой расстановкой, – выходил из себя Тихон…
Расспорятся до ругани, а на другой день опять рядышком идут. Вот и сегодня. Тихон искоса глянул на сумрачного приятеля:
– Чего кислый такой? С утра щей квашеных нахлебался?
– Какие там щи. Мать вчера продовольственную карточку отоварила. Дали коробок спичек да пяток яиц…
Пошли молча, размышляя каждый о своем.
– Не слышал – ночью за Волгой вроде бы пушка бабахнула?
– Я как засну – мне сто пушек над ухом стреляй, – похвастался Тихон. – Как, не надумал к нам в кружок?
– Что мне там делать? – упрямо проворчал Сережка.
– Ворона и есть ворона – сидит на заборе и каркает одно и то же! – завелся Тихон. – Жизнь на справедливых началах строить – вот что! А тебе, балде, все делать нечего. Только о мясных щах и мечтаешь.
Обиделся Сережка:
– Вон твой разлюбезный Резов идет. С ним о политике толкуй, а мне она ни к чему, – и, прибавив шаг, ушел вперед.
– Чего не поладили? – поздоровавшись, спросил старый рабочий Тихона.
– А ну его, – махнул тот рукой. – Несознательный…
– Сережка-то? Не скажи, он парень с головой. И совестливый.
– С головой, – нахмурился Тихон. – Только она у него не к тому месту привинчена. Зову в молодежный кружок, а он ни в какую.
– Чем вы там занимаетесь? Не танцами до упаду? – пошутил Резов.
– Танцами?! Это баловство, дядя Иван, не для нас.
– Мне бы сейчас лет этак двадцать скинуть – с удовольствием станцевал бы с симпатичной девушкой.
– Не такое сейчас время, чтобы танцевать, – возразил Тихон.
– Что же вы – в карты режетесь?
– Скажете тоже! Мы, дядя Иван, о революции говорим.
– Оно, Тихон, говорить хорошо, но этого мало. Революцию делать надо. А говорунов у нас хватает. Иной тебе все расскажет – и что Маркс писал, и что Кропоткин. А до дела дойдет – лезет в лопухи…
– Нет, дядя Иван, наши ребята не струсят. Мы вот что надумали – пора все кружки города объединять в один Союз молодежи. Сначала в городе, а там, глядишь, и по всей республике…
Старый рабочий внимательно слушал парня и удивлялся, как он возмужал после Октября. И дело ребята затеяли важное, нужное. Меньшевики и эсеры болтают о невмешательстве молодежи в политику, а сами норовят молодых от большевиков увести. «Надо об этом в райкоме поговорить», – подумал Резов.
– Ну а как идут дела с объединением? Или только языками чешете?
Тихон вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги.
– Мы время, дядя Иван, зря не теряем. Вот сочинили обращение к пролетарской молодежи города…
И Тихон на ходу стал читать текст обращения, так энергично размахивая кулаком, что Резов даже посторонился.
– Звучит, дядя Иван?
– А что это за текущие дела?
– Тут разное: как антирелигиозную работу усилить, как со спекуляцией и саботажем бороться. И о культуре поговорим. Девятый месяц в городе Советы правят, а она на старом, буржуазном уровне. На базаре – «Бикс»…
– Это что такое?
– Игра так называется. У нас некоторые ребята всю зарплату в нее просаживают. А Колька Морев, кочегар, и штаны, и пиджак, и сапоги продул! Сменку ему выдали – одну рубаху исподнюю… А в кинематографе что делается?
– Что? – насмешливо бросил Иван Алексеевич.
– Всякая буржуазная дребедень идет, вот что. Одни названия чего стоят: «Тайны Нью-Йорка», «Вор счастья», «Чаша запретной любви». Надо с этим бороться, иначе неустойчивую молодежь тоже к запретной любви потянет. Мы, например, решили сами хороший спектакль поставить. Как, дядя Иван, одобряешь?
– А какую пьесу выбрали?
– «Бедность не порок» называется. Там и про любовь, и про классовое угнетение.
– Как же вы будете спектакли показывать, коли в этом деле ни черта не смыслите?
– Мы с ребятами в городском театре были. Приглядывались, как там пьесы ставят. Потом в Интимный театр Барановской прорвались, его недавно открыли. Сначала песни какого-то Вертинского слушали, потом балерина «Еврейские пляски» исполняла, а под конец оперетку «Берсальеры» дали. Барановская в ней главную роль играет. Красивая – жуть…
– Уж не влюбился ли?
– Что ты, дядя Иван, – покраснел Тихон. – Она талантливая, о ней даже в газете писали. К нам из самой Москвы приехала.
– Почему же ей, такой красивой да талантливой, в Москве не жилось?
– А кто ее знает. Может, наш город понравился.
– Что-то наш город стал многим нравиться. Как бы от этих гостей беды не вышло…
Какое-то дурное предчувствие томило старого рабочего. Вчера в местной газете, рядом со статейкой об этой самой Барановской, прочитал распоряжение Горисполкома: «Вследствие обострения продовольственного вопроса и общего переполнения въезд в город воспрещен».
«Что такое – общее переполнение? – сам себя спрашивал Резов. – За счет чего оно получилось? Почему это вдруг потянуло сюда, в нехлебную губернию, столько людей?»
В этой же газете напечатано, что по Волге пришло много барж с дровами и ни одной с хлебом. Странные приезжие – едут туда, где и без них впроголодь живут.
Людской наплыв особенно ощущался последние недели. Ну, понятно, были бы бабы с детишками, старухи со стариками! Ведь ужас сколько народу сдвинула война с прифронтовых губерний. Нет! Все больше приезжали мужчины призывного возраста. Хоть многие в рваной обувке – походка четкая, плечи развернуты. За станком да писарской конторкой такой осанки не наживешь.
Но держались приезжие тихо, осторожно. И куда-то незаметно исчезали. А вот у местных, кто жил в своих кирпичных флигельках под железом, имел совсем недавно лавки, трактиры, конторы, появилось в глазах что-то нехорошее, злобненькое, нетерпеливое. Тревожило это Ивана Резова.
А Тихон думал о своем, и тоже невеселом. Вот наметили они на завтра собрать городскую молодежь в гимназии Корсунской, объединить молодежные кружки в единый Союз. А получится ли? Сколько таких Сережек мечется между партиями – ни вашим ни нашим?! Трудным будет это собрание, лицеисты и гимназисты словами сыпать умеют.
Вся надежда на молодых рабочих, ткачих. Но все ли смогут прийти? Кто на фабрике, кто после смены отсыпается. Гимназистам и лицеистам легче, им о куске хлеба не надо думать, у папенек и маменек от лучших времен в кубышках осталось…
Только начали работу – в цех вбежал чумазый подсобник из новеньких:
– Кончай работу! Выключай станки!
– Ты с какой крыши свалился? – спросили его. – Кто приказал?
– Кому власть дана – тот и приказывает.
– Не егозись, деревня. За нас нашу работу никто не сделает. С какой стати будем станки выключать?
– А я что? Я ничего, – затравленно озирался по сторонам новенький. – Во дворе митинг, там всё скажут. – И он бросился из цеха.
Затихли трансмиссионные валы – кто-то вырубил напряжение.
Рабочие заворчали:
– Замитинговались в доску!..
– Одними речами живем!..
Тихон подошел к Ивану Резову, спросил, что за митинг такой.
– Не иначе – меньшевики да эсеры воду мутят, – ветошью вытер руки токарь. – Ладно, пойдем послушаем.
Когда рабочие механического цеха вышли во двор, на крыльцо конторы поднялся Михаил Алумов.
– Братья рабочие! Сегодня утром Первый стрелковый полк арестовал окончательно зарвавшихся в безобразиях и воровстве членов городского Совета. Население этот справедливый шаг встретило одобрительно, к солдатам присоединились рабочие и ткачи. Они требуют продовольственного улучшения и справедливости!..
Среди «питерщиков», людишек, перед войной пристроившихся в мастерские от мобилизации, оживление. Рабочие переглядываются, силясь понять, что же случилось.
– Только что телеграфом пришло сообщение – в Москве идут бои, правительство Ленина доживает последние минуты! – торжественно говорил Алумов.
– Дрянь какая-то получается, – проронил Иван Алексеевич. – Беги-ка, парень, в районный комитет. Расскажи, что за провокацию здесь затевают…
Тихон начал выбираться из толпы, но остановился, услышав голос Резова:
– Не верьте. Иуде! Если в городе и замахнулись на советскую власть, так недолго им винтовками баловать!..
– Кончай комиссарить, Резов. Откомиссарился, – пытался Алумов перекричать токаря.
– Дайте слово большевикам! – раздалось в толпе. Рабочие зашумели, задвигались, будто земля под ногами от землетрясения ходуном заходила.
Только Иван Алексеевич прорвался к крыльцу – Алумов выхватил из кармана манлихер, выстрелил в воздух.
– Прекратить! Мастерские оцеплены! – заорал он.
Толпа как закаменела – с винтовками наперевес, с револьверами во двор вбежали какие-то решительные люди. Угрожая штыками, стали оттеснять рабочих.
Иван Резов ударом в челюсть сбил Алумова с крыльца. Тот бешено завопил откуда-то снизу:
– Вяжи его, вяжи коммунистов!..
Старому рабочему ловко стянули руки за спиной. Поднявшийся на ноги Алумов ударил его рукоятью манлихера. Потом пальцем тыкал в большевиков, в красногвардейцев. И приговаривал, как заведенный:
– Этого вяжи, этого, этого…
Показал и на Тихона:
– Гаденыша тоже заберите, тоже в большевики метит…
На Тихона навалились двое, ударили в живот.
Гремя шпорами на шевровых сапогах, на крыльцо взошел офицер в золотых погонах, в кожаной портупее:
– Митинг кончен! Отговорились! В городе и губернии власть перешла в руки доблестного полковника Северной Добровольческой армии господина Перхурова!
– Опять, значит, господа вернулись, – сплюнул под ноги старик Дронов…
Расстрел
Арестованных втолкнули в товарный вагон, что стоял в железнодорожном тупике возле мастерских, закрыли дверь на засов, оставили часового.
Пахло пылью и гарью, единственное окошко зарешечено. Скрипучий пол усыпан опилками. Сквозь щели пробивались лучи солнца.
Тихон уселся на пол рядом с Резовым.
– Что с нами сделают, дядя Иван?
Токарь не успел ответить, как Степан Коркин зло и мрачно произнес:
– Прикончат – и дело с концом.
– От Алумова жалости не жди, – согласился Иван Алексеевич.
Услышав это, к нему подскочил рабочий из бывших красногвардейцев:
– О чем же вы думали, большевики? Давно надо было Алумова прижучить. А теперь он нас…
– Все зависит от того, что сейчас в городе делается, – сказал Резов.
– Неспроста контрики золотые погоны нацепили, – буркнул Коркин. – Зря бы рисковать не стали.
Прошел час, второй. Рабочие молчали, гадая, что их ждет впереди. Слышалось, как под ногами часового похрустывает гравий.
И вдруг с другой стороны вагона – шепот:
– Дядя Ваня?..
Тихон встал на колени, наклонился к узкой щели между рассохшихся досок.
– Сережка, ты? Чего шастаешь? Часовой увидит – с нами окажешься…
– Не увидит, тут кусты вплотную… Вас расстрелять хотят. Своими ушами слышал…
– Не знаешь, что в городе? – спросил Резов.
– Алумов хвастал – весь город у них в руках. Только врет, вроде бы со Всполья пушки бьют…
– Слышали, товарищи? – обернулся Иван Алексеевич к рабочим. – Если вокзалы у наших – помощь придет…
Шаги часового приблизились – Сережка затих. Потом шепнул в щель:
– Ждите! Ночью попробую дверь открыть… – И бесшумно отполз от вагона.
И опять в тюрьме на колесах тишина, прерываемая только вздохами. Помощь городу придет, но останутся ли они в живых – вот, наверное, о чем думал каждый.
Часовой насвистывал «Семеновну», а в вагоне унылое молчание. Никто всерьез не надеялся на парнишку, один Тихон радовался, говорил Ивану Алексеевичу:
– Молодец Серега! Недаром я его целый год на наши рельсы перетаскивал…
Снова молчали, прислушиваясь, как возле вагона вышагивает часовой. И вдруг рядом крики, выстрелы, топот сапог. Пытался Тихон в щель высмотреть, что там делается, но ничего не увидел. Не Сережка ли попался?
В вагоне душно, нестерпимо хочется пить. И чудится – где-то журчит, булькает вода. Первым не вытерпел Степан Коркин, кулачищем застучал в дверь:
– Караульщик! Принеси ведро воды. Подохнем раньше времени – некого будет к стенке ставить.
Грянул выстрел. Пуля расщепила доску, сорвала со Степана фуражку.
– Чего гоношишься? – зашипел кто-то на механика. – Все пить хотим, да терпим.
– Не терпишь ты, а со страху по тихой умираешь, – озлился Коркин, подобрал с пола простреленную фуражку. – Ну, контрик, совсем новую вещь испортил.
И снова тянутся тягостные минуты.
В полдень, когда железную крышу напалило и в вагоне сделалось как в парилке, подошел отряд. Скрипя ржавыми роликами, дверь отъехала в сторону. Офицер-золотопогонник заглянул в вагон, насмешливо сказал:
– Прошу выгружаться, господа!..
Арестованных построили в колонну, повели через двор мастерских. Тихону показалось – за штабелем шпал мелькнула синяя рубашка Сережки Колпина.
Впереди, рядом с офицером, вышагивал пристав Зеленцов, с которого Тихон после Февральской революции сдирал погоны. Теперь они опять красовались на его толстых плечах, обтянутых накрахмаленным кителем. Ha голове – фуражка с белым верхом, рука в белой перчатке – на расстегнутой кобуре.
Колонну вывели на Заволжскую набережную. Над городом по ту сторону Волги висело дымное облако, слышалось раскатистое уханье. И непонятно было, то ли это приближается гроза, то ли идет бой.
На знойной набережной тесно от нарядной, возбужденной публики. Плюгавый лавочник Сусликов, про которого говорили, что у него гири пустотелые, закричал:
– Ур-р-ря!.. Большевиков топить ведут!
Дамочки, девицы в белом радостно загалдели, восторженно замахали цветными зонтиками.
Заволжские красногвардейцы изымали у Сусликова продукты для детского дома. Лавочник узнал Резова, сунул кукиш под нос и завопил на всю набережную:
– Больше не пожрешь моих окороков! Вот тебе, вот тебе…
Резов не стерпел – плюнул в мокрое лицо. Озверев, Сусликов выхватил из кармана чесучового пиджака серебряный портсигар, наотмашь ударил старика по виску. Бросился Тихон к лавочнику, но его прикладом вернули в колонну.
– Побереги силы, еще сгодятся, – поддержал парня Иван Алексеевич.
Толпа обывателей опять подступила к арестованным.
Солнце било в понурые головы рабочих, жажда становилась все нестерпимей. И тут из ворот дома, мимо которого их вели, выбежала женщина с ведром и кружкой. Не успели конвойные оттолкнуть ее, как она нырнула в колонну, дала напиться. И быстро исчезла.
Возле кондитерской фабрики колонну поджидал Алумов, несколько офицеров в отутюженной форме с георгиевскими ленточками в петлицах, в начищенных сапогах.
Арестованных загнали в проходной двор, Алумов вынул список, зачитал фамилии семерых коммунистов. Подумав секунду, назвал и Тихона. Их подвели к кирпичной стене, остальным Алумов объявил:
– Волей, данной мне командованием Северной Добровольческой армии, я освобождаю вас, как людей, преступно обманутых большевиками…
– Ступайте прочь! – гаркнул пристав. – Господа офицеры! Кто желает исполнить приговор?..
От ворот подошли человек десять, встали напротив неровной шеренгой. Михаил Алумов спокойно курил в стороне.
– Эх, Тишка!.. Видать, отплясали мы с тобой кадриль, – горько выдавил Иван Алексеевич.
«А ведь верно я тогда угадал, – припомнил Тихон разговор с Лобовым об ограблении кассы Заволжских мастерских. – Инженер-то давно с контриками…»
– Жаль, не успели Алумова на чистую воду вывести, – задохнулся он от смертной, отчаянной тоски.
– Это другие сделают… После нас…
Офицеры защелкали затворами винтовок. Какой-то шум заставил их оглянуться назад. Тихон поднял голову и увидел: во двор, смяв стражу у ворот, ворвалась толпа рабочих и работниц из мастерских, матери и жены арестованных. Тихону кинулись на грудь сестра и мать, заголосили обе. Офицеры растерялись, женщины хватали их за винтовки, за ремни.
К Михаилу Алумову пробрался старик Дронов – на кончике носа очки в железной оправе, голос неприятный, словно напильником по жести:
– Ты что же, инженер, делаешь, стервец? – подступил он к опешившему меньшевику. – Когда у них, большевиков, власть была, они в тебя не стреляли. Если виноваты в чем – судить их надо, по закону. Или у твоей власти законов нет? Тогда это не власть, а банда…
– Уйди от греха, старик, – пригрозил Алумов.
– А мне бояться нечего, я свое прожил, – хрипел Дронов. – Вот ты, паршивец, бойся. Как же потом править нами будешь, если с убийства начинаешь?..
Алумов кусал губы. А толпа прибывала, шумела, требовала. Конвоиры пытались оттащить арестованных от родных, но безуспешно.
– Бабы! Уйдите! Всех ар-рестую! – кричал пристав Зеленцов.
К Алумову подскочил тощий офицер в надвинутой на глаза фуражке. Что-то зашептал, показывая на толпу. Алумов недовольно морщился, но офицер упрямо бубнил свое.
И меньшевик пошел на попятную.
– Граждане! – обратился он к толпе. – Обещаю вам, что большевики будут осуждены по закону, по справедливости. Мы сейчас же отправим их в штаб Северной Добровольческой армии. Во избежание кровопролития прошу разойтись.
Арестованных опять вывели на набережную. Как ни пугал Зеленцов, родственники и рабочие из мастерских проводили их до причала.
Когда рабочие по трапу проходили на катер, Алумов негромко сказал:
– Не радуйтесь, там все равно шлепнут…
Прежде чем спуститься вниз, Тихон обернулся. На берегу, рядом с его матерью и сестрой, синела рубаха Сережки Колпина. Догадался Тихон – это он привел людей, спас их сегодня от смерти. Но не знал, что видит товарища в последний раз.
И никто из арестованных не знал, какое испытание ждет их на том берегу, что происходит в городе…
Отпор
Вроде бы всё учли в своем плане заговорщики: и какими силами располагают красные, и кого из большевиков расстрелять, и кого арестовать, и как лучше убрать из города тех, кто может помешать мятежу.
Но не учли они главного – что поднимутся против них рабочие окраины. И план, над которым мудрили выпускники академии генерального штаба, начал трещать по швам.
Первый удар мятежники получили на Всполье.
Вторая неудача выпала им на ткацкой фабрике. В три часа ночи дежурный телефонной станции сообщил в штаб Железного отряда, разместившийся в бане, что связь с городом прервана.
Насторожились красногвардейцы. И тут рассыпались выстрелы у станции Всполье. Оттуда в штаб позвонил военком Громов:
– Офицеры центр города захватили. Рыпнулись было сюда – отшили. Поднимайте рабочих в ружье!..
Но ткачи, не ожидая приказов, стали собираться сами. Создали Чрезвычайный штаб, начальником выбрали товарища Павла.
– Что мы имеем? – обратился большевик к красногвардейцам. – Сто винтовок, несколько пулеметов и тысячи рабочих, которые верны советской власти. Первое, что надо сделать, – организовать оборону фабрики и рабочих кварталов. Поручаю это тебе, Виктор Федорович, и тебе, Константин Яковлевич.
Старые ткачи взбунтовались:
– Вы в бой, а мы на покой?.. Несогласные мы.
– Еще молодым нос утрем.
Товарищ Павел пригрозил революционным трибуналом. Но старики взъелись еще пуще:
– Соплив нас стращать!..
– Удумал – старым большевикам в тылу с бабами сидеть!..
– Мы в пятом году на баррикадах были, а теперь на задворки?..
Товарищ Павел решил схитрить. Хотя времени было мало – поставил вопрос на голосование. Партийному решению старики подчинились, но не сразу успокоились, побрюзжали.
– Пулеметов давай, – заявил один. – У проходных поставим…
– И красный флаг надо на башню. Чтобы все видели, с кем ткачи…
– И пулеметов дам, и флаг будет, – согласился товарищ Павел. – Пока не ясно, что делается в Первом стрелковом полку. Как, Минодора, берешь разведку на себя? – спросил он женщину-ватерщицу в красной косынке.
– Не привыкать солдат агитировать.
– И последнее – надо выяснить позицию левоэсеровской дружины.
– Вооружены они – дай бог нам. Дачу Грязнова забили пулеметами от подвала до чердака. Хорошо бы их на нашу сторону перетянуть, – сказала Минодора.
– Этим я займусь…
Когда товарищ Павел подошел к даче бывшего управляющего фабрикой, где разместился штаб левоэсеровской дружины, здесь уже митинговали. Дружинники, опершись на винтовки, стояли, сидели на вытоптанных клумбах, положив винтовки рядом.
Многих ткачей товарищ Павел хорошо знал и понимал, что в эсеры они попали по малограмотности. А когда на деревянном крыльце кирпичной дачи увидел здоровенную фигуру Лаптева, даже обрадовался – часто схватывались они на митингах, но последнее слово всегда оставалось за большевиком.
Один из вожаков фабричных эсеров Симкин – франтоватый сердцеед и гитарист – читал, заглядывая в бумажку:
– «Сегодня ночью власть узурпаторов и немецких шпионов в городе пала! Отныне вы – граждане великой России – свободны! Новая, народная власть примет все меры к обеспечению продовольствием, и ваши дети не будут голодать! Призываем вас выступить в поддержку братьев, взметнувших над городом знамя борьбы и свободы!..»
Дружинники переглядывались. Серьезный выбор нужно было сделать сейчас. Ошибешься – всю жизнь потом каяться.
Увидев товарища Павла, Симкин поперхнулся, отодвинулся за Лаптева, что-то шепнул ему. Тот отыскал большевика глазами, сунул руку в оттопыривающийся карман плохонького пиджака, поправил дешевый, поношенный картуз на голове.
– Перестань, Симкин, наводить тень на плетень! – крикнул из толпы Павел. – Ты и врать-то как следует не можешь – брешешь по чужой бумажке!.. Слышите?! – Большевик указал рукой в сторону станции Всполье, откуда доносились пулеметные очереди и винтовочная трескотня. – Это братья-золотопогонники расстреливают братьев-рабочих!
Длинный Лаптев, будто сломавшись в пояснице, перегнулся через перила высокого крыльца:
– Это – немецкий провокатор! Застрелить его!
У товарища Павла рука потянулась к парабеллуму, но удержался. Среди дружинников – злые голоса:
– Эк, загнул!..
– Не бреши, дылда!..
Чувствуя, что переборщил, Лаптев пытался выправить оплошность:
– Я уполномочен Цека партии эсеров…
– Левых или правых? – перебили его.
– Вы, рабочие, больше других натерпелись от самоуправства большевиков, – не ответив, продолжал Лаптев. – Вы – главная опора восстания!..
Из толпы кто-то поддакнул эсеру:
– Доправились большевики – в фабричном лабазе только спички, соль да гуталин!.. Лаптей – и тех нет!..
Понимая, что надо действовать решительно, быстро, товарищ Павел пролез через толпу к крыльцу:
– Ткачи! Вы меня знаете?
– Знаем! – вырвалось из толпы. – Вместе спину на Карзинкина гнули.
– А кто Лаптева знает?
– Мы с ним из одного села, – сказал пожилой мюльщик с чахоточным лицом. – У его брата москательная лавка в Питере, у отца хутор с землей, на десятерых хозяев хватит. Мироедов наследник он, вот кто!
– А вырядился, гад, будто из рабочих! – бросил другой, веснушчатый и рыжий.
– Ну, теперь вам ясно, куда зовет вас этот представитель Цека? – обратился к дружинникам товарищ Павел. – В городе контрреволюционный мятеж! И если советская власть будет свергнута, офицеры опять наденут на вас хозяйский хомут. Мы вместе с вами живем, рядом стоим у станков. Неужели вы, рабочие, пойдете против рабочих?..
Зашумели дружинники:
– Правильно прядильщик говорит!..
– Свои нам Советы – рабочие!..
– Скрутить этого длинного, чтобы мозги не мутил!..
Но Лаптева и след простыл. Под шумок улизнул и Симкин.
Объединенные отряды ткачей залегли вдоль Которосли от Зынинского моста через Пеговский сад до кожзавода. На другом, на высоком, берегу – мятежники. Их пулеметы – на церкви Николы Мокрого, на чердаках семинарии и Фанагорийских казарм.
Невыгодная позиция досталась ткачам, но они, несмотря на потери, не отступили ни на шаг. Чтобы железной подковой прижать мятежников к Волге, надо было продолжить фронт вправо от моста. И тут вся надежда была на Первый стрелковый полк, расквартированный в казармах бывшего кадетского корпуса на Большой Московской…
Здесь тоже с утра гудел митинг. Какие-то подозрительные личности, одетые в новенькое обмундирование, сменяли друг друга, не давали солдатам опомниться:
– Хватит, поизмывались большевички над нами! – надрывался один. – Не желаем за них воевать. Сколько людей на фронт отправили, а им все мало! Каледина бей! Немца бей! Пусть сами воюют, а мы отвоевались!..
– Слышали – в городе целая армия, Северной Добровольческой называется? Куда нам с армией тягаться, – сбивал с толку второй.
– Как сапоги – так себе, а как под пули – нас, – подпевал третий.
– Даешь нитралитет! – кричал из толпы четвертый.
Тростильщицы, чесальщицы, ткачихи, которые пришли с Минодорой, растерялись. Слушая такие речи, только головами крутили. Минодоре не дали слова вставить. Зеленоглазый солдатик с косо подбритыми бачками заявил ей нагло:
– Катись-ка ты отсюдова!.. Братцы! Чего канитель разводить?! С большевиками от голода ноги протянешь, а офицеры обещают каждому по шестьсот рублей в месяц и по два фунта белого хлеба в день!..
Только хотела Минодора свое, бабье слово сказать, постыдить красноармейцев, как на порожнюю бочку из-под селедки, с которой выступали, как с трибуны, забрался Лобов, спихнув какого-то «нейтралитетчика».
Лобова здесь хорошо знали. До того, как по решению городской парторганизации уйти в Красную гвардию, он был членом полкового комитета. После ложного вызова Менкера только что вернулся в город.
– Нейтралитету захотелось?! – Лобов дернул козырек фуражки. – Генералы опять к власти придут – собственной кровью ополоснетесь. У кого из вас советская власть землю отняла – подымите руки… Нету таких?.. А кто голосовал за большевистский декрет о Мире и Земле? Все!.. Так почему же вы за свою власть, за землю свою воевать не хотите? Куклы вы тряпичные, а не солдаты, вот что я вам скажу!
Красноармейцы закричали:
– Ты, Андрей, нас не ругай!..
– Ты разберись сперва!..
– Командиров нет! Повар – морда толстая – и тот сбежал!..
– Сидим в казармах, не знаем, кто в кого стреляет!..
– Эх вы! – укоризненно покачал головой Лобов. – Глупость несусветная. В рабочих стреляют, в крестьян. А вы, солдаты, кто такие? Тоже рабочие и крестьяне, только в шинелях. Экую дрянь придумали. Нейтралитет сейчас – это предательство! Дурят вас, а вы и уши развесили…
Минодора сорвала красную косынку с головы:
– Красноармейцы! Наши ткачи уже бьются с офицерьем. А вы хотите в казармах отсидеться? Как же вы потом сиротам и вдовам будете в глаза смотреть? Ваши винтовки должны защитить нас!..
– Нет винтовок!
– Валиев приказал сдать их на склад и замки повесил!
– Сбить замки!
– Кончай волынку, защитим Советы!
Опять заговорил Лобов:
– Кто желает защищать советскую власть – вооружайся! Кто трус – на все четыре стороны!..
Солдаты ворвались в склад, похватали винтовки. Но затворы оказались без соединительных планок. – Кто-то вспомнил, как зеленоглазый солдатик из новеньких, который стращал Минодору, а потом исчез, выносил со склада мешок, зарывал его в мусор. Там и нашли соединительные планки.
Первая Интернациональная рота бросилась на штурм Никольских казарм. Вторая заняла Которосльную набережную. Третью, по просьбе военкома, Лобов послал к Московскому вокзалу.
Мало было пулеметов. Распределили их по самым ответственным местам. Одна пулеметная команда окопалась возле Николо-Трепинской церкви, держала под огнем район правее Спасского монастыря до Стрелки. Другая залегла на углу Малой Московской – обстреливала водонапорную башню Вахромеевской мельницы, с которой строчили по низкому правому берегу Которосли пулеметы мятежников.
Напротив краскотерной фабрики, в ложбинке, – еще пулеметная команда. Здесь, со взводом красноармейцев, сам Лобов. Только устроились, как мятежники по мосту, по дамбе попытались выйти в Закоторослье, пробиться к Московскому вокзалу.
Оставшиеся в живых офицеры бросились назад и больше уже не пытались здесь вырваться из центра, обожглись.
Но и в центре, у штаба в гимназии Корсунской, за стенами Спасского монастыря, где рядом с серыми шинелями мелькали у бойниц черные рясы монахов, у Демидовского лицея находила мятежников смерть – это била с Туговой горы артиллерия.
«Главноначальствующий» топал на Валиева ногами:
– Это так-то ваш полк восстание поддержал? В крайнем случае нейтралитет обещали, а вместо него – пулеметы и пушки? Марш на Стрелку, в самое пекло! Попробуйте этот нейтралитет на собственной шкуре!..
Здесь, на Стрелке, надежно замкнулась подкова обороны, которая, сгибаясь день ото дня, сплющит мятежников в центре.
Из Москвы, Петрограда, Иванова на помощь спешили отряды, бронепоезда, артиллерия. Но главный удар выдержали ткачи, железнодорожники, красноармейцы Первого стрелкового полка. Они заняли те позиции, которые стали сначала фронтом обороны, а потом – фронтом наступления…
