Czytaj książkę: «Московит-2»

© Давыдов Б., 2016

© ООО «Издательство «Э», 2016

Пролог

Мужчина старался говорить с безупречной вежливостью, как и подобало благородному шляхтичу. Но казалось, что каждое слово застревает у него в горле:

– Прошу мою крулевну войти в этот скромный дом, стать в нем полновластной хозяйкой! Все, что имею, брошу к ее ногам!

Женщина с застывшим, напряженным лицом, даже не повернув к нему головы, кивнула:

– Теперь я вижу, что была несправедлива к пану…

– Як бога кохам, слова моей богини, будто бальзам на рану! – торопливо воскликнул Данило Чаплинский, просияв. – Хвала Езусу, наши ссоры, недоразумения – в прошлом! Теперь ничто не помешает нашему счастью…

– Пан не дослушал меня! – с ледяным презрением перебила Елена. – Я хотела сказать: хоть в чем-то пан не соврал! Теперь я вижу, что он все-таки способен хоть изредка говорить правду! Дом действительно скромен. Даже очень скромен! По сравнению с Суботовым…

Гордо вскинув голову, она жестом поманила за собой камеристку и пошла к парадному входу. Прислуга, выстроившаяся по обе стороны аллеи, торопливо и низко кланялась, испуганно косясь на новую хозяйку.

Чаплинскому, до боли стиснувшему кулаки, вдруг страстно, безумно захотелось выхватить у кучера кнут, размахнуться и ожечь ее что есть силы поперек спины. Пусть это позорно и недостойно шляхтича, но лишь бы согнать с этих змеиных губ презрительную усмешку, услышать пронзительный бабий визг… С великим трудом подстароста чигиринский одолел дьявольское искушение. От лютой обиды, жгучего стыда и ненависти перехватило дыхание, кровь прилила к голове.

«Дьяволица… Будь ты проклята! Зачем, зачем только попалась мне на глаза?!»

Часть I

Глава 1

Дьяк Астафьев, опасливо косясь на рассерженного царя, договорил:

– Уж не прогневайся, государь… Все перерыли, со всем тщанием! Стены и те простукали, потайные ходы выискивая… Ушел лиходей! И след простыл.

Алексей Михайлович как-то странно дернул головой, сердито, по-кошачьи, фыркнув.

– А что ж люди, которые снаружи стерегли? Спали, что ли?

– Боже упаси! – торопливо закрестился перепуганный дьяк. – Глаз с Англицкого подворья не спускали…

– Ну, так где же он? Где этот Андрюшка?! – голос царя, налившись силой, загудел, задребезжал, лицо покраснело от ярости. – Упустили, щучьи дети?!

Дьяк, всхлипнув, повалился на колени:

– Твой топор – моя голова, государь… Коли хочешь – вели казнить. Только Христом Богом клянусь, сам не ведаю, каким чудом тот лиходей скрылся! Уж не нечистая ли сила ему помогла?..

– Чур меня, чур! – едва не подскочил на месте юный царь, осенив себя крестным знамением. – Типун тебе на язык!

– Прости, государь… То по глупости, по испугу…

Алексей Михайлович перевел дыхание, силясь прогнать подступившую ярость. Негоже государю в гнев впадать, это смертный грех и делу не подмога, а лишь помеха… Вон как дьяк перепугался: лицо белое, губы трясутся, пот течет ручьем… С такого человека много ли толку?

– Встань! – махнул рукой царь. – Нечего в ногах валяться, пыль собирать… И не трясись, как заяц! Что упустил лиходея – не похвалю. Но и казнить не буду. Оплошал – сам и исправишь. Воля моя такова: искать Андрюшку денно и нощно! Найти хоть на краю земли! Живым взять и сюда, в Москву! Чует сердце, не просто так он начал народ баламутить…

– Будет сделано, государь! – выдохнул взмокший дьяк. – Живота не пожалею, все силы отдам, до последней капли… Изловим подлеца! Все до донышка выложит: по чьей воле али уговору подбивал на лихое дело люд православный! Какому заморскому государю служил!

– Вот-вот! – кивнул Алексей Михайлович. – Вижу, понимаешь ты меня. Наверняка следы за границу ведут… А пока Андрюшка не пойман, возьмись-ка за тех воров, что на него показали, да покрепче! Прежде всего за упертых, кои только под пыткой и заговорили… И тех, что сразу языки развязали, – тоже на дыбу! Нечего их жалеть, смутьянов! За то, что по их милости на Москве творилось, шкуру заживо драть надобно… Учини допрос строгий да усердно сверяй с прежними сказками¹: не начнут ли переменные речи² молвить?

– Учиню, государь! – сверкнул глазами дьяк. – Проклянут воры тот день и час, когда решились против помазанника Божьего выступить!

– Только не переусердствуй! – наставительно погрозил пальцем царь. – С покойников-то какой спрос…

– Боже упаси! Живы останутся! Пока ты, государь, казнить их не повелишь. Или, может, пожелаешь милость свою им оказать…

Алексей Михайлович вновь как-то странно фыркнул. «Будто кот чихает!» – подумалось вдруг дьяку, и он тотчас же опасливо поежился. Хоть никто мыслей его подслушать не мог.

– Кому-то, может, и окажу! – усмехнулся юный царь. – Хоть все до единого смерти повинны, а все ж вины их разные… А вот Андрюшка пусть и не мечтает! Такой лютой казни злодея предадим – сам царь Иоанн лопнул бы от зависти! Прости, Господи… – усердно и торопливо закрестился он, кладя поясные поклоны перед иконостасом.

Дьяк поспешил последовать его примеру.

– Что тебе потребно для розыска? – обернулся к нему царь, выпрямившись. – Людей, денег? Бери, требуй моим именем! Грамоту тебе на то дам, действуй! Ни перед кем не отчитывайся, ничьего позволения не спрашивай! Дело-то больно важное, государственное… Ты, дьяче, теперь важнее иного думного боярина, пусть хоть от самого Рюрика род свой ведет! Только передо мною одним будешь ответ держать, ясно? Но гляди у меня, вольности лишней не бери, страх Божий не забывай. А не то… Я тих, добр, но могу и по-настоящему прогневаться!

– Государь, да чтоб мне…

– Помолчи! – оборвал дьяка Алексей Михайлович. – Верю тебе! Верю. Однако же предупредить не лишне. Вон Морозову тоже верил, а что вышло в итоге?! Ступай, дьяче! Принимайся за дело.

Глава 2

Застолье шло уже не первый час, съедено-выпито было столько, что иному стороннему наблюдателю сделалось бы дурно при одной мысли: «Как в них помещается?!» Но люди, собравшиеся за гетманским столом, хоть и дышали с натугой, утирая взмокшие лбы, и распустили пояса, явно не собирались расходиться.

Сыны сурового времени, они знали цену маленьким житейским радостям и отдавались им всей душой, не признавая меры. Коль стол ломится от яств, а радушный хозяин без устали потчует, упрашивая отведать то одного, то другого блюда, как тут устоять?! Да ежели еще усердные джуры без устали наполняют кубки, чем только велишь… А выбор хоть самому королю впору: добрая обжигающая горилка, хмельной мед, взятые в добычу под Корсунем вина италийские, угорские, французские (ни в чем не оказывали себе паны, точно не на битву собирались, а на приятную прогулку!). Словом, гости отдали обильную дань гетманским запасам. И сам хозяин не ударил в грязь лицом, показав, что не только на поле брани может вести за собой.

– Браты-товарищи! – громко произнес Хмельницкий, опершись левой ладонью на столешницу, чтобы подняться. Сидевший рядом генеральный писарь Выговский, поспешно отставив кубок, подхватил гетмана под локоть, осторожно подтолкнул кверху, помогая. Богдан, поблагодарив кивком, выпрямился, мысленно отметив: пора бы уже заканчивать, ноги будто чужие, и в голове гудит. – Вот что сказать вам хочу… Великое дело мы затеяли! Поначалу и не верилось, что фортуна к нам благоволить будет. Всего два месяца назад сколько нас было? Шесть реестровых полков, и только! Курам на смех!..

– Почто обижаешь, батьку? – тут же вскинулся здоровенный казак, лицо которого пересекал наискось белесый сабельный шрам. Оно – с резкими чертами, суровое, будто вытесанное из каменной глыбы, сейчас было растерянным, как у ребенка. – Неужто мои брацлавцы не казаки?! Иль в доблести другому полку уступят?!

– Да не о том речь, Данило! – махнул рукой Хмельницкий. – Я хочу сказать, что сила наша возросла многократно! И за столь дивно малый срок! Было шесть полков – стало без малого двадцать. И это только начало! Завтра тридцать будет, послезавтра все сорок! Великая сила! Кто сможет ее одолеть?

– Никто! – заревели дружным хором десятки луженых глоток. Да так, что стража у входа в первый миг встрепенулась, гадая, не бежать ли на шум…

Казак со шрамом, всхлипнув, воздел над головой наполненный кубок:

– Батьку Богдане, отец наш! Да я за тобой – хоть в пекло! И весь мой Брацлавский полк пойдет, до последнего казака! Слышите, панове полковники?! Это говорю я, Данило Нечай!

– И я пойду со своими чигиринцами! – взревел полковник Федор Якубовский, сверкая глазами, будто хищный зверь.

– И я с черкассцами! – подхватил Иван Вороненко.

– А мои переяславцы самыми первыми пойдут! – потряс кулаком здоровенный верзила Федор Лобода.

– А вот тебе! – ехидно оскалившись, сунул ему под нос дулю Мартын Небаба. – Разве только за моими черниговцами поспешат…

– Да я тебя!!! – кулак Лободы смачно впечатался в Мартынову скулу. Командир черниговцев, нелепо дрыгнув ногами, брякнулся спиной на пол.

Сидевший по правую руку от переяславского полковника командир Нежинского полка Прокоп Шумейко, грузный, как медведь, и примерно такой же сильный, изумленно поднял брови:

– Моего друга бить?!

И в следующий миг, опередив негодующий окрик гетмана «А ну, унялись!», коротким и точным ударом в ухо свалил Лободу.

* * *

Когда через некоторое время в гетманскую горницу осторожно заглянул дежурный казак, он застал дивную картину: паны полковники, по-прежнему сидя по обе стороны длинного стола, тяжело, хрипло дышали и яростно сверкали друг на друга глазами, точно коты в начале весны. По крайней мере, те, у кого глаза не превратились в узенькие щелки из-за быстро распухающих и темнеющих «гуль». У иных были изрядно прорежены чуприны³, у кого-то порваны вороты расшитых рубах… Сам пан гетман, возвышаясь над ними, гневный и непреклонный, был удивительно похож на строгого наставника, обращающегося к непослушным бурсакам. Недоставало только скамьи для порки и пучка розог.

– …Христом Богом клянусь: ежели еще хоть раз позволите себе такое непотребство… – Хмельницкий, краем глаза заметив вошедшего, гневно стукнул кулаком по столу: – Что такое? Почему явился без вызова?! Я же велел: не беспокоить без серьезной причины!

– П-посол к твоей гетманской милости… – с немалым трудом вымолвил изрядно напуганный казак. – Просит допустить! Привез лист ⁴ от воеводы киевского и брацлавского Адама Киселя…

– Посол?! – гетман яростно тряхнул головой, приходя в себя и отгоняя обуявший его гнев. – Кто таков? Как его имя?

– Не знаю, пане гетмане… Он не назвался. Но грамоту от воеводы показывал, там все честь по чести… Послан, мол, к тебе с листом!

– А в грамоте что, имени его не было?

Казак растерянно захлопал глазами, силясь вспомнить. Гетман, досадливо поморщившись, махнул рукой.

– Ладно, чего уж там! Зараз сам назовется. А ну, браты-товарищи, сдвиньтесь-ка поплотнее, место послу освободите! Гей, джуры, живо кубок для гостя, блюдо, нож да вилку! Попотчуем ляха по-нашему, по-казачьему… Чтобы не жаловался потом пану Киселю, будто гетман Войска Запорожского его голодом морил! – обернулся к казаку: – Дайте ему умыться с дороги, примите оружие да ведите сюда. И поживее!

Федор Лобода, один глаз которого заплыл, а из уголка рта стекла тонкая струйка крови, начавшая запекаться, болезненно морщась, зажимая ладонью правое ухо, взмолился:

– Батьку!

– Что, Федоре? – с подозрительно-ласковым участием спросил Хмельницкий.

– Батьку, не срами! Чтобы в таком непотребном виде – и перед ляхом?! Позволь уйти…

– И мне позволь! – набравшись храбрости, кое-как двигая разбитыми губами, попросил Мартын Пушкарь – командир Полтавского полка, коему особенно досталось. Видимо, за то, что поначалу полез разнимать дерущихся. Известно же, что такова участь миротворцев: получать и с одной, и с другой стороны…

– И мне! – сгорая от стыда, произнес Кондрат Бурляй, начальник Гадячского полка, придерживая разорванную почти до пояса рубаху. – Срам-то какой!

– Цыть!!! – рыкнул гетман, гневно насупившись. – Поздно вы, панове полковники, про срам вспомнили! Нет уж, воля моя – оставайтесь! Покрасуетесь перед ляхом боевыми ранами, авось поумнеете…

Глава 3

Елена, медленно обведя глазами комнату, откинулась на высокую узкую спинку старого кресла. У нее был вид женщины, пытающейся пробудиться от ночного кошмара.

– Пани… – не выдержав, всхлипнула Дануся, ее личная камеристка, бывшая заодно и наперсницей. – Пани, як бога кохам… Не надо так, заклинаю! Точно в собственную могилу глядите…

Бывшая любовница казачьего сотника, а ныне – законная супруга беглого подстаросты чигиринского, улыбнулась. И ее улыбка была так страшна, что у верной Дануси застучали зубы.

– Ты права, милая… Вот в нее-то и гляжу! Сама выкопала, сама к краю подошла. Осталось только закрыть глаза, помолиться, воскликнуть: «Создатель, прими мою душу!» И вниз…

– Пани! – служанка в отчаянии заломила руки, упав на колени. – Не надо отчаиваться! Езус милостив, все еще можно исправить!

– Как?! – с безнадежным равнодушием человека, приговоренного к смерти, пожала плечиками Елена. – Ты же видишь, надежды нет. Сладкоголосый соловей обернулся бесстыдным вруном, ничтожеством… Вот он, его пышный маеток! – со злым, истеричным смешком пани Чаплинская обвела рукой по сторонам. – Да в Суботове хата управителя была лучше! А как разливался-то, какие богатства сулил! Помнишь?

– Помню, пани… Прямо сладкой истомой грудь сводило от его слов, сердце замирало! Такое являлось в мечтах! Будет, думала, пани Елена блистать в столице. Да так блистать, что самое пышное панство, ее увидев, покой и сон потеряет, богатыми дарами завалит с головой… Может, от щедрот пани тогда и мне чего перепадет… – Дануся вздохнула, покачала головой, словно пытаясь отогнать навязчивое видение.

– Да, сердце замирало! – с горькой усмешкой кивнула Елена. – Как же не замереть ему от таких-то обещаний? Палацы в Варшаве и Кракове, балы, пышные выезды, золоченые кареты с лучшими кровными лошадьми… Будет, мол, богиня моя с серебряных блюд кушать, из золотых кубков пить, диамантами да жемчугами осыплю с ног до головы… Мерзавец! Негодяй! – ее прекрасное лицо, искаженное от злобы, сейчас казалось на редкость отталкивающим.

Камеристка торопливо, услужливо подхватила:

– Все они такие, мужчины! Нельзя им верить, даже в малости, пользуются женской слабостью и доверчивостью… Подлецы! Обманщики! Все до одного!

– Замолчи, дура! – Елена, с поразительным проворством перегнувшись через подлокотник, влепила Данусе пощечину. – Не смей!

Камеристка сдавленно ахнула, точно воздух попал не в то горло. На глазах застыли слезы, а личико приняло такое ошеломленно-испуганное выражение, что госпожа, уже готовая хлестнуть ее по другой щеке, смутилась и опустила руку.

– Не смей, слышишь? – уже спокойнее, но с явственно различимой угрозой повторила пани Чаплинская. – Богдан не такой! Жаль, что я поняла это слишком поздно…

* * *

К середине третьих суток, пошедших после переправы через Днепр, князь приказал остановиться на отдых до следующего утра. То ли он понял, что человеческие и конские силы не беспредельны, то ли решил, что погоня в ближайшее время точно не угрожает… А скорее всего просто подчинился необходимости: ведь путь снова преградила река. Конечно, по сравнению с Днепром она казалась узенькой, какой-то несерьезной, но о том, чтобы переправиться с ходу, не могло быть и речи. У нас ведь по-прежнему были и артиллерия, и обоз, хоть и изрядно уменьшившийся, но все еще внушительный.

– Река Тетерев! – вытянув руку в сторону блеснувшей впереди серебристой ленты, объявил Тадеуш.

И в его голосе только глухой не расслышал бы страстную надежду: может, ясновельможный князь разрешит искупаться… А если еще сделать большой привал, хоть на пару часов… Матка Бозка, какое это было бы блаженство!

Я всецело разделял его надежду. Восемь дней форсированного марша на пределе человеческих возможностей – это вам не шутка. Даже мой внутренний голос, наплевав на дисциплину и субординацию, начал бесстыдно намекать, что только последняя сволочь так обращается с собственным организмом…

А как устали другие, особенно женщины, вообще страшно подумать. Особенно если учесть адскую непрерывную тряску: ведь в экипажах той эпохи не было рессор! Любой толчок чувствительно отдавался… э-э-э… в том самом месте, которое у дам такое восхитительно округлое и соблазни- тельное…

Кстати, это еще одна новинка, которую обязательно надо внедрить! Чтобы было удобно ездить и самому князю: пусть видит, что пан первый советник радеет о своем сюзерене, и особенно – его супруге. Женщины, как ни крути, существа слабые, в комфорте нуждаются…

При мысли о Гризельде сразу как-то нехорошо засосало под ложечкой. Ведь влюбилась, чертова баба, влюбилась по уши! Ее взгляды, украдкой бросаемые во время того ужина, невозможно истолковать иначе… Мать вашу, вот не было печали! Нет, никто не спорит, очень лестно, ведь и женщина красивая, в самом соку, и не кто-нибудь – княгиня! А на фига козе баян??! Это ж такой сюрприз – злейшему врагу не пожелаешь! Что теперь делать?!

«Ты что, маленький? Тебе объяснение нужно?! – искренне изумился противный голос. – Баба – она и в Африке баба…»

Я, рассвирепев, отправил его по такому запутанному и дальнему маршруту, что и сам смутился: не чересчур ли?

* * *

Вид у Дануси был, словно у пса, которого обожаемый хозяин неизвестно за что вдруг вытянул арапником по спине.

– Пани… – всхлипнула камеристка. – За что? Уж я ли не была верна…

– За то, что забылась, позволила себе лишнее! – жестко отчеканила Елена. – На многое я смотрела сквозь пальцы, а все же есть вещи, которые никому прощать нельзя.

– Я же не думала-а-аа… – всхлипы перешли в горький плач.

– Ну, так впредь будешь думать! – усмехнулась пани Чаплинская. – Это для твоей же пользы: после моей смерти, если тебя в живых оставят, пойдешь в услужение к другой хозяйке. А будет ли она такой же доброй да снисходительной, как я, – неведомо… Так что заранее учись сдерживать язык!

Дануся яростно замотала головой:

– И слышать про такое не хочу! Пани Елена будет жить еще долго-долго!

– Твои бы слова да Езусу в уши! – вздохнула госпожа, махнув рукой. – Но что толку мечтать о несбыточном? Упустила свое счастье, погналась за призрачной мечтой… Хорошо говорят хлопы: близок локоть, да не укусишь! Но кто же мог знать, что так все повернется?! Что скромный сотник, на которого ополчилось все панство, станет гетманом?!

– Никто не мог знать… – с опаской прошептала Дануся.

Елена в отчаянии заломила руки. Глухой стон вырвался из высокой, упругой груди:

– Еще вчера – затравленный скиталец, оскорбленный и ограбленный, лишенный имущества, чести… А сегодня – гетман! Словно степной пожар, всюду распространяется ужас от одного грозного имени его! Паны, арендаторы, позабыв и про спесь, и про выгоду, бегут, словно зайцы! Только и слышно: «Хмельницкий, Хмельницкий!» Кричат, что у него уже сто тысяч войска, что взял богатейшую добычу в лагере Потоцкого, не сегодня завтра вторгнется в коронные земли, дойдет до самой Варшавы… О-о-ооо, какая же я дура! Могла быть рядом с ним, могла все держать в своих руках… Ведь имела же над ним такую власть! И что теперь?! – Внезапно, без всякого перехода, она спросила: —Как думаешь, он убьет меня сразу, без мучений? Или отдаст катам?

У камеристки побледнело личико.

– Матка Бозка… – чуть слышно прошептала она трясущимися губами. – Да что такое пришло в голову пани?! Как это – убьет?! За что?! Ведь пани увезли силой, против ее воли, и венчаться заставили тоже насильно, под угрозой смерти…

Раздался безжизненный, деревянный смех.

– По-твоему, он поверит в такую чепуху? Богдан – зрелый муж, а не глупый мальчик…

– Если пани по-настоящему постарается, то он и не в такое поверит! – убежденно воскликнула Дануся.

Глава 4

Не знаю, как выглядел Днепр, когда великий князь Владимир, используя то уговоры, то угрозы, загнал туда киевлян креститься. Но, думаю, весьма похоже на свой приток Тетерев. Разве что киевляне все-таки лезли в днепровскую воду не в чем мать родила, а в нательных рубахах… впрочем, откуда такая уверенность? До принятия христианства наши предки особой стыдливостью не страдали.

Вишневецкий, будто услышав мысленные коллективные мольбы, разрешил купание. Само собой, не всем сразу, а поочередно. Те, чья очередь была первой, буквально бросились к берегу, на ходу срывая одежду, скидывая сапоги. Вода в мгновение ока вскипела, взбитая в белую пену, заполненная голыми телами. Крепкий, ядреный запах застарелого прокисшего пота пополз по округе, заставив страдальчески морщиться женщин, которым торопливо обустраивали купальни в почтительном отдалении от неподобающего зрелища. Как и подобало благовоспитанным дамам, они деликатно пялились в противоположную сторону, рассматривая траву, небо и облака, ожидая сигнала к собственному омовению. Во главе с ясновельможной княгиней… глаза бы ее не видели!

Я успел заметить и ее взгляд, украдкой брошенный в мою сторону, и реакцию толстой тетки с измученным потным лицом, стоявшей неподалеку от Гризельды… Черт, а ведь что-то подозревает, зараза! Устала так, что ноги подгибаются, а глазки-то зоркие, и извилины работают, работают… Тьфу ты! Лишь бы не начала трепаться направо-налево! А княгиня-то хороша: никакой выдержки! Неужели я такой обаятельный, что бабы последних остатков ума лишаются, на меня взглянув?.. Кстати, кто эта тетка? По-моему, жена княжеского управителя… Блин!!! А ну как проболтается мужу? Хорошо, если у того хватит ума отмахнуться, приняв это за обычные бабские сплетни… А если настучит князю?! Вот будто других проблем мало!.. Не приведи боже дойдет до ушей Иеремии, что тогда?!..

От горестных мыслей меня отвлек вестовой:

– Проше ясновельможного пана первого советника… Его княжья мосць просит пана в свою палатку, тотчас же!

При всей своей выдержке я чуть не вздрогнул.

«Неужели уже дошло?!»

* * *

Пани Чаплинская покачала головой, усмехнувшись:

– Как бы ни старалась, не поверит… Да он и слушать меня не станет!

– Станет, як бога кохам, станет! – горячо затараторила Дануся. – Он же был в ручках пани, как воск, как игрушка… Пани Елена вертела им, как хотела! Да мужчина, который любил женщину с такой дикой, необузданной страстью, который в самые горячие мгновения рычал, точно хищный зверь… Ой!.. – камеристка, испуганно запнувшись, прижала ладони к щекам. Видимо, опасаясь новой оплеухи.

Елена, вздрогнув, залилась краской: то ли от смущения, то ли от гнева.

– Ты что, подслушивала под дверью, мерзавка?!

Дануся торопливо перекрестилась:

– Да чтоб провалиться мне на этом самом месте, чтоб гром меня разразил… И в мыслях не имела! Разве можно? Хвала Езусу, я порядочная девушка… Носу из своей комнаты не высовывала!

– Тогда откуда знаешь?!

– Так ведь уши-то мне затыкать не приказывали. А слух у меня всегда был острым! Разве ж я виновата, что все было слышно?

– Матка Бозка! – Елена, простонав, схватилась за голову. Нестерпимый жар опалил ее щеки и уши. – Стыд-то какой!

Дануся улыбнулась – смущенно, но и озорно.

– Что ж тут стыдного? Коли сам Езус не нашел другого способа род человеческий продолжать, значит, то Ему угодно! Пани не краснеть нужно, а думать: как снова власть взять над паном сотником… Точнее, уже над паном гетманом! Как сделать, чтобы снова зверем рычал, пани гетманшу обнимая…

* * *

Все тот же дежурный казак опасливо развел руками:

– Не прогневайся, пане гетмане… Уперся лях, не желает саблю отдавать! Мол, невместно это с шляхетским гонором и званию посла противно. Шляхтич без сабли – что без шаровар… Силой отнимать не осмелились, посол все-таки! Как твоя гетманская милость распорядится: отобрать или все же с нею впустить?

– Ишь ты! – покачал головой Хмельницкий. – Видать, храброго и спесивого мужа выбрал пан воевода… Ну-ка, браты-товарищи, что посоветуете? Уважить гонор или спесь сбить, по носу щелкнуть?

Федор Лобода, по-прежнему прижимая правую ладонь к уху (знатно «приложил» его Прокоп Шумейко, чего уж там!), негодующе потряс левым кулаком:

– Никакого уважения! Ляху палец протяни – всю руку откусит!

– Хорошо сказано! – поддержал Матвей Гладкий, командир Миргородского полка – один из немногих, не понесших никакого ущерба ни в обличье, ни в одежде. Потому что не лез в свару, ограничившись негодующими окриками: «Прекратите, панове, как не стыдно!» – Мало ли что посол! Нехай ляхи у себя свои порядки держат, а здесь пусть нашу волю уважают. Отобрать саблю!

– И я так мыслю! – прорычал Данило Нечай, зло сверкая единственным видимым глазом – второй скрылся за распухшим желваком. – Кабы друг был, пусть хоть гармату⁵ сюда тащит. А врагу – дулю с маком! Ничего, перетерпит урон своему гонору! Стыд не дым, глаза не ест…

– Верно, верно! – враз подхватило сразу несколько голосов.

Гетман вскинул ладонь, прекращая начинающийся гвалт.

– Ну а ты что посоветуешь, Иване? – спросил он, обернувшись к генеральному писарю.

– Я?.. – по всему было видно, что вопрос застал Выговского врасплох. – Если его гетманской милости угодно знать мнение мое… – генеральный писарь, облизнув губы, откашлялся, лихорадочно обдумывая, что лучше сказать. – Мыслю так: негоже насмехаться и куражиться над посланником, чей бы он ни был. Даже будь он послан злейшим ненавистником Войска Запорожского и всего православного люда, таким, к примеру, как князь Ярема Вишневецкий, и то лучше было бы принять его со всем уважением, как пышного гостя. – Голос Выговского, поначалу неуверенный, запинающийся, теперь окреп, налился силой и твердостью. – А пан Адам Кисель такой же православный, как и мы все, панове! Опять же, ни казаков, ни поспольство он не обижал, веру нашу не притеснял. Зачем же его посланника сразу за врага считать, даже не зная, что в привезенном листе? Коли обидим этого шляхтича – обидим и самого пана Киселя, а надо ли это нам? Ой, не надо, панове! Потому мой совет, – Выговский поклонился гетману, – впустить сюда посла с саблею, как он и хочет. А на всякий случай, ради пущей беспеки⁶, посадить его поодаль от его гетманской милости.

Побагровевший Прокоп Шумейко, едва дождавшись, пока генеральный писарь умолкнет, грохнул пудовым кулачищем по столешнице. Подпрыгнула, задребезжала посуда.

– Правильно бают: как волка ни корми, он все в лес глядит! Вот и явил нутро свое ляшское! Не слухай его, батьку, уж он присоветует…

– Молчать! – Хмельницкий, вскинув голову, так глянул на командира нежинцев, что тот поперхнулся на полуслове.

Яростно раздувая ноздри, гетман обвел нехорошим, цепким взглядом присутствующих.

– А теперь крепко запомните, панове полковники! Ежели кто еще хоть раз попрекнет генерального писаря его прошлым… Гнев мой вы знаете! Кулакам волю давать да рубить сплеча – на то большого ума не надо! А кто из вас красно да убедительно писать умеет? Кто лист государю московскому составит, да чтобы ни в единой букве урона чести царской не нашли? Кто в дипломатии силен? Может, ты, Прокопе?! Уж не оказать ли тебе честь, генеральным писарем сделав? – Хмельницкий язвительно усмехнулся. – А то гляди, у меня это быстро…

– Батьку! – чуть не взвыл перепуганный Шумейко. – Да ты никак шутишь?! Из меня писарь, а того пуще, дипломат – как из моего жеребца крымский хан, прости господи…

– Хорошо, что сам это понимаешь… Ну, так запомни мое предупреждение! И впредь постарайся, чтобы голова раньше языка работала! Иване, – повернулся Хмельницкий к писарю, нервно кусающему губы от обиды, – ступай к послу, объяви мою волю. Скажи ему так: из уважения к его милости воеводе киевскому и брацлавскому, а также к личности храброго шляхтича, столь нелегкий и опасный путь проделавшего, гетман Войска Запорожского зовет посла в покои свои как пышного гостя, при оружии. И веди сюда с почетом.