Czytaj książkę: «Илья-богатырь»
Предисловие
Тот самый Илья Муромец?
Не может быть! Совершенно не похож! – первая реакция большинства наших современников, кто впервые видит восстановленный по методу Герасимова облик Ильи Муромца.
На кого не похож? На артиста Бориса Андреева, сыгравшего богатыря в фильме-сказке или на васнецовского, с картины Богатыри? Так ведь там художественный образ, так сказать, а здесь научное доказательство!
Сразу начинаются возражения:
Да его же вообще не было! Это былина, написанная по всем законам жанра. Это литературный образ и больше ничего…
Спору нет. Былинный Илья Муромец – образ литературный, и, наверно, достаточно сложно в традиционном эпическом герое разглядеть черты реального прототипа(или прототипов), но отрицать их наличие – рискованно, хотя бы потому что в Киево-Печерской лавре, в ближних пещерах покоятся мощи Святого Ильи Муромца, его же память совершается 1 января. То есть, наш новый год начинается с него! По черепу Святого Ильи Муромца и восстановлено это лицо. Можно ли считать этот облик бесспорно точным? Думаю, что нет. Например, в былине упоминается, что он был черноволос и кудряв. Но это может быть, как раз дань былинной традиции. Попробуйте по описаниям героев представить их облик. Не получится. У всех брови собольи, уста червленые и т. д.
А вот что бесспорно. Перед нами человек немолодой, в возрасте от 50 до 70 лет. Очень сильный и крепкий. Среди современников, рост которых в среднем был 15-160 см, он выглядел великаном – 182-186 см! Это в глубокой, по тем временам, старости. Лицо крупное и довольно грубоватое. Но это оттого, что многие подробности сгладило время. Мощам Святого Ильи почти тысяча лет…
Но тот же был совершенно сказочный…
Ну и что! У нас и Ленин был совершенно сказочный, а жил почти что вчера! Но ведь никому в голову не придет утверждать, что его не было! Что он фольклорно-былинный! Скажем, как Чапаев из анекдотов….
Ну, не может же быть… Неужели этот то самый?!
Вот этого я точно утверждать не могу! "Тот самый" – какой? Былина не анкета! Скорее всего былинный, так сказать, канон, составляет в ней три четверти, если не четыре пятых а все таки, попытаться разглядеть сквозь стену традиции живого человека – заманчиво, ох, как заманчиво!
Я мучался лет двадцать. Перерыл, как мне кажется, все что мог найти и о Муромце, и о том времени, и когда пришло ощущения, что я там живу, что я точно знаю что ели, что пили, как ходили, как на коня садились… Одним словом, когда узнал тысячи мелочей и фактов, которые, конечно же, ни в какие книги не влезут, когда в них вжился – рискнул написать исторический роман о полумифическом герое.
В российской литературе это едва ли не первый опыт, а в мировой прецедент есть! Есть целое направление. Скажем, реалистические исторические романы о короле Артуре. У нас же этот исторический пласт совершенно не разработан… Совсем. В то же время, прилавки ломятся и телеэкран лопается от всевозможных «фентази». От бесконечных Конанов, Зенн, Тарзанов и Гераклов, способных совершенно извратить в сознании читателя представление об истории.
В розыске прототипа Ильи Муромца я нашел, по крайней мере четверых реально существовавших героев. Один из них смутен и неясен поскольку он герой местный Владимиро-Суздальский, тот самый который воевал с племенами Муромы соловой.
Кстати, когда былину поют или сказывают то ударение ставят не на последнем а на первом слоге, тогда и выясняется, что Одихмантьев сын, хоть и шипел по змеиному и свистел по звериному, постепенно превращаясь в мистическое существо «Соловья» человека птицу, а скорее всего в миру то был «соловым» то есть желтоволосым, в отличие от темноволосых славян и, скорее всего, степняка-торка Илии.
Вторым прототипом Ильи Муромца мог стать печенежский вождь Ильдей, который по преданию до последнего оставался верен Ярополку – старшему сыну князя Святослава. И который, возможно, был живьем зарыт в погребе.
Третьим мог быть киевский воевода Илья –Муровлянин. Именуемый так не потому что он был родом из под Мурома, из села Карачарова (Черношапочникова) поскольку там, вероятно, жили известные по летописям выходцы со степного юга – «черные клобуки», а потому что «муравлею» называлась каменная стена. В польских, византийских и турецких преданиях и песнях есть упоминание о каком то Илья – воеводе из Киева, который командовал славянским корпусом в составе Византийских войск и воевал на Сицилии, в Сирии и в Армении.
Четвертый – Святой Илия Муромец – схимник из киевских пещер. Не исключена, что воевода и монах – один и тот же человек.
Но такое разыскание уместно в научной работе. Для романа – маловато. Потому история об Ильи-богатыре, центральная, но не единственная в романе и позволяет рассказать о сложнейшем историческом периоде в жизни Киевской Руси – о времени принятия православия. Собственно, о формировании великорусской нации и государства. История легендарного героя позволила рассказать о тугом узле проблем и характеров, людей исторических, таких как Равноапостольные Ольга и Владимир, дядя Владимира – Доброгост (Добрыня Никитич русских былин), Святослав, Свенельд и десятках других. О сложном времени выбора духовного пути. Ибо, по моему глубочайшему убеждению, только в правильном выборе и обретении этого пути возможно сохранить державу, определить её будущее.
Исследуя эпоху, я пришел к убеждению, что выбор Православия для Киевской Руси, ни в малейшей степени, не был случайным. Я убежден, и постарался доказать это в романе, что выбор веры был делом народным. Именно народ заставил князя принять новую веру. Только в этом случае объясняется коренной перелом и в характере Владимира и в стремительном росте новой державы.
Разумеется, хоть и не прямо, но в романе отыскиваются аналогии с нашем временем. А если нет аналогий, то произведение и востребовано не будет. Это один из важнейших законов драматургии. Разумеется, я писал книгу тенденциозную. А других то и не бывает! Это православная книга. Поэтому, без всякого стеснения, я обращался за консультациями к священнослужителям, в частности, к архимандриту Александру (Федорову), одному из, на мой взгляд, крупнейшему из знатоков средневековой Руси – профессору Академии Художеств – кандидату архитектуры и кандидату богословия.
Всю жизнь я стараюсь следовать двум правилам: писать максимально достоверно и занимательно. Что получилось не мне судить. Но независимо от результата, могу заявить с полной убежденностью: именно в поиске на грани исторической науки и литературы – нынешний путь исторического романа. История России невероятно полна и совершенно, если можно так выразиться, не освоена. Она драматична и авантюрна в самом высоком понимании этого слова. По сравнению со многими реально существовавшими в России историческими героями Робин Гуд, мушкетеры и др, со всеми их многократно воспетыми в романах и на экране приключениями – скучные провинциальные дети.
Слава Богу, нынешнее время дает возможность не только поиска, но и реализации находок, а чтобы не превратиться в «перелицовшиков» исторических фактов, нужно им следовать, и как принято в науке, если факт не умещается в концепцию, не факт искажать, а концепцию менять…
Тяжелое это дело. Но какое завораживающее! Как увлекательно отыскивать новое в известном, и как радостно видеть в очевидном невероятное. И какое наслаждение, которое пожалуй дает только работа с историческими свидетельствами, постоянно учиться. Каждый день, в каждой строке.
Автор
Часть первая
СТРАНА ЯЗЫЧНИКОВ
Калики перехожие
Молодой медведь, еще прошлым летом ходивший у матери пестуном младших медвежат, первую зиму спал в берлоге один. Половодье выгнало его из-под корней поваленной сосны, и вот уже несколько дней он бродил по весеннему лесу, наполненному запахами, шорохами, щебетанием птиц, жевал, как подсказывал ему инстинкт, все, что было съедобного, да вот не все мог взять – не хватало умения. Пробавлялся всякими корешками. Отогнал волков от загрызенной ими и наполовину сглоданной оленихи – вдоволь наелся. По глупости залез в муравейник и полдня потом вычихивал едучих муравьев, всю ночь прятал искусанный нос во влажный болотный мох, на рассвете пошел к реке.
Река уже вернулась в берега, но была еще по-весеннему быстроходна, хотя уже почти по-летнему мелка. Вверх по течению, подпрыгивая над порогами, сверкая серебром чешуи, шла на нерест рыба.
Выбрав песчаную отмель, где река делала поворот и была совсем неглубока, медведь примостился ловить обессиленных борьбой с течением рыбин.
Он ополоснул нос в шелковых водяных струях – полегчало. А охотничий азарт заставил позабыть про муравьев. Сел прямо в воду, левой лапой навел на воду тень, чтобы видно было похожее на большое полено рыбье тело, и молниеносным движением цапанул его когтями правой лапы. Толстая рыбина, упруго изогнувшись, взлетела над водой – медведь сноровисто подхватил ее, прокусил голову и сунул под себя, придавив в воде задом. Тем же манером поймал вторую, третью… Но когда пошарил под собой по дну – рыб там не оказалось!
Замотав недоуменно башкой, медведь кинулся искать – рыбы не было! Застонав от огорчения, он поймал еще двух и тем же манером спрятал под себя, но и те пропали! В огорчении мишка заколотил лапами по воде… И решил попробовать в последний раз!.. Но странный звук, не похожий ни на один голос леса, заставил его насторожиться, поднять голову и глянуть на противоположный берег…
Там стоял человек. Он – смеялся.
От растерянности мишка открыл пасть и оторопел. Человек вдруг согнулся и прошелся по берегу, как медведь…
Мишка увидел себя. Человек изображал, как медведь рыбачит. Гибкой рукой показал и взлетевшую над водой рыбу, и как медведь спрятал ее под себя.
Мишка как завороженный смотрел на человека… А тот объяснял, как течение унесло пойманную рыбину, когда медведь потянулся за второй. Человек показал, как взлетела над водой рыбина и как нужно ее вышвырнуть на берег, откуда она не уйдет. Мишка понял. Тут же выхватил из воды очередную добычу и швырнул ее на песчаный берег. Поймал вторую рыбину… Оглянулся. Первая, шлепая тяжелым хвостом, плясала на прежнем месте.
В восторге медведь запрыгал по мелководью, поднялся на задние лапы… Глянул через реку, но там никого не было… Не шевелились низко нависшие над водой смородиновые кусты, строго, чуть качая в вышине вершинами, безмолвствовали сосны…
А человек был уже сажен за триста. В глубине оврага, почти не давая дыма, горел маленький костерок. Около огня другой человек ловко и сноровисто чинил лапоть. Пришедший от реки поставил ближе к костру деревянный жбанчик с водой и покидал в него раскаленные в костре камушки. Вода в туеске мгновенно закипела. В нее человек положил крупные куски рыбы и две рыбьи головы, туда же бросил две луковицы и, как величайшую драгоценность, – крупную серую соль. Когда глаза в рыбьих головах побелели, человек выхватил из костерка головешку и загасил ее в ухе.
Его товарищ закончил ремонт лаптя, убрал снасти – кочетыг, шило, крюк… Обул лапоток, притопнул ногой. Причесавшись деревянными гребешками, оба старика – были они очень немолоды, седина выбелила головы и бороды – стали на колени лицом к солнцу и начали молча молиться, широко осеняя себя крестом и кладя земные поклоны. Отмолившись, так же тихо перекрестили еду и взялись за ложки. Между ними не было сказано ни одного слова, все совершалось в полной тишине. Закончив трапезу, они, так же молча, помолились. Затем тщательно уничтожили все свои следы – кострище закопали и прикрыли дерниной, завалили ветками примятый за ночь телами мох, – покрывшись монашескими скуфьями, закинули на плечи полупустые котомки и, взяв в руки крепкие, отполированные в странствиях посохи и перекрестясь, зашагали через непролазную чащобу легко, словно невесомо, ступая.
Они шли сторонясь селений и далеко обходя капища местных племен. Как лист древесный, упав на воду, не оставляет за собою следа, так и они неслышно и незаметно шли лесами, пойменными сырыми лугами и болотами, прорезая своими телами чащобы и заросли, беззвучно и легко, как птицы прорезают воздух, а рыбы – воду.
Несколько раз выходили они к славянским городищам, к острогам мерян и руси, о чем-то беседовали со старейшими и шли спокойно дальше, потому ни для кого не представляли ни угрозы, ни поживы. Годами были преклонны и для полона и продажи в рабство не годились, а при себе не имели ни сколь-нибудь дельных животов, ни злата, ни серебра, ни меди красной, ни одной железной вещи. Иглы да шила у них были костяные. Костяным же был и нож, один на двоих, и даже схороненные далеко под рубахи нательные кресты были резаны из кипариса ерусалимского – деревянные.
Однако, хранимые Господом Иисусом Христом, Богом новой для сих леших мест веры, не были монахи странствующие, калики перехожие, беззащитны. Не единожды лихие люди пытались примучить их забавы ради, да выходило не больно ладно.
У лесов муромских, в стороне от всяких городищ, кинулась на них мурома соловая, белоглазая, желтоволосая.
Ни о чем не спрашивая, изгоном-излетом выскочили из кустов да с деревьев попрыгали с десяток лихих разбойничков, удалых охотничков…
Хотели, видно, монахов христианских православных в жертву своим идолам деревянным принести. Сказывают, у здешних язычников пуще славы не было, как перед богами своими из груди священника либо муллы вырвать сердце и вымазать им, кровоточащим, горячим и трепещущим, губы деревянному истукану с рогами позлащенными.
Потому кинулись лютые муромы, не поздравствовавшись и даже не задираясь, сразу, будто ждали калик перехожих. Были они ребята молодые, крепкие, и хоть не высоки ростом, но кряжисты и дородны. Первый, курносый и конопатый, с безволосым лицом, хватанул лапою в рыжей шерсти монаха – того, что с медведем беседовал, – за плечо и хотел, как дерево трухлявое, пред собою повалить, да как-то неведомо повернулся старец и, с места не стронувшись, ударил разбойника посохом: навершием – в лицо, ступицей – в брюхо. Тут же и второй воин муромский пополам согнулся и кровью залился, а как достал его клюкой-посохом старец? Неведомо.
Второй калика и посохом не защищался, а ударил врага нападавшего локтем в переносицу, а как тот назад откачнулся, схватил его той же рукою за загривок да об свое колено и треснул, – повалились трое разбойничков, кровью умываючись, в траву придорожную.
Тут уж стало остальным видно, что дело-то не шуточное и голыми руками старцев диковинных не возьмешь! Двое на старцев в мечи пошли, а двое воровским манером со спины наскочили.
Схватил белобрысый мурома старца за шею, зажал голову локтем, а старец как-то присел, крякнул и, будто мешок с репою, перекинул супостата через себя прямо на меч сотоварища. Напоролся он на железо каленое, будто воск на шило.
Второй же калика ткнул нападавшего посохом в плечо так, что меч из ладони выскочил, а рука повисла, как веревка, безжизненная. Увернулся от меча другого нападавшего, а когда тот пролетел мимо, промахнувшись, клюкою его за горло перехватил да и дернул маленько, так что у того глаза из орбит чуть не выскочили.
Двое, что издали на побоище смотрели, луки тугие изготавливали, пустили в старцев по стреле, но обе стрелы один калика поймал да в руке переломил, а второй метнул в стрелков посохом так, что у одного передние зубы вылетели, а второй с перебитой ключицей бежать в лес кинулся.
Огляделись калики. Стонут воины муромские, кровью умываясь, по траве ползают, на своем языке пощады просят.
Вздохнули старички да принялись их врачевать. Одному руку вправили, другому – челюсть, третьему – ногу ломаную в шину положили.
С разбитых лиц кровь мокрой тряпицей отерли да каким-то снадобьем, на меду, ссадины смазали.
Сидит мурома, притихла. Больно не воиста сделалась. Толичко поскуливают да на старцев, как мальчишки нашкодившие, поглядывают. Старцы убитого муромчанина положили ровно ногами на восток, меч из него вынули, руки на груди ему сложили. Покачали головами седыми сокрушенно, натянули скуфеечки да и пошли своим путем, будто и боя не было. Только к вечеру, когда на сон грядущий молитвы читали, правили канон покаянный и пост себе заповедали – неделю без пищи и воды идти. Потому – грех содеяли: кровь человеческую пролили.
Вернулся белоглазый мурома, с ключицей ломаной, из своего городища с подмогою, а за каликами – уж и следу нет!
Кинулись догонять с собаками охотничьими. Скулят собаки, а следа не берут…
Да и те, что на бое пораненные, сильно своих соплеменников догонять старцев отговаривали. Мол, не ходите, зла не делайте! Все зло против вас и обернется. Старцы-то, видать, не простые… Догоните – не обрадуетесь: ежели голов не сложите, то всем вам целыми не бывать!
Вот мурома разбойная от погони и отступилась.
А старцы как шли своим путем, так и следовали – скоро да споро.
Дней через десять после столкновения с муромой, уже на закате дня, подошли они к затворенным воротам Карачарова городища. С умом было оно строено. Невелико, да прочно. И ров полон водой, и откосы вала круты – не зацепишься. И угловые башни, что высились над частоколом, были удобны для стрельбы и в поле, и вдоль заостренных бревен стены. Особливо же отметили про себя старцы умение, с каким были построены ворота. Вели они в самую большую надвратную башню острога, но не прямо, а сбоку, куда вела довольно крутая дорога. И все, что по ней шло или ехало к башне, становилось к стене правым боком – как раз под стрелы… Сажен с десяток пришлось бы нападавшему правый, щитом не прикрытый бок под стрелы да копья подставлять, пока он до ворот добежал бы. И ворота, видать, были с умом построены. Проломившийся в них оказывался в башне, а там наверняка и вторые ворота, крепче первых, есть.
Набьется ворог в башню, напрут задние, давя передних, ан перед ними – еще ворота. Кинутся назад, да упадет сверху железная решетка – забрало – и перекроет выход. А наверху для попавших в западню уж и копья готовы, и вар на огне клокочет, и смола кипит… Потому двухэтажная башня, и пол на втором уровне так поделан, что сквозь щели в нем того, кто в башню попал, – видно, а того, кто на втором ярусе стоит, – не достать.
«Ладно строено! – враз подумали старцы. – Видать, живет в Карачаровом городище народ воинский, во многих схватках да затворах накопивший опыт боевой… Он ведь даром не дается, он на крови да бедах людских копится».
Но самое главное, что отметили старцы и что жадно искали глазами, пристально изучая городище из лесной чащи, – виднелся за частоколом православный крест на деревянном шатре церковки. Разом перекрестились калики и без опаски пошли по открытому лугу, такому сырому, что и на луг-то он не больно смахивал, а походил на болото, где конному да оружному непременно завязнуть суждено.
И это отметили калики, прыгая, как зайцы, с кочки на кочку: изгоном-набегом городища не взять!
Пока добрались они до затворенных ворот – город приготовился к встрече, и хоть мычали в хлевах коровы, недавно пригнанные с поля, но явно слышали старцы, как торопливо пробежали в башню воины. Это пришлось каликам по сердцу: обутые бежали, не босые, не лапотники, но в сапогах с подковками… Стало быть, народ в городище не бедствует и во всем достаточный, а в воинском деле – не новичок…
– Молитвами святых и всехвальных Мефодия и Кирилла да сохранит вас Господь в городище сем… – дружно пропели калики, постучав в ворота клюками.
– Аминь, – ответили из башни. – Да сохранит вас Пресвятая Богородица под покровом Своим.
– Аминь, – ответили, кладя поясные поклоны, старцы.
Створки ворот чуть приоткрылись – ровно настолько, чтобы прошел один человек, и старцы поочередно протиснулись в башню.
Ворота за ними сразу же затворились.
В темноватой башне, где они, как и предполагали, оказались перед вторыми, наглухо затворенными воротами, голос сверху спросил:
– Молитвами и предстательством законоотец наших Кирилла и Мефодия, откуда путь держите? Чьи вы люди?..
– Из стольного града Киева. Монаси…
– Ого! – сказал кто-то невидимый, простодушно удивляясь, из какой дали явились эти странники.
– Давно ли идете?
– Да с полгода будет. На Покров выходили, по зимнему…
Створки вторых ворот также чуть приоткрылись, и монахи вышли на свет уже за стенами карачаровскими. Их ждали несколько крепких смугловатых и черноволосых воинов, совсем не похожих на населявшие эти края людей.
Больше всего они смахивали на печенегов или на родственных печенегам торков, что служили Киеву. Были на них черные высокие шапки-колпаки – черные клобуки… Но говорили они по-славянски чисто, и, самое главное, в расстегнутых воротах рубах виднелись гайтаны крестов.
Калик отвели к церкви, и первым их расспрашивать, кто они да откуда, принялся священник – каппадокийский грек, неведомо как оказавшийся в здешних лесных и дремучих местах.
Удостоверяться, что это монахи, не самозванцы, в те годы было бессмысленно, только истинный православный христианин, положивший для себя превыше всего служение Христу, мог заявить о вере своей. Хотя христиане были на Руси не в редкость, но большая часть племен и родов, населявших Русь, пребывали в язычестве и христиан в лучшем случае избегали, как, впрочем, и мусульман, и иудеев, а чаще – казнили без милости, принося в жертву Перуну или иным своим богам… Зачем пустились смиренные божьи люди в столь дальнее хождение, грек не спрашивал – не по чину ему было. Раз идут – стало быть, не без причины, а коли есть причина – сами скажут.
Присматривались и монахи к городищу, к священнику, к детишкам, что шныряли повсюду и совали по-летнему облупленные уже носы в раскрытые двери церкви, где в трапезной батюшка потчевал репой и хлебом странников.
Дивились монахи и церкви – деревянной, будто изба, и строенной, словно это баня или амбар. Не видали они таких-то в южных краях. Перво-наперво поднялись они по широким ступеням на крытую галерею, где, будто в княжеском тереме, стояли столы и лавки, – видать, бывало здесь пирование; прямо против крыльца сквозь растворенные двери виднелся собственно храм, освещаемый несколькими лампадами. Виден был и престол, и все его убранство, и несколько икон, висевших за престолом и стоявших на алтарной перегородке. Иконы все были греческие.
Ведя приличную месту и чину беседу, монахи странствующие распытали обиняком, что за народ пребывает во граде сем, кто князь и кто набольший.
– Народ пришлый! Не от корня здешнего, – ничего не скрывая, ответствовал священник. – Бежали от гор Кавказских, когда хазары православных громили и резали, тому уж лет сорок будет. Тогда Хельги, регина русов, в Константинополь к цесарю Византии помощи противу безбожных хазар просить ездила…
– Помним, помним… – закивали калики. – Она тогда еще в язычестве пребывала.
– А уж я-то, – рассказывал грек, – с нею приехал, когда она крестилась и привезла в Киев стольный, вместе с именем своим Божиим – Елена, и первые книги, и нас – попей смиренных, кои согласились в языческий край ехать.
– А сюда-то как попал?..
– Так ведь при регине богобоязненной, православной, кою славяне Ольгой, по темноте своей зовут, а по закону она есть Хельги – Елена, жилось в Киеве православном сносно. И крестились многие, и паства была, и Хельги-регина нас всем одаривала и кормила. Но Господь взял ее в чертоги свои, и княжить стал ее закосневший в язычестве сын Святослав. Сей был дик и свиреп! И, кроме войны, ничего знать не хотел. Да и воевал-то все непутём… Все в местах отдаленных, а вотчины своей не берег! Так и сгинул на перекатах днепровских. Сказывают, печенег Куря из его головы чару сделал да вино пьет.
– Тьфу! – дружно плюнули оба монаха. – Погоди, будет этому Куре за деяния да волхвования колдовские…
– А по мне, так и поделом Святославу. При нем такие гонения на христиан в Киеве пошли, что почище хазарских погромов будут. Славяне да варяги в истуканов своих веруют почти что одинаково. Вот они без Хельги-то регины меж собой живо сладились да и почали христиан имать да в жертву приносить, а живых хазарам торговать, а то и сами за море везли…Вот и побежала братия киевская куда глаза глядят – в леса да пустыни… Тако и я здесь оказался.
– Однако же он сокрушил Хазарию – котел зла бесовского и разврата сатанинского, – возразил один из монахов. И грек догадался, что монах в мирской своей жизни был воином и, должно быть, ходил со Святославом громить и жечь столицу Хазарии Итиль-град.
– Да где же сокрушил? – возмутился грек. –Только стены градские разрушил да дворцы их пожег. А Хазария как стояла, так и стоит. Как творила зло во славу сатаны, как торговала зельями, да шелками, да рабами, отовсюду ведомыми, так и торгует.
– Однако от Святослава-князя, – не унялся калика, – киевский каган кагану Хазарии дани не платит.
– Сегодня не платит, а завтра придут вои хазарские, пожгут стольный Киев-град и станут дань взимать как прежде, как триста лет взимали!
– Да не платил Киев дани триста лет! – вяло возразил монах.
– Триста не триста, а платил! – А что Святослав Итиль пожег… – продолжал грек. – Был я в том Итиле. Сие есть град и на городище не похожий! Стены хоть и высоки и толсты, да глинобитные, а строения все деревянные, а крыши – войлочные! Такой-то хоть сто раз жги – он, глазом не моргнешь, опять отстроится.
– Не стенами крепок град, но воинством! Спарта эллинская и вовсе стен не имела, но войско стеною было ей несокрушимою, – сказал скрытую похвалу греку, за тридевять земель от Эллады ушедшему нести слово Христово, второй монах. – Еще Хельги-старый, воевода Рюрика, конунга русов, Итиль разорил да всех иудеев в Киев на телегах привез.
– На горе себе! – завопил грек. – И тогда Итиль отстроился, и Хазария, как феникс-птица, из пепла восстала, и зло от нее не преуменьшилось. Идут караваны рабов из Итиля и в Мадрид, и в страны далекие, восточные, где их на шелк меняют да на блудниц искусных азиатских, на танцовщиц. А Киев-град весь в долгах у общины иудейской – хазарской да на виду у Хазарии, как на ладони. В Итиле про каждый чох княжеский на другой день знают. Потому и пришлось Ольге за море в Царьград за помощью бежать, что на своих киевских воев надежа мала.
– Не скажи! – закипятился калика, что со Святославом Итиль громил. – Не скажи…
Но товарищ его перебил, видя, что спор разгорается и ни к чему хорошему не приведет:
– А кто у вас княжит либо воеводит? Кто во граде вашем набольший?
– Да несть у нас ни князя, ни воеводы его, – прихлебывая молоко из глиняной чаши, спокойно сказал грек.
– Как так?
– Сказано вам: народ тут пришлый. От разных языков, и едина у него только вера православная. Вожди, кои и были, так все перемерли… А оно и к лучшему. Несть во граде нашем ни при, ни замятни княжеской! Никто супротив другого не возвышается.
– Тело венчает глава, а страну – князь! Разве можно без главы?
– И мы не без главы. У нас глава – старейшина. Да Совет мужей мудрых, годами преклонных, в коих страсти утихли от множества лет и молитвы христианской, а мудрость прибыла и умножилась от опыта житейского и слова Божия.
– А кто воев водит? Чаю, не без войны живете?!
– Кругом опасно живем! – вздохнул грек. – И болгары камские нападают, и мурома соловая-белоглазая по лесам разбойничает, людей имает да не то хазарам, не то варягам продает…
– А во граде Муроме, слышно, князь сидит от Киева? Что ж он смерды не блюдет?
– Какой он князь! Огнищанин княжеский! И дружина у него – варяги да иудеи, два жида в три ряда! Мы и не град, а селище, но много как его воистее. Он сам дани просит да полюдьем примучивает, а защиты от него – никакой! Только на себя и надеемся.
– А среди воев кто набольший?
– Да был Илья. Хоть и годами не стар, а таков воитель и здоров телом преужасно…
Погиб, что ли? Ты сказываешь «был»? – встрепенулись монахи. – А ноне он где? – Видно было, что про Илью они слышали, а может, к нему и шли.
– Да не мертв он нынче и не жив, в расслаблении пребывает…Уж который год в расслаблении: ни руками, ни ногами не владеет.
Монахи глянули друг на друга и, не сговариваясь, торопливо прошли в церковь и пали перед алтарем.
– «Вот оно, видение игумена нашего,» – только и услышал греческий священник сказанные одним из калик, будто про себя, слова.
Удивительна была молитва монахов. Молились они молча, истово, без славословия и пения. А вставши с колен, оборотились к греку:
– Веди к сидню вашему. Где он? Где родители его?
– Родители-то в лесу, на расчистках – лес под пашню выжигают. Во граде – только дружина малая. Все наши карачаровцы тамо, а Илья-то где? В бане своей сидит. Куда он денется? Как он расслабленный! – торопливо толковал грек, едва поспевая за каликами, которые шли мимо землянок, огнищ и строений так, будто знали дорогу сами.
Дивился грек перемене в них. Словно огонь запылал в монахах, и в сумраке надвигающейся ночи странно светились их бледные лица с широко распахнутыми глазами.
