Czytaj książkę: «Женщина с винтовкой»
Борис Лукьянович Солоневич
* * *
Предисловие поручика Крыловой
Нет, право же, странные существа эти мужчины! Им вот всё – вынь да положь. Это как маленький Горя, – глядя на луну: «Дай мне, мамочка, этот фонарик с неба». Разве девочка могла бы такое сказать? Дай, да дай. А как – это мужчин не касается…
Пристали ко мне Жора и Горя, как с ножом к горлу – напиши, да напиши свои воспоминания. «Ты, – говорят, – одна из последних оставшихся в живых офицеров женского батальона. Ты обязана перед Россией (слова-то какие нашли! Ах, эти уж мне мужчины!) оставить для русской молодёжи память о героической попытке женщин в трудное время взять винтовку и показать мужчинам пример защиты своей Родины»…
Говорят, – и не без резона, – что женщина никогда долго не может противиться просьбам любимого. А на меня тут насели сразу двое мужчин и – положение создалось безвыходное – оба любимых: мой муж – Жора и сынишка Горя. (Они оба – Георгии и получили разные домашние имена «для отлички», как говорит сынишка. Вы, кстати, не думайте, он у меня настоящий мужчина, правда, не годами – ему только минуло 15 лет, но зато меня уже перерос на целую голову).
Да так вот – «напиши, да напиши»…
– Я ведь не умею, – защищалась я. – Это ведь не шутка: целую книгу написать.
– Ничего. Мы тебе сообща поможем. «Миром»… А потом попросим кого-нибудь понимающего поправить.
– Да я уже всё забыла. Ведь прошло уже почти 30 лет. И каких лет!..
– Ерунда это! Такие впечатления не забываются. Только сядь за бумагу – всё вспомнится. И назови – «Записки женщины-офицера».
А тут Горенька просунул свою черепушку под руку (это его любимая штучка, если нужно и к мамочке подластиться) и этак умильно просит-ноет:
– Напи-и-иши, мамочка! А то мне, право, неловко: товарищи в школе задразнили – «сын двух офицеров». А тут я им в зубы твою книгу и суну: читайте, мои черти иностранные! Вуаля!
А и действительно с Горей недавно в школе приключилась смешная история. Нужно было зачем-то указать, кто такие родители. Он и ответил: отец – русский офицер. А мать? – «Тоже русский офицер»… Ему бы сказать – сестра милосердия – моя теперешняя специальность, а он… Ну, в школе так и вскинулись: «Как это так – мать офицер?» «А очень даже просто – она поручик Российской Армии, ранена в боях с бошами, имеет высший орден св. Георгия Победоносца»…
Ну, конечно, всё потом объяснилось, но с тех пор Горю так и не перестают дразнить в школе – «сын двух офицеров». Вот почему он так сильно и просит.
– Но, какие вы, право, смешные! «Напиши, да напиши». Это ведь не письмо простое.
– А ты и пиши попросту, как вспоминается: без всяких фокусов.
– Да с чего я начну?
А Горенька уже почувствовал, что мамочка сдаётся, и лукаво смеётся:
– А ты начни, мамулечка, с самого что ни есть с начала. Вот, например, сколько немцев и большевиков ты убила своей собственной рукой? И как ты сражалась?
– Милый мой дурашка! Да разве такие ощущения могут быть переданы на бумаге? Как можно передать впечатления 18-летней девушки, впервые попавшей в боевой огонь?..
– А ты пиши так, как нам рассказывала у камина…
Конечно, никакого камина у нас нет. Так Горя поэтично зовёт нашу маленькую печку, около которой в осенние и зимние вечера мы усаживались и рассказывали друг другу, что вспомнится из прошлого.
Жора тоже смеётся, предчувствуя мужскую победу.
– Да, раскачайся, Ниночка. Всё что напишешь – будем давать на проверку Горе: если его захватит – значит, хорошо. Если нет – будем переделывать. А потом и писателя для шлифовки найдём.
…Ну, что тут было делать? Ведь знаю мужчин – они не отстанут, пока не получат, чего им хочется. Такая уж наша бабья доля – всегда уступать мужскому напору… Пришлось сдаться…
Но когда я стала перебирать, перечитывать свои записи и дневники того времени, когда я стала вспоминать пережитое тогда – прошлое снова захватило меня. И снова пережила я яркие, напряжённые, солнечные и кровавые дни лета 1917 года. И гордое чувство за Русскую Женщину опять поднялось в моей душе. Нет, правы Жора и Горя – нужно, чтобы русская молодёжь прочла простые воспоминания участницы этого беспримерного подвига – когда миллионы мужчин, усталые, изверившиеся, заражённые ядом большевизма, заколебались на фронте – нашлись сотни молодых женщин, бесстрашно пошедших на смерть за свою Родину.
Я нисколько не жалею о том, что тогда пошла на фронт, хотя наша кровь не спасла в то время России. Но сияние нашего женского подвига останется навсегда в истории России. И частичка моего бессмертного «Я» останется не только в моём сыне, но и в памяти, в славе моей Родины.
Нина Крылова,
Поручик Российской Армии, Кавалер Ордена св. Великомученика Георгия Победоносца.
«Лучшее достояние России – это русская женщина».
Максим Ковалевский (знаменитый учёный и мыслитель).
Несколько строк объяснений автора
Должен признаться честно – мне было очень трудно помочь Крыловой «создать» эту книгу – среднее между романом и документом. Ещё труднее было сохранить в старых записях и рассказах аромат и очарование переживаний того периода. Да и как можно передать чувства молодой девушки, в пылу боевого опьянения вонзавшей штык в тело врага, а потом трясшейся в рыданиях в уголке окопа с побледневшим лицом и безумными глазами?
Но работал я над приведением в литературную форму этих записей, дополнительных данных и рассказов с громадным увлечением. Не знаю, прав ли был «Таймс», назвавший женский батальон «величайшим явлением в истории женщин со времён Жанны д’Арк». Не нам, русским, об этом судить. Но и в самом деле, где в истории мира было, чтобы батальон женщин, выдержав с честью несколько больших боёв с таким противником, как германские войска, отбив в течение 4 суток 10 атак, ответив 11-ю контратаками, прорвав 4 линии германской обороны, захватив около 200 пленных (мужчин!), оставил в братских могилах и госпиталях почти половину своих бойцов?
Мужчины описывали свои боевые переживания много раз. Но как может описать их женщина-солдат, после месяца подготовки брошенная в бой с искусным и жестоким врагом?
Но всё же в воспоминаниях Крыловой есть много того, чего мы, мужчины, не знаем и не подозреваем. Я не старался этого объяснить, а только передать честно и как можно более точно, сознавая, что именно в этом мой долг писателя, гордящегося тем, что именно в России был такой блестящий, неповторимый в истории мира случай, когда женщина с винтовкой в руке героически сражалась за честь своей Родины.
Борис Солоневич
Брюссель 1946 г.
(Закончено в тюрьме Сан Жиль под угрозой высылки в СССР по требованию Советов, как «военного преступника»).
Документальная сторона романа сверена и дополнена по рассказам и материалам поручика Магдалины Скрыдловой (Вальтер), б. адъютанта «Женского Батальона Смерти»; протопресвитера о. Александра Шабашева, бывшего свидетелем боёв батальона; по книге «Яшка» капитана Марии Бочкарёвой, командира батальона, по «Архиву Русской Революции» и живым рассказам русских офицеров, знавших жизнь и бои батальона.
Глава 1. Гений-разрушитель
– Товарищи! Вам твердят – «защищайте свою родину, убивайте врага, подчиняйтесь офицерам». А я вам говорю: Родина эта – выдумка буржуазии для околпачивания трудящихся. Честный рабочий не имеет отечества. Его родина – это интернациональная семья мирового пролетариата, стремящегося освободиться от цепей капитализма. Братайтесь с немцами – они такие же рабочие и крестьяне, как и вы. Цели империалистической бойни им так же чужды, как и вам. Не слушайтесь своих офицеров, слуг царского режима и буржуазии. Бросайте фронт и идите к себе делить землю и имущество помещиков!..
…Резкие слова падали, как камни в воду, вздымая хаотические брызги недоумённых мыслей. Я, откровенно говоря, была прямо ошеломлена ими. Всё было так необычайно: на серой башне броневика стоял небольшой человечек в штатском костюме, толстенький, лысоватый, с обыкновенной бородкой клинышком и, размахивая смятой кепкой, бросал в толпу необычайные зажигательные слова.
Мне сперва всё это показалось шуткой, каким-то театральным представлением: эта громадная толпа перед Финляндским вокзалом, алые знамёна, плакаты:
«Да здравствуют Советы Рабочих, Крестьянских и Солдатских депутатов»,
«Долой министров-капиталистов»,
«Мир без аннексий и контрибуций»,
Рёв оркестров, восторженные лица, серый броневик со смешной фигуркой наверху. Но потом я заметила, с какой необычайной жадностью прислушиваются к его словам сотни напряжённых лиц рабочих и солдат, и поняла, что тут ЧТО-ТО есть.
Я помню – был первый настоящий солнечный весенний день. Снег ещё сиял на крышах и в парках, но на петербургских улицах было уже грязное коричневое месиво.
Мы с Лидой, моей сестрой, которая приехала с фронта в отпуск, долго гуляли по Стрелке, и она рассказывала мне свои переживания сестры милосердия. Хотя рассказы её были довольно мрачны, но весеннее солнышко как-то заставляло забывать смысл её слов. Пусть кончался третий год тяжёлой войны, пусть страна начинала лихорадить в первых приступах странной болезни – революции, пусть все были словно помешанными, потерявшими какой-то ориентир в жизни, но солнце пронизывало всех и всё своей радостью, теплом, сиянием. Ну и, конечно, нужно ещё добавить, что мне в то время не было ещё 18 лет, и жизнь представлялась мне чем-то средним между занимательной игрой и весёлым представлением.
Рассказы Лиды входили в одно ухо и уходили в другое ухо. И когда мы наткнулись во время прогулки на этот странный митинг – я была рада новой забаве, новому развлечению. Но скоро речь странного человека на броневике перестала казаться нелепой, а стала даже пугать.
– Дорогие товарищи солдаты, матросы, рабочие, – неслись с броневика крепкие, твёрдые слова, словно этот маленький человечек хотел их забить, как гвозди, в головы слушателей. – Разбойная империалистическая война – это начало гражданской войны во всей Европе. Близок час, когда по зову нашего товарища Либкнехта, народы повернут штыки против эксплуататоров, капиталистов. Мировая социалистическая революция поднимается. Германия кипит, и, может быть, завтра европейский империализм падёт!..
Русская революция начала новую эпоху…
Да здравствует мировая социалистическая революция!
Человек широко махнул своей серой кепкой, и толпа ответила бурными криками.
– Товарищи, – продолжал Ленин властным тоном, чувствуя, что он уже владеет толпой, и слова его звучали уже приказом, – Довольно проливать свою кровь за интересы фабрикантов, помещиков, капиталистов. Протягивайте братскую руку немецкому пролетариату. Ваши враги – не немецкие солдаты, а эксплуататоры и буржуазия, посылающая вас на смерть за свои интересы.
Война войне…
Мир хижинам – война дворцам!..
Долой разбойную империалистическую войну…
Грабь награбленное!..
Да здравствует власть Советов!..
Мне показалось, что в широком, чуть монгольском лице оратора проскальзывает что-то истинно дьявольское. Я невольно схватила руку Лиды и спросила соседа.
– Кто это такой… там?
Бородатый солдат с простым русским лицом сурово глянул на меня.
– Это-то? А – Ленин…
Он сказал это так просто, словно мне после его объяснения всё должно было стать ясным и понятным.
– Но, кто это такой – Ленин?
Солдат посмотрел на меня с досадой.
– Это, видать, – буржуйка? Ленина не знать? Ленин, барышня – спаситель наш… Отец родной. Глаза нам раскрывает на нашу серую жизнь. Учитель – одно слово…
– Чему же он учит? – насмешливо спросила Лида.
Солдат недовольно покосился на её форму сестры милосердия и сдержанно, но мрачно ответил:
– А вы бы, сестрица, лучше б слушали. Его даже дитё понять может. А вы, ведь, кажись, образованная!
Ленин, между тем, закончил свои выкрики и, сопровождаемый восторженным рёвом толпы, сошёл с башни броневика. Оркестры заиграли Марсельезу – тогда революционный марш. Бодрый ясный звук знакомого всем мотива несколько развеял наше смущение. Опять всё показалось театром. Ликующие восторженные лица с широко раскрытыми орущими ртами невольно заражали своим волнением и восторгом. Лида засмеялась.
– Как это объяснить? Хоть и непонятно всё это, а как-то действует!
– Что ж тут непонятного? – раздался сзади голос. – Прохвост, пораженец и больше ничего! Простым людям головы мутит.
Говорил молодой высокий солдат с погонами вольноопределяющегося и с георгиевской ленточкой на борту шинели. Левая его рука висела на косынке. Славное открытое лицо было нахмуренным и сердитым.
– Как так «пораженец», – с недоумением спросила я.
– А очень просто, – объяснил доброволец. – Пораженец – это тот, кто хочет, чтобы наша Россия была побеждена в войне.
Мы с Лидой поглядели друг на друга с ещё большим недоумением.
– Да разве есть такие?
– Но ведь вы сами только что слышали – «Долой войну», «заключайте сами мир, бросайте фронт и идите делить землю»… Негодяй!
– А вы, товарищ, полегче, – угрюмо сказал сзади пожилой рабочий. – Если вы это насчёт товарища Ленина – за такие слова можете и ответить.
– Да уж не вам ли отвечать буду? – презрительно повернулся к нему вольноопределяющийся.
– А может и мне, – злобно отрезал рабочий. – Хоть, видать, вы свою кровь за буржуев и пролили (он насмешливо ткнул пальцем в повязку) одначе нашего Ленина лучше не трожьте, – это вам может дорого обойтиться!
– Не напугаешь, – вызывающе поднял голову раненый доброволец. – А видно, правда глаза режет. Кто во время войны призывает солдат не драться, а идти грабить – тот изменник и негодяй.
Слова прозвучали звонко и полновесно. Серые глаза глядели открыто и прямо, щёки зарумянились. Стычка стала привлекать внимание.
– Это про кого он так?
– Да про Ленина.
– Это Ильич-то наш – негодяй??? Как: он Ленина цапает?.. А ну, давай как ему, Митюка, в рыло, хуч ен и ерой…
Около нас стала собираться группа рабочих и солдат, враждебно смотревших на вольноопределяющегося. А тот смело продолжал:
– Ленин – просто немецкий провокатор. Его немцы нарочно к нам через всю Германию в запломбированном вагоне прислали армию и народ смутить. Его не слушать, а повесить нужно.
Молодой доброволец был явно рассержен, словно Ленин оскорбил его лично. Мне он сразу показался честным, милым юношей и стало страшно, что он ввяжется тут в скверную историю. Действительно, в среде окружающих его смелые слова вызвали возмущение. Резкие реплики слышались то здесь, то там.
– Тожа, кусок буржуя, нашего Ленина хаит! Молод ещё…
– Такие вот, несознательные, только под ногами путаются…
– Ерой тожа выискался. Нам, браток, что Николай, что Вильгельм – всё едино: одного поля ягода – кровь народную пить!
Настроение накаливалось. Какой-то молодой фабричный, истасканный, худой, видимо, чахоточный, с горящими ненавистью глазами сипел сбоку:
– Морду ему за это набить и всё тута…
– Да ведь он георгиевский кавалер!
– Ну так што? Через это он сволотой перестал быть, что ли? Буржуйский прихвостень! Наутюжить ему рыло!
Вольноопределяющийся услышал угрозы и обернулся.
– А ты, парень, осторожней на поворотах! Ты тут от фронта ловчишься, а я уже третий год в окопах.
– Ну и дурак! Вольно-ж тебе за капитализм кровь свою проливать? – грубо отозвался фабричный. – Это чтобы буржуи на нашем поту да крови мельёны наживали? Нет, браток, таких дураков, как ты, а всё меньше нонеча находится. Ленин вона умному учит – бей буржуев! Долой войну!
– Но Россию-то ведь нужно защищать? – воскликнул с возмущением вольноопределяющийся. – Если армия сражаться не будет – Вильгельм и сюда придёт.
– Ну вот. Что он тута забыл? А надо, чтобы и у ермана тоже рабочие евонные винтовки свои побросали. Вот общее замирение и будет. Чтобы значит, без некциев и контрибуциев… А тем часом буржуям по шеям. Скинуть их и вольно зажить. Своим рабочим государством!
– Дурак ты и больше ничего, – вспылил раненый доброволец. – Там на фронте твои братья умирают, а ты тут политикой занимаешься. Шёл бы лучше на войну, Родину защищать.
– Ишь ты… Роо-о-дину? А сам, небось, сестрицами обложился по самое горло, а других в окопы тянет. Ишь, кралей-то каких заимел.
Грязный палец нахально ткнул меня в плечо. Здоровой рукой вольноопределяющийся резко оттолкнул парня.
– Эй ты, холера ходячая, полегче с грязными лапами, а то…
Брови молодого человека нахмурились, и краска гнева опять покрыла его лицо. Странная мысль почему-то мелькнула у меня: я подумала, что он, вероятно, ещё никогда в жизни даже и не брился – так свежи и розовы были его молодые щёки. В круглом подбородке была чуть заметная ямочка – почему-то останавливавшая мои глаза. И вообще мне он сразу понравился – в нём была привлекательная смесь мальчика и мужчины, – какая-то весёлая мужественность.
Но мне стало немножко страшно, когда он вступился за меня. Один, раненый, перед этими озлобленными рабочими, раскалёнными жгучими словами Ленина. Я взяла его под здоровую руку и тихо сказала:
– Перестаньте, ради Бога, задираться с ними. Долго ли до несчастья?
Он с открытой улыбкой взглянул на меня сверху (я была на голову ниже его) и с благодарностью чуть прижал к себе мою руку.
– Ничего, барышня. Таким хулиганам нельзя потакать. Я на фронте не боялся, так уж тут в Питере…
– Правильно, товарищ, – прервал его сбоку какой-то странный грубый голос. – Эта вот тыловая сволочь завсегда норовит: с честными солдатами задираться.
– А ты откуда такой ерой выискался? – с искренним удивлением спросил худой мастеровой. И действительно было ему чему удивиться. К нам через толпу пробился низкий крепкий коренастый унтер-офицер с двумя георгиевскими медалями. По лицу, простому, круглому, курносому, энергичному ничего особенного-то определить было нельзя. Но по налитой крепкой груди и раздувшимся на бёдрах брюкам сразу было заметно, что перед нами – женщина. Немудрено, что все невольно повернулись к ней.
– Откуда выискалась? – с нескрываемым презрением ответила женщина-солдат. – Да уж, конечно, не с поганой твоей Лиговки1, а с фронта. Такие вот дезертиры, как ты, по тылам шатаются, честных солдат задирают, а женщина на фронт пошла. Эх ты… питерское!
Очевидно, презрительная ругань из уст женщины была для мастерового особенно обидной.
– А ты што лаешься? В штаны вырядилась, так думаешь, что я тебе сдачи не дам?
– Ты кто? Ты так с фронтовым солдатом разговаривать будешь? Сопляк, сволочь тыловая! Тебе бы только таких вот подлецов, как этот штатский на броневике, слушать, а потом народ мутить? Ах, ты…
Она задохнулась от раздражения. И внезапно быстрым решительным движением она так съездила мастерового по уху, что тот полетел на землю. Солдаты в толпе одобрительно загоготали.
– Это вот по-нашенски… Вот так смазала! Ай да солдатка…
А приятели мастерового налились злобой и полезли в драку. «Солдатка», видимо, также была не прочь подраться, но я испугалась, когда увидела, что вольноопределяющийся, освободив свою руку из-под моей, полез в карман, видимо, за револьвером. На наше счастье, сбоку показался комендантский патруль, боевые инстинкты рабочих охладели, и мы четверо – «солдатка», доброволец и мы с Лидой поспешили выйти из толпы.
– Ну их к чёрту, – презрительно бросила назад солдатка, словно сожалея, что не пришлось подраться. – Совсем задурен народ. Этот вот сукин сын на броневике с толку сбил всех. А наш народ ведь такой – ему только раскачаться… «Долой войну»… И почему таких сразу же на фонарях не вешают… У нас на фронте снарядов теперь – хоть завались, снаряжения – сколько хошь. Армия в порядке – только сигнал дай. Теперь только бы и начать бить немчуру. А он поди-ж ты – «долой войну»… Предатель… Сволочь!
Всё в этой крепкой бабе (именно напрашивалось слово не «женщина», а «баба») дышало решительностью и простотой. Чувствовалось, что она повесила бы этого Ленина тут же без всяких сомнений… Не только мы с Лидой, но и вольноопределяющийся смотрели на «солдатку» с нескрываемым удивлением. Она заметила это.
– Что это вы воззрились? Русскую боевую бабу не видели, что ли, до сих пор? – Весёлая заразительная улыбка вдруг сразу скрасила её веснушчатое лицо и сделала его милым и привлекательным. – Я в солдаты с разрешения Государя Императора зачислена.
Мы шли по берегу канала, направляясь к Каменноостровскому проспекту. «Солдатка» сразу же «попала в ногу» с вольноопределяющимся и, встретив офицера, чётко и ловко отдала ему честь.
– Так что, вы теперь заправский солдат? – с любопытством спросила Лида.
– Ну, может, и не солдат, а унтер-офицер, – с комичной гордостью ответила незнакомка. – Видите – даже георгиевская «кавалеристка», – брызнула она смехом. – Этак меня в полку величают. «Кавалер ордена» – ну, а баба, значит, «кавалеристка»… Давно представлена к двум крестам2, да вот до сих пор не получила – спор идёт, можно ли их женщинам давать. Словно кровь у нас не одна и та же – русская… – в голосе «солдатки» проскользнула обида. – Словно Императрица Екатерина не носила Георгия первой степени. Ну, теперь, может, революция обломает штабные да канцелярские мозги.
Вольноопределяющийся нахмурился, как бы что-то вспоминая.
– А простите… как вас зовут?
– Меня-то? А Марья Леонтьевна, – просто ответила она. И потом, заметив улыбку на лице всех нас, спохватилась. – А по фамилии Бочкарёва. В полку просто Яшкой зовут. Там уж и забыли, что я – баба…
– Ах, вы и есть знаменитый «Яшка»? – с внезапно оживившимся лицом повторила Лида. – Да о вас из фронта мы все слышали. Это вы на место убитого мужа поступили?
Бочкарёва с безнадёжно-шутливым видом махнула рукой. Опять её курносое русское лицо согрелось простой хорошей улыбкой.
– Насчёт меня больше треплются, чем правду говорят. Всего не переслушаешь. А только я уже два года на фронте. Два раза сурьёзно ранена.
– Разве вам не трудно на фронте? – невольно вырвалось у меня.
– Трудно, барышня? – снисходительно оглядела меня Бочкарёва. – Всё в жизни, почитай, трудно. Жить тоже трудно. А только ежели нужно – то какой может быть разговор? А мне, по совести сказать, не с немцами, а со своей солдатской братвой было труднее всего воевать!
– Как так?
– А вот отучить их ко мне с лапами лезть. Они-то все думали, раз, мол, баба, так чего и смотреть… Ну и пришлось показать им, что я не баба, а солдат, товарищ. Уж и начистила же я ихних морд – больше любого боксёра… – её заразительный смех невольно передался и всем нам. Мы все как по команде глянули на её крепкие крестьянские руки.
– Да, да… – продолжала Бочкарёва. – Спервоначалу трудно было, а потом ничего – и я, и солдаты привыкли. И теперь и совсем даже ладно живём. Я – не Машка, а – Яшка. Привыкли ребята и даже любят меня… Так по-хорошему, по-братски. Мужики, ежели их в руках держать – они ничего, не такой уж и плохой народишко…
Мы опять переглянулись и засмеялись. В этой боевой женщине было столько жизни, задора, весёлости и смелости, что, вероятно, все невольно подпадали под влияние её жизнерадостности.
Когда она, испугано взглянув на большие старинные часы, вынутые прямо из глубокого кармана, извинилась и, крепко пожав нам руки, поспешно ушла, вольноопределяющийся поглядел на меня с улыбкой.
– Вот это называется «бой-баба!». Ей Богу, вероятно, ни в какой другой стране, кроме России, таких типов не встретить. Словно грозой освежает. И ведь знаете – она действительно на фронте очень известна. Молодец! И какой пример нам, мужчинам!
Мне опять очень понравилось, как просто и сердечно сказал он всё это. Я улыбнулась ему и… он тоже. Лида, очевидно, заметила это и не без какого-то лукавства предложила незнакомцу зайти к нам выпить чаю.
Тот сконфузился.
– Да, нет… Уж извините, сестрица. Я ведь только что с поезда. Грязный, небритый. (Я почему-то опять взглянула на его розовые щёки, и мне захотелось провести по ним ладонью, чтобы проверить, есть ли там на самом деле следы противной мужской щетины?). Вот еду в отпуск долечивать руку…
– Да что вы, ей Богу, стесняетесь, вольноопределяющийся, – почти начальственным тоном заявила Лида. – Мы – семья военная. Папа наш – фронтовой полковник, а мамочка – самая уютная женщина в мире. Так что прошу не брыкаться. Бери его, Нинка, с той стороны под жабры в плен. Мы не хуже Бочкарёвой атаковать можем, когда нужно…
Так «взяли мы в плен» молодого добровольца, Георгия Лукина, студента-технолога, раненого под Барановичами. (Ну, вы уже догадались, читатель, что это и есть мой теперешний муж – чего уж тут тянуть?). Так началось наше знакомство, прошедшее через тяжёлые и кровавые испытания, чтобы много лет спустя, уже за границей, закончиться нашим счастливым браком, от которого и появился Жоренька, «сын двух офицеров»…
Теперь, почти через 30 лет, мне трудно объяснить, чем и почему нежный Жора мне сразу понравился. Первая наша встреча, которую я здесь описала, вызвала, конечно, к нему симпатию, но мне кажется, что первой ниточкой, привязавшей к «моему солдатику» девичье сердце, – была оторванная пуговица… Нам тогда же пришлось снабдить Жору папиным бельём, где-то «там» не было пуговицы, и я сама (для себя лично я очень не любила делать этого) пришила её. Жора был сиротой, ехал куда-то на Волгу к тётке и оказался этаким «беспризорным юношей». И вот, кажется, эта самая пуговица, эта маленькая женская забота «пришила» меня к высокому скромному студенту. А впрочем… Разве можно сказать, что, как и всегда именно привязывает женское сердце? Где-то у Марк Твена Ева обдумывает, почему, собственно, она любит Адама. И приходит к неожиданному для себя самоё выводу – «я люблю его, потому, что он мой и мужчина. Других причин, по-моему, нет»… И это верно. А, может, был прав и Оскар Уайльд, сказав: «женщины любят нас за наши недостатки».
Жора показался мне тогда таким непрактичным, бедным, «беззащитным» против требований реальной жизни, что мне сделалось как-то жаль его. Вот, честный русский солдат-доброволец, с Георгием, раненый, а белья у него нет, гребешок поломан, носовых платков всего два (и каких грязных – ужас, ужас!), денег, видно, тоже не густо. И всего-то у него есть – молодость, смелость, простота и хорошие честные серые открытые глаза.
Так почувствовала я симпатию и жалость к Георгию Лукину, скромному герою. С этого-то, видно, и началось…
Так в один день, 3-го апреля 1917 года познакомилась я с тремя людьми, которые по-своему все трое сыграли роль в моей жизни – Лениным, Бочкарёвой и Лукиным. Судьба? Совпадение? Случайность? Кто скажет?..
