Czytaj książkę: «Парковая зона»
© ЭИ «@элита» 2013
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
Сколько хочешь, плачь и сетуй,
Ни звезды нет, ни огня!
Не дождешься до рассвета,
Не увидишь больше дня!
В этом мире, в этой теми
Страшно выглянуть за дверь:
Там ворочается время,
Как в глухой берлоге зверь.
Сергей Клычковиз эпоса вогулов «Янгал-маа»
Пролог
Мартовская ночь, обмякнув после застарелых морозов, покойно улеглась на гранитные ступени белокаменного дворца.
Несмотря на пролетевшее столетие, на гражданские бури и непогоду, во всем дворце: и в граните, и в мраморной облицовке, опоясывающей его по высокому фундаменту, – угадывалась державная незыблемость.
Дворец этот – достопримечательность города Талвиса, и какой житель, подгоняемый бытовым любопытством и завистью к прошлым временам, не бывал здесь, не цокал языком, осматривая замысловатую лепнину высоких потолков и настенную роспись, местами осыпавшуюся и подновленную умелыми художниками?
Дворец когда-то принадлежал братьям Евсеевым – богатым купцам, известным в старой России меценатам, у которых не оскудевала рука, протянутая бездомным лишенцам и сиротам.
Несчитанные богатства, заработанные еще их дедом – крепостным моршанским крестьянином Евсеем, сметливым и оборотистым мужиком, – внуки пустили в дело, построив в окрестностях Талвиса несколько мануфактур, выросших потом в суконную фабрику, обставленную передовым английским оборудованием.
Законы капитализма везде одинаковые, да люди разные.
За свою благотворительность братья были отмечены самим государем.
Богатей, Россия! Мчись, тройка-Русь, не ослабляй вожжей, возница – разнесут вдребезги!..
Но то дела давно минувших дней. Разгулявшихся коней кто остановит?
Сейчас уцелевший после разрушительной скачки времени по российскому бездорожью дворец местные власти удачно приспособили под санаторий, что как нельзя лучше подходило к его внешнему пышному облику дворянского гнезда. Хотя дворян, в том понимании, в каком мы привыкли их представлять по произведениям русских классиков, этот дворец никогда не видел.
Едва успел высохнуть благородный алебастр высоких плафонов, еще не улетучились благовония от курильниц, кадивших во славу и благополучие дома, как за дверью неукротимая тройка ископытила и втоптала русское дворянство в грязь, из которой и головы не высунешь – снимут.
И вот теперь, уверовав, что все болезни от нервов, а не от удовольствия, здесь поправляют здоровье не то чтобы очень уж богатые, но состоятельные граждане.
А раньше, при Советах, тут отдыхали местные заводчане, строители, управляющая интеллигенция, одним словом – фабричные люди.
«Дом Евсеевых», как зовут местные жители дворец, возвышается на крутом открытом берегу широкого в этом месте канала, прорытого пленными турками в позапрошлом веке, стянувшего с двух концов излучину реки Цны.
Конечно, выбор места для постройки дворца был не случаен: огромный, в несколько гектаров, парк с тенистыми деревьями, еще помнившими суровые капища мордвы, охотников и бортников, первых поселян и подсобных строителей города-крепости, воздвигнутой здесь, на реке Цне, в отместку набегам степняков на тучные черноземы и определившей дальнейшую судьбу Дикого Поля.
Река времени текла, огибая высокий берег с дворцом и парком, с храмом на травянистом холме неподалёку, мимо города Талвиса, хоть и областного центра, но провинциального и тихого, как все города Черноземья.
Прошедшая Отечественная война, конечно, не обошла и Талвис. Морозная зима – не тетка, а жить хочется всем, и потихоньку, минуя властные запреты, деревья парка – свидетели державной поступи молодой России – перекочевали в прожорливые, горластые печи-голландки жителей Талвиса.
От всей языческой роскоши остались с десяток развесистых лип да огромный кряжистый дуб, перед которым задумчивая мордва била поклоны, молясь своему верховному кумиру.
Говорили, что дубу этому, почитай, лет за тысячу будет, и околдован он истуканами мордовскими, идолищами погаными, которые до сих пор его оберегают от пилы и секиры.
Пробовали не раз ночкой темной повалить его навзничь: это ж сколько кубов жарких поленьев будет!
Да ничего не вышло.
Был один такой ухарь: размахнулся топором, хотел только ветку срубить, а топор возьми да отскочи от сучка, как от камня, да обушком и попал в лоб своему хозяину. Наутро нашли его под дубом с проломленным черепом.
Брались пилить, да видно у пилы зубья не те – искрошились. Даже сам библейский Илья-пророк, оберегая христианскую веру, саданул его молнией в самое темя, да только верхушку отсек. А может, это и не Илья был, а сам обойденный в почестях Перун швырнул в него, заклятого, горсть огненных стрел, да не сладил. Как знать!
Вот и стоит, обхватив мозолистыми лапищами матушку-землю, дубище-патриарх, перед которым теперь, в наше безверье, молодожены, мучаясь дурью, вместо свадебного стола пиры справляют, фотографируются, в отцы-крестные его зовут…
Но это поверье – только блажь людская или память темная языческая.
Стоит дуб-богатырь, руки-ветви раскинул, а в каждом рукаве жар-птица до осени прячется. Как упадут золотые перья на землю, – значит, всё: зима подметать идет, в белый подол эти перья собирать станет.
На смену многодумной дубраве пришли другие деревья, как поспели заменить родовую степенную знать говорливые простолюдины, проглядевшие тяжёлую поступь времени и гомонящие теперь об утраченном.
Парк большой, деревьев много, да все не те: скороспелые тополя, клены, березки, сосенки да жидкоствольные рябинки – снегириное лакомство, забава дроздам да свиристелям из заречного леса.
Говорят, деревья повторяют судьбу человека. А человек?..
Поваленное дерево, по давним русским поверьям, наверное, взятым ещё у друидов, несёт несчастие тому, кто приложит к этому руку. Если не по нужде его срубит, а по прихоти.
В этом Иван Захарович Метелкин, скромный герой данного повествования, недавно убедился сам.
…Дерево умирало медленно. По его жилам ещё бродил сок жизни, но оно уже было обречено, хотя само не знало об этом: оно всё так же трепетало листочками, весело перебирая струны солнца, отчего в который раз рождалась музыка лета – тихая и ясная, какая бывает в средней полосе после майских дождей и гроз, когда устанавливается хорошая погода, предвещая богатый урожай и осенний достаток.
О том, что дерево умирает, первыми узнали птицы – они стали избегать его, будто ощущали какую-то невидимую угрозу. Воробьи больше не бранились в его листве, выясняя отношения. Однажды из своего окна Метелкин увидел, как, возбужденно крича на лету, к дереву устремилась тётушка-сорока. Спикировав в зелёную крону, она тут же взметнулась вверх, словно это была не крона, а костёр.
Тополь умирал молча и в одиночестве, и хотя оставался могучим и раскидистым, в нём не стало слышно прежнего беспечного щебетанья, особенно заметного в ранние утренние часы, когда бледно-зеленая полоска неба на востоке только намекает на приближающийся день.
Эти перемены Иван Захарович уловил сразу после того, как всё случилось…
Всё утро раздавался истеричный визг мотопилы. Была осень, и Метелкин решил, что в соседнем дворе хозяйственные мужики заготавливают дрова на зиму. Иван Захарович с неудовольствием (не дали выспаться) подумал о ранней деятельности соседей.
Дело в том, что рядом с его многоэтажкой стоял особняк, который вовремя не успели снести местные власти, и он так и остался оплотом частной собственности, окружённый со всех сторон новостройками. Снести частную собственность районной администрации оказалось ни в жилу – не было денег, а главное, желания.
Когда-то у особняка был рачительный хозяин: почерневшие от времени подсобные строения до сих пор вызывали уважение. Небольшой огородик, обнесённый дощатым забором, исправно кормил жильцов этого дома, но потом, после смерти старых хозяев, зарос канадской лебедой и чернобылом.
В родительском доме остались жить по праву наследства два брата. Пьянь несусветная! Метелкин каждый вечер из окна наблюдал, как они с матерной бранью и угрозами, непонятно в чей адрес, на полусогнутых добирались до дому.
Пить-то пей, но надо и закусывать! А закусывать зачастую им было нечем. Прошли времена, когда только за один выход на работу платили хоть небольшие, но деньги.
Как-то незаметно братья остались не у дел, а «кушать хотца» каждый день. Вот они и решили по лебеде и чертогону высадить картошку.
Мешок весной положили в землю, а осенью полмешка взяли. Дёргать за космы канадскую «красавицу» – дело хлопотное. Братанам это было не под силу, вот и уродилась картоха-кроха.
Братаны всю вину свалили на дерево. Это она, мол, ветвистая зараза, свет огороду застит. Хотя тень от дерева и в зимний день, как не тянется, а до огорода не достаёт.
Срубить дерево сразу под корень братаны не смогли и окольцевали своего зелёного врага двумя надрезами. Осенью было ещё ничего, а по весне надрезы стали сочиться, поливая траву у комля пахучей влагой.
От тополя потянуло сыростью – верным признаком скорой кончины. Полчища муравьёв чёрной шубой покрыли низ дерева до самых этих надрезов. Наглотавшись, теряя рассудок, муравьи вместе с соком стекали на землю. Слегка обсохнув и протрезвев, они трусцой добирались до источника, чтобы снова впасть в наркотическое забытьё и сползти вниз. И так до бесконечности.
К муравьям дерево было равнодушно – сок всё равно без пользы обливал ствол, испаряясь на воздухе и превращаясь в желто-белую студенистую массу, липкую на ощупь, в которой, насосавшись, увязали отяжелевшие орды.
Тополь их не замечал и по-прежнему шумел на ветру распускающимися листочками.
Первое предвестие умирания появилось, когда на ветвях, будто из ничего, вдруг материализовались белые безглазые существа, похожие на бабочек, которых Метелкин, сколько жил на свете, никогда не видел. Явившись из запредельного мира, они стали готовить душу дерева к уходу.
Безгрешная жизнь деревьев, разумеется, не противна Богу, и в райских кущах для любого из них всегда найдётся место, в отличие от нас грешных.
Бабочки, эти молчаливые и верные посланники Смерти, исполняли какой-то ритуальный танец вокруг кроны – вместилища души дерева.
Бабочек было так много, что пыльца с их бумажных крыльев белой пудрой висела в воздухе, да и сами бабочки, исполнив свой долг, снежными хлопьями валились на землю, покрывая траву мучнистой пылью.
Сразу же после этих белых херувимов на дереве: на стволе, ветвях и листьях – появились темно-зеленые гусеницы. Они были похожи на маленькие складные мерительные инструментики. Складываясь и раскладываясь, гусеницы словно обмеривали дерево, готовясь шить ему саван.
В летний полдень, устав от работы, гусеницы блаженно отдыхали, повиснув на едва видимых шёлковых нитях. Покачиваясь на лёгком ветерке, они, в дрёме переждав жаркие часы, к вечеру снова устремлялись на дерево, продолжать свою мрачную работу.
Потом исчезли и гусеницы, опутав тополь мутной полупрозрачной тканью, похожей на старую застиранную марлю.
Кое-где саван прорывался, грязные его лохмотья полоскались в прозрачном воздухе, показывая всю непристойность тленья.
Кора дерева, отслаиваясь, отваливалась кусками и тоже свисала на высохших сухожилиях, обнажая бурое окоченевшее тело.
Иван Захарович всячески избегал смотреть в окно, чтобы не видеть печальное зрелище, от которого начинало першить в горле.
К осени всё было кончено.
Костлявое, безобразное многорукое дерево тщетно старалось зацепиться за пролетающее облако, чтобы оторваться от земли вслед за душой. Но – увы!
Под первыми осенними дождями зрелище стало ещё горше. Холодный порывистый ветер не заламывал, как прежде, ветви, а только злобно свистел в засохших прутьях.
В народе говорят, что сухое дерево у дома – к несчастью и близкой смерти кого-нибудь из рядом живущих людей.
Так и случилось.
По первому зазимку, то ли от мороза, то ли от ветра-холодрыги, дерево рухнуло, расколовшись до самого комля. Проломив крышу и потолок, тополь придавил братьев, сидевших в это время за пустым столом в горестный час похмелья.
Братьев схоронили соседи, а дерево долго ещё лежало, упираясь раскоряченными ветвями в землю. Как будто хотело, да не могло подняться – слишком сильно земное притяжение.
Кстати сказать, и в то лето у братьев урожай не вышел – чертогон задушил картофельные ростки.
Такие вот дела бывают на белом свете…
И одинокий тополь способен мстить. А лес или парк? Если каждое сгубленное дерево начнет сводить счеты, где спрятаться человеку от возмездия?
Вот и здесь от некогда живописного парка осталось одно воспоминание. Со всех сторон его потеснили дома-новоделы, где на первое место выпирает тщеславие и безвкусица – такие же, как у их обремененных золотыми цепями и браслетами хозяев. Бывший коммунистический и комсомольско-космополитический охлос, разжиревший на объедках и забывший свое подлое происхождение, выхваляется нахватанным с одобрения ныне власть предержащих.
Теперь парк стал хиреть и скукоживаться. Строительный мусор: обрезь, цементная крошка, битый кирпич, грязно-белые остатки извести – паршой покрыли недавно густые, никогда не кошеные травы, чахлый вид которых сегодня приводит в уныние.
Но не все так худо в этом мире! Если согласиться с мнением горожан, то и парк этот, и Евсеев дом еще очень даже хороши, и нечего привередничать!
Может быть, оно и так.
Он, горожанин, обкурившись асфальтовыми испарениями и автомобильным чадом, посетив этот парк, вздохнет полной грудью, зажмурится, и лицо его расползется в улыбке: «Ах, как хорошо-то здесь!»
Действительно, несмотря ни на что, парк еще удивляет какой-то запредельной таинственностью, словно в каждом дереве: в березке, в кленочке, в тополе – тоже живет Божья дудка. Стоит только остановиться и прислушаться, как тихая густая музыка заполнит все твое существо. Звука нет, а ты его слышишь.
Вибрация в пространстве живого – это радость встречи солнца, каждый луч которого создает то, что мы называем гармонией.
Вот ведь слово какое! Гармония! Гармонь.
Да, гармонь… Кто теперь знает ее тоскливые вздохи по русскому раздолью, ее звонкие и радостные переливы, когда гармонист отдохнувшими пальцами пробежится наскоро, едва касаясь клавиш… Так пробегает, пробуя зеленые листочки первыми каплями, летний дождь, перед тем как разыграться весело и звонко – по траве, по лужам, по крышам.
Гармонь – это и сваха, и сводница, и разлучница, и утеха молодой удали.
Кто в наше время еще помнит цветастые карагоды на вытоптанных каблуками полянах, где жениховались и невестились многие поколения хлеборобов и ратоборцев России?
Разве может электронная музыка, рожденная вибрацией тока, заменить живую душу русской тальянки? Это все равно что сравнивать тексты на интернетовских сайтах с рукописными книгами, которые действительно заполнены живыми знаками, а не мертвыми электронными символами…
Да что там говорить! То, что есть – не бережем, потеряем – ищем.
Там, где щербленный гребень из вновь посаженых елей уже прочесывает парк, спускаясь к странному одноэтажному строению с высокой трубой местной котельной и примкнувшей к нему, плечо в плечо, то ли прачечной, то ли бани, то ли спортивного комплекса с кухней, а может, и всего вместе взятого под одной крышей, произошло то, что не могло бы произойти никогда с героем, нет, лучше – персонажем данного повествования. Ну какой он герой?..
1
На вневедомственную службу охраны Иван Захарович Метелкин попал хотя и по «блату», но совершенно случайно.
Один весьма удачливый товарищ Метелкина, подполковник милиции в отставке и аппаратный работник областной администрации, используя свои связи, устроил Ивана на дефицитное место санаторного сторожа, и стал Метелкин вхож и во дворец братьев Евсеевых, и в принадлежащий санаторию парк, который все еще служил зеленым заслоном от городского гомона и гари.
Место сторожа из-за скудности жалования спасти Метелкина от безденежья, конечно, не могло, но на проезд в два конца – на работу и обратно домой – хватало, даже оставалась некоторая сумма на сигареты, поэтому Иван Захарович с энтузиазмом написал заявление и принял пост у широкого, как шкаф, мужика, неосмотрительно сунув в тиски его кулака свою не то чтобы изнеженную, но далеко не мозолистую ладонь.
Предвкушение уединенности свободных вечеров, которых Метелкину так не хватало в житейской круговерти, стушевало боль от рукопожатия.
Мужик, к которому Иван был поставлен сменщиком, помимо охраны объекта занимался еще и сапожным делом: и уснуть не уснешь, и приработок надежный.
Хорошо бы и Метелкину такое ремесло в руки, но он был дипломированным инженером и к дратве не имел никакого отношения…
Смахнув со служебного стола обрезки резины и кожи и спрятав в потаенное место свой инструмент, сменщик строгим взглядом дал понять, что к этим вещам у Метелкина не должно быть никакого интереса. Занимайся и ты, чем хочешь: железо куй или веники вяжи, если способный и ловкий.
– Ты вот эту кнопку не тронь, – сказал «шкаф», показывая Ивану на маленькую пуговку красного цвета распределительного щита у тихо гудящего аппарата с несколькими зелеными глазками в застекленном узком окошечке, – это аварийная кнопка связи с милицией. Заденешь невзначай, со спанья, – группа захвата с автоматами приедет. Потом замучаешься объяснительные писать за холостой прогон ментовской машины. Усёк? – почему-то подмигнул «шкаф». – А вот эти зеленые пиповки показывают номера охраняемых объектов. Если пиповка станет мигать, тогда как раз жми красную кнопку и на улицу не высовывай носа – грабеж со взломом! Гопники шутковать не умеют, а черепок проломят. Пусть воруют. Не мешай им. Для этого ментяры есть, у них зарплата хорошая. А ты на рожон не лезь, не наше с тобой это дело. Главное – через каждые два часа делай обход точек – складов, значит. Там тоже возле дверей и ворот кнопки, вот их надо нажимать обязательно при каждом обходе. Если через два часа сигнала от тебя на центральном пункте не будет, менты тоже примчатся. Могут и по шее дать, если проспишь свое время. Ты мне закурить дай, а то свои жалко докуривать, всего пара штук осталась, – сказал сменщик и хлопнул Ивана по плечу так, что тот прогнулся.
– Ну и лапа у тебя, как лопата совковая! – Метелкин миролюбиво протянул мужику сигарету, которая тоже была предпоследней. – Ключицу обломил…
– Не ссы! – сказал мужик. – Все – путем! – и, отшвырнув от себя дверь сторожки, нырнул в набухший влагой серый войлок начинающего вечереть дня.
«Шкаф» был ловок и силён, и после его ухода Иван Захарович Метелкин стал немного сомневаться в правильности своего решения поработать сторожем.
В самом деле, какие барыши сулила ему эта служба? Если вычислить стоимость проезда сюда и обратно, как накладные транспортные расходы, выражаясь языком счетовода, в активе остается только сумма для поддержания никотиновой зависимости, то есть деньги, конвертированные в ядовитый дым. Проще бросить курить. И здоровье поправишь, и на такую работу ходить не надо, чтобы просиживать бессонные ночи в собачьей будке, отведенной под сторожку, охранять, как цепной пес, кладовые очередного общества с ограниченной ответственностью – «ООО», козырной процент акций которого ухитрился переписать на себя ушлый проходимец, присвоив право первой руки при дележе.
– Трезор, фас! Фас, Трезор!
– Гав! Гав! Гав!
У Ивана действительно из горла чуть не вырвался хриплый собачий лай. С ума сойти! Вот куда могут завести критические размышлизмы, если поддаваться их влиянию.
Иван Захарович осмотрелся по сторонам – маленькая, в два шага по периметру, коморка, продымленная насквозь никотиновой смолкой, дощатый стол в черных несмываемых пятнах сапожного вара, два вихлястых стула, выброшенных за ненадобностью из конторы и подобранных Божьей милостью, какое-то самодельное подобие вешалки и – все!
Единственной приметной вещью здесь была настольная лампа экзотического вида, представляющая собой гипсовую фигуру голой бабы во всем своем естестве, широкобедрой и задастой, натуралистическая красота которой могла бы поспорить с каменными изваяниями скифов.
Белотелая эта соблазнительница держала в вытянутой руке розовый шелковый зонтик, под которым ровным призывным светом горела электрическая лампочка. В самом интересном месте у барышни был впаян крохотный тумблер выключателя, так и зовущий к себе, чтобы им поманипулироватъ.
Неизвестный самодеятельный скульптор был гениален в своей скабрезности, вызывающей чувства не только эстетические.
Пощелкав несколько раз выключателем и убедившись в его полной исправности, Метелкин, расслаблено вытянув ноги, закурил сигарету.
Подлая эта привычка – дым глотать! Думаешь, что всегда можешь от неё отказаться, но этот отказ всегда откладываешь на будущие времена. Похоже на привязанность к развратной женщине, после близости с которой идешь домой, отплевываясь, с клятвенным убеждением не опускаться до животных прихотей, но потом, махнув рукой – а-а, это в последний раз! – снова покупаешь бутылку водки с куском дешевой колбасы и униженно скребешься в ее двери в предвкушении сладостного чувства…
Так часто бывало в молодости у нынешнего сторожа и инженерно-технического работника эпохи развитого социализма, Ивана Захаровича Метелкина.
«У, блудница вавилонская!» – вспомнив приключения юности, Иван Захарович благостно заулыбался.
Затянувшись поглубже куревом, он стал лениво выпускать кольца дыма в направлении белотелой красавицы под розовым абажуром. Кольца затягивало под зонтик, где в перегретом воздухе они взлохмачивались и горячим потоком выносились вверх уже сиреневым от подсвета дымом, как из благовонной курильницы. Фимиам разврату!
Иван улыбался, вспоминая «разврат» подросткового времени, в который неожиданно окунулся, как муравьи в белесоватую жижу умирающего тополя…