Czytaj książkę: «Шмель», strona 2

Про свадьбу мама узнала только через две недели – я молча прислала ей фотографии. Было страшно, что она будет отговаривать меня и заставит сомневаться, но она, конечно, не собиралась. Эти два года были истеричными для меня и утомительными для Кирилла. Я уже заметила, что Фромма он не прочитал дальше тридцатой страницы и на самом деле не собирается снимать свое кино – ему нравилось только думать о том, как он это делает. Иногда он придумывал несуществующим фильмам названия и верстал афиши, на которых была его фамилия. Чем больше это раздражало меня, тем сильнее я вцеплялась в Кирилла. Нужно было помочь ему, вдохновить, стать причиной, по которой он добьется всего, о чем мечтает. Мы же семья. Мы – семья, и Кирилл тоже хотел помочь мне. Он говорил: «Напиши заявку на сериал, и я покажу кому надо», и я обещала, что напишу, но ничего не делала. Я представляла, как Кирилл, который правда в меня верит, отнесет заявку серьезным коллегам в серьезную студию и они спросят: «Ты серьезно?» А он встанет перед выбором: защищать меня или не лопнуть от стыда, и что-то между нами навсегда изменится. Мне было приятнее знать, что такая возможностьпросто есть. Он говорил: «Давай я помогу теберазогнать идею», но мне было стыдно предлагать что-то и замечать ту секунду его взгляда, когда он думает, как бы отреагировать, чтобы не обидеть меня, я представляла, как повисает маленькая пауза, и представляла, как я умираю, задыхаюсь сразу после, впитываюсь, как улитка в кошачий наполнитель. Мне попадались видео про пары, которые прыгают на кровати, держась за руки, а под ними – схемы, как именно нужно обсуждать проблемы, чтобы оставаться счастливыми даже через пять лет. Я пересказывала все Кириллу слово в слово – про границы, откровенность, языки любви, мы орали друг на друга, а потом он садился на диван, надувал щеки и медленно-медленно, очень громко выпускал воздух. Надувал и выпускал. Надувал и выпускал. Я слушала, скребла мокрые ладони и ждала, пока он перестанет.

Я вертелась рядом с Кириллом ночью, и мне казалось, что все это уже было. Он был не таким, как раньше: холоднее, спокойнее, и я спрашивала, в чем дело, а он отвечал, что мне все только кажется, что я придумываю, и я чувствовала стыд за то, что совсем не вижу разницы между реальностью и фантазией, я стала совсем заколдованной, и чем больше наши с Кириллом реальности расходились, тем меньше я понимала, какая – настоящая и какой из них мне нужно соответствовать. У него на работе были женщины. Актрисы, художницы-постановщицы, режиссерки. Иногда я просила его айпад, чтобы посмотреть кино в ванной, и он, конечно, спрашивал, что за кино, и я, конечно, отвечала что-нибудь умное, а сама пролистывала каждый его диалог в Телеграме, как сериал, я всегда помнила, где остановилась в прошлый раз, я проверяла избранное, галерею, проверяла, не появилось ли новых приложений и новых друзей в приложении с астрологическими прогнозами. Я всегда была начеку. Его давняя подруга родила дочь и попросила Кирилла стать крестным. Он пошел на подготовительные курсы, такие, оказывается, бывают, и я видела, как между ним и крестной матерью пробегает искра, потому что религия сближает. Я видела, как он спит с подругой, потому что она растит младенца одна и ему жаль ее, а жалость очень возбуждает. Мы трахались мало и тихо. Я подсчитывала: в первый год он хотел меня четыре раза в неделю, теперь – один. Когда он спал, я брала его телефон и проверяла историю браузера. Я боялась, что найду там порно с сюжетами, которых никогда не смогу повторить, но никогда ничего не находила, и тогда я смотрела такие сюжеты сама, мне казалось, если я сделаю это первой, то застолблю место и ему не придется.

Мне не нравились его книги, его скучные большие руки, я старалась вставать первой, чтобы не чувствовать его дыхания по утрам. Он был взрослый, и все у него было по полочкам, все было уже решено и разложено, и в этом порядке под меня было выделено четкое, очерченное место, куда я должна была встроиться. До меня у него было несколько долгих отношений. Я сидела на ужине у его родителей, в красивой интеллигентской квартире в дореволюционном доме, резала куриную грудку на кусочки, чтобы есть прилично, и думала, что этим ножом могла пользоваться последняя бывшая Кирилла. Я нашла ее по лайкам в глубине его Инстаграма⁴, нашла их совместные фотографии, которые она не удалила, нашла в нашем шкафу свитшот, в котором он был на этих фотографиях. Я понюхала плотную ткань – пахло обычным порошком, но это было уже неважно. Я так боялась, что Кирилл разлюбит меня, что на всякий случай разлюбила его первой.

Я каждый день представляла, что он не вернется с работы. Просто никогда не вернется. И я смогу тогда, оскорбленная и подавленная, пару месяцев плакать и жить в долг, а потом возьму себя в руки и начну новую жизнь, потому что даже таким меня не сломаешь. Однажды он ушел выкидывать мусор. Его не было минут двадцать, хотя мусорка прямо во дворе, и я представляла, что он меня бросил. Я немного поплакала, я чувствовала боль, по-настоящему, я не притворялась, я даже впилась ногтями в икры, колючие от сбритых неделю назад волос. Но потом услышала шаркающие шаги – Кирилл прихрамывал после подростковой футбольной травмы – и расстроилась, что мой сценарий не сбылся.

Я писала большие письма – в заметках ноутбука и от руки. Я часами гуляла с белым шумом в наушниках и прокручивала в голове сценарии наших разговоров. Я – взвешенная и думающая. Я говорю ему: «Кирилл, ты должен понять», а потом – много умного, слова, которые он будет вертеть в голове, не понимая, как сам мог это пропустить, как у меня получилось быть такой проницательной, столько в нем разглядеть. Мы скандалили, и я всегда мирилась первая, жалела себя, его, нас, жалела, что мы ввязались в это. Иногда он после смены шел в бар и возвращался пьяным, от его огромных губ пахло водкой, и потому мне легче было целовать его спящего. Я чувствовала отвращение и облегчение, когда он был рядом. Как будто поймала паучка, который бегал по дому, и теперь разглядываю его в банке. Каждое шевеление ножки вызывает рвотные позывы, но иметь возможность следить за ним – спокойнее, чем знать, что он на свободе. Я понимала, что он смотрит на родителей, которые прожили вместе сорок лет, и думает, что у нас будет так же, но так же не будет. Он коробками заказывал на «Озоне» мой любимый шоколад, и все его друзья – шеф-повара, жены, отцы – говорили, как нам повезло найти друг друга.

Когда на улицах завыло, я окончательно поняла, что уйду, и начала длинный тормозной путь. Я стала присматриваться к вещам: какие мне нужны на первое время, а какие подождут. Я стала готовиться к тому, что меня возненавидят его родители – милые люди. Кирилл отписался от всех новостных каналов и не понимал, почему я плачу. Он просил меня не обсуждать с ним спутниковые фотографии, я кричала, что он мечтает стать режиссером, а правду видеть не хочет, он хлопал дверью и отвечал, что я давлю на него, и потом мы две ночи спали отвернувшись друг от друга. Я с удовольствием читала статьи, в которых кто-то пытался проанализировать, как последние месяцы повлияли на жизнь семейных пар. Я ощущала нас частью статистики, общего уклада, мы были понятными для социологов. Нельзя жить вместе, если у вас расходятся политические взгляды, и нельзя жить вместе, если один перекрывает другому воздух.

Пошел дождь. Я не стала открывать окно, потому что боялась, что забуду потом его закрыть. Юлианна в кресле напротив сказала: «Ты молодец, столько пережила, и это в твоем возрасте». Мне нравилось, когда кто-то говорил, что я «не по годам». Я вышла из кабинета, но потом вернулась, подумав, что Юлианна, возможно, запоминает, какой стороной лежала на кресле подушка. Я перевернула ее, подвинула салфетки на место, вышла под дождь, села на мокрые гранитные ступеньки у Фонтанки. Платье мгновенно прилипло к попе и ногам. Вода пахла мочой, в ней плавали водоросли и бутылки. Все вдруг стало легко. Я восстановила пароль на «Госуслугах» и подтвердила развод, сделала скриншот и отправила его Кириллу. Он ответил: «Круто, спасибо большое, булка». Будь у меня подруга, я бы показала это ей, и мы бы посмеялись, и она бы сказала, что он хочет обратно, потому что меня нельзя так просто отпустить, и я бы подумала, что она лукавит, но позволила бы себя убедить. Возможно, мне нужна подруга.

Я зашла за сосиской в тесте. В «Вольчеке» было пусто, только на барных стульях у окна сидели два полицейских, а в ногах у них крутилась служебная овчарка. Один что-то тихо рассказывал другому, улыбался глазами, а другой откусывал маленькие кусочки булки, не глядя опускал на ладони вниз, и собака аккуратно их съедала. Любовь к псу на секунду обнулила все, что эти парни делали вчера вечером, и мне стало противно от себя и от того, как это, оказывается, просто – покажи мне тирана с щенком, и все забудется. Возле Сенной, накрывшись дождевиками и подобравшись, похожие на огромных жуков, сидели старушки с цветами. У одной из них была табличка с номером для банковского перевода, и я купила у нее букет ромашек. Я полностью промокла, кеды хлюпали при каждом шаге, и я подумала, что Юлианна сейчас, наверное, едет домой на такси в своей непромокаемой ветровке, и заказать это такси было непросто, потому что сенсор телефона не слушается из-за капель, и таксист остановится прямо в луже, через нее придется перескакивать, искать ключи, и даже если я оставила в кабинете что-то не так, в суете она этого не заметит. Я представила, как выгляжу со стороны: в прилипающем зеленом платье, которое наверняка просвечивает, с букетом ромашек, я была счастливой, новой, свежей. И не так уж плохо, если скоро все правда закончится, если скоро все наладится, а людям вокруг станет спокойно, потому что мне будет спокойно вместе с ними.

Я шла быстро, и все вокруг шумело, проезжающие машины старались притормаживать, чтобы не облить меня, но у них ничего не получалось, и все казалось в самый раз заполненным и правильным, мне некуда было спешить. Мимо прошла пара: короткостриженая худая женщина, из тех, которые стареют резко, неожиданно, за год, а до того ходят неизменными, просто чуть более уставшими, и мужчина – старик с палочкой. Она вскипала: «Я хочу вернуться обратно!» Он успокаивал: «Ну давай дойдем до конца и сразу вернемся». Она кричала: «Нет, я тебе говорю, я хочу обратно прямо сейчас, я же сразу сказала, что не собираюсь туда идти». Завтра я проснусь, и в голове у меня будет идеальная идея для рассказа, я напишу его, и меня опубликуют. Ко мне подойдет в кофейне идеальный мальчик, а я скажу ему, что сейчас не хочу отношений, потому что главное – узнать себя, главное – понять, кто я, и не будет никакого сомнения, что впереди еще сотни таких же идеальных мальчиков. За уличным шумом почти не было слышно жужжания, из-за туч черно-желтым светило солнце, и мне изо всех сил не хотелось, чтобы улицы заканчивались и наступал дом, потому что, как только я останусь одна, жужжание вернется. Я дошла до парадной, села на ступени под козырек и стала свайпать:

…пять лет под разными одеялами с мужем…

…перестала смотреть короткие видео в интернете, и это перевернуло мою карьеру…

…еще год назад я сидел в маленьком городе…

…крик о помощи, важен каждый рубль…

…откройте наконец глаза…

…не допускают врача и адвоката, состояние критическое…

…страшная правда об обуви на плоской подошве…

…не ждите, что вам подарят цветы, девчонки, покупайте их сами, радуйте…

У меня на коленях лежат ромашки. Это хорошо.

4

В норме у человека должно выпадать от пятидесяти до ста пятидесяти волосков в день – равномерно, в течение дня, если ходить с распущенными, и разом, во время мытья или расчесывания, если с косичками или хвостом. Эндокринолог Анна с короткой каштановой стрижкой говорит, что лучше не тревожить волосы без необходимости и мыть прохладной водой, а если все-таки заметили, что выпадает больше нормы, нужно обратиться к врачу, например, в их клинику, которая давно и успешно работает с безоперационной… Я закрыла вкладку с видео. Через пятнадцать минут нужно обсуждать мох в зуме с Лидией. Я открыла окно, покружила по комнате. Жужжало. В холодильнике ничего не нашлось, кроме куска сыра, который засох, потому что я плохо завернула его в целлофан. Я съела сыр, залпом выпила стакан воды из-под крана, несколько раз прошлась из кухни в комнату.

В кабинете Юлианны женский голос плотно, монотонно что-то говорил, получалось почти по-церковному. Я задержала дыхание, подошла к двери и прислушалась. «С другой стороны, это полезно, да, ходить пешком и все такое, я же каждый день минимум четыре раза туда-обратно, но когда я подумаю, что это на всю жизнь, мне не по себе становится. Я не хочу так всю жизнь. Я даже риелтору позвонила, но она сказала, рынок сейчас в упадке из-за этого всего. Я на себя злюсь, не понимаю, кто меня дернул изначально эту квартиру покупать, я же рассказывала, да, что я с детства на лифтах не езжу, я в девятиэтажке жила в Екате и либо так же пешком ходила, но меня это очень бесило, либо ждала, что кто-то со мной в лифт зайдет. У меня никогда не было вот этого страха – что кто-то в лифте. А самой в лифте…» Женщина звучала истерично, натянуто, я подумала, что мы с ней очень похожи и я хорошо понимаю, как можно всю жизнь без причины бояться лифтов. Мне захотелось ворваться и накричать на нее. Я другая. Я не одна из них. Непонятно, почему натирающие кроссовки можно снять, подвигать пальцами, размять суставы, а из головы никуда не денешься ни на секундочку, никак от себя не отдохнешь, себя с себя не снимешь.

Я написала Лидии, что у меня проблемы с интернетом, и попросила перенести зум на два часа. Я никак не должна была этого делать, но теперь уже поздно – я почистила расческу, заперлась в ванной, потому что там над зеркалом есть яркий белый свет, и тщательно расчесалась. Я собрала все, что осталось на расческе, записала в новую заметку на телефоне: «57». Пятьдесят семь за раз, учитывая, что я мыла голову вчера вечером. Я рассмотрела виски, сняла на видео затылок и макушку. Либо все в порядке, либо я пытаюсь убедить себя, что все в порядке. Моей прекрасной будущей жизни не будет без густых волос. С другой стороны, если я облысею, из этого наверняка получится отличный рассказ или даже роман. Меня успокаивает, что любую катастрофу я могу превратить в текст, и успокаивало бы еще сильнее, если бы я это правда делала. Оставалось чуть больше часа, чтобы почитать на форумах о том, как волосы выпадали у других женщин. Пока я, может, и надумываю, но нужно быть начеку, нужно знать все первые признаки и намеки, чтобы не пропустить.

Июль стал жарким, душным, я убирала волосы в аккуратный, но не тугой пучок. Люди плавали в воздухе, с трудом разгребая его руками, и от этого казалось, что все только-только проснулись после дневного сна, не понимают еще, какой сейчас год и сколько времени, а когда поймут, загудят с новой силой. Кирилл любил спать днем, встал ли он рано, устал ли за день – было неважно: стоило отвернуться, он сворачивался на диване и мгновенно засыпал. Диван был слишком узкий, а Кирилл большой, поэтому его попа висела в воздухе, и я умилялась, накрывала его пледом, целовала в лоб, а потом ходила кругами, пытаясь поработать или почитать, но ничего в этой ленивой тишине не получалось. В детстве меня часто оставляли с бабушкой и она так же внезапно засыпала, усыпляя вслед и квартиру в хрущевке. Как невыносимо тоскливо мне было тогда, и каждый звук – крик во дворе или молоток соседа – был звуком потусторонним, и мы с бабушкой были в загробном мире, а все остальные – там, снаружи. Тогда я не могла ничего сделать – без бабушки нельзя было выходить из дома, нельзя было включать телевизор, чтобы ее не разбудить. Теперь я наматывала круги по Невскому и Лиговскому, потому что там шумно вне зависимости от погоды, считала волосы и деньги: нужно было уволиться, придумать что-то, чтобы не заниматься мхом до конца жизни. Я сидела в кофейне и листала вакансии: ищут редактора для корпоративного СМИ, это точно не то, ищут того, кто будет писать имейл-рассылку для доставки еды, ищут редактора для нейросетей, ищут автора для визуальных новелл, опыт не обязателен, тестовое задание – предложить идею для истории и написать два диалога. Звучит отлично, нужно только найти идею – вечером я разгребу стол, положу перед собой блокнот с чистым разворотом и посвящу этому два часа, за два часа точно что-то найдется.

Не отвлекаю?

Давно пора составить карту мест, между которыми циркулируют мои знакомые, и избегать их. Вику я знала из ее общей с Кириллом компании, знала, что она занимается дизайном, всегда верит в лучшее и разговаривать нам не о чем, но я улыбнулась, закрыла ноутбук и сказала: «Отвлекаешь, но я не против отвлечься». Я надеялась, что после этого она уйдет, но Вика осталась. Высокая, рыжая, с большими ладонями, всегда занимала много места и хохотала совершенно без повода, но теперь казалась сосредоточенной и задумчивой. Она рассказывала, как начала вязать и как это успокаивает, спрашивала про Кирилла и отвечала, что больше не верит в любовь, раз мы разводимся, жаловалась на недавно перенесенный ковид, про который все как будто забыли, а потом, словно перейдя к самому неинтересному, сказала, что уже несколько месяцев волонтерит в какой-то правозащитной организации.

Я первый месяц места себе не находила, поняла, что должна что-то делать, и вот теперь нормально. Сложно с работой совмещать, и вообще тяжело через себя пропускать все это, но я не знаю, как по-другому, чтобы собой оставаться, понимаешь?

Я понимала. Я дергала ногой. Вика сказала: «Это помогает чувствовать себя нужной и живой». Она ничего не предлагала и не давила, но внутри у меня разгорелась вина.

Первый месяц я тоже не находила себе места. У Кирилла было два больших проекта, и он зарабатывал достаточно, чтобы я могла взять паузу и писать, но я, конечно, не писала, потому что ни в чем не было смысла, я только читала и скроллила, пока не наткнулась на пост: «Мы ищем волонтеров». В маленькое независимое медиа нужен был редактор соцсетей – наконец-то мои общественно бесполезные навыки пригодятся. На собеседовании красивый кудрявый парень из Грузии спросил, не боюсь ли я заниматься таким, оставаясь в Питере, уточнил, что они рассчитывали найти кого-то за пределами страны, но я убедила его, что в этом нет никакой проблемы, и проблемы действительно не было – я не боялась. Это, наверное, и есть адреналин, на котором герои боевиков умудряются пробежать километр с простреленной грудью. Я теперь была не зря. Я знала, что Кирилл будет против: он просил ничего не выкладывать и не говорить, никуда не лезть, повторял, что мы семья, а семья – это ответственность не только за себя и ему проблемы не нужны. Он предложил мне теплый, надежный кокон, и я сделала вид, что приняла его, а сама вылезала оттуда по ночам в самое пекло. Я делала картинки, созванивалась по Фейстайму с женщиной из немецкого лагеря беженцев, запираясь для этого в туалете, потому что Кирилл был дома, а разговаривать о таком из кофейни мне было страшно, я вела гугл-таблицы и стала везде замечать свое имя, свою фотографию, свой след. На улицах не просто выло – визжало. Оказывается, почти на каждом доме в центре города висит камера. Я примерялась: если вчера я прошла под одной из них, переписываясь в рабочем чате, можно ли приблизить запись настолько, чтобы увидеть, что это за чат и что я там писала?

Прошла неделя или около того. Мы проснулись от звонка в домофон. Кирилл сказал: «Перепутали, не будем открывать». Мелодия прервалась, выждала полминуты и заиграла снова. Кирилл встал, поднял трубку, а вернулся растерянный, с тремя полицейскими, и ботинки у них были грязные, в питерской слякоти, они оставили большие серые следы на плитке в коридоре, у них не было собаки, они сказали взять паспорт и идти с ними, и Кирилл не стал помогать мне, потому что я его обманула, а мама каждый месяц писала письма, в которых рассказывала, во что верит теперь, я была одна, одна, одна. Кирилл вернулся и сказал: «Молчали. Наверное, дворник или почтальон». Он ушел чистить зубы, а я залезла с головой под одеяло и попробовала подумать о чем-то другом. Хлопнуло открытое окно от сквозняка. Это все только мои мысли, у меня даже нет настоящего повода бояться, мне должно быть стыдно – и мне стыдно.

Я уговаривала себя успокоиться, а люди смотрели. Женщина в очереди в овощном заглядывала в мой телефон. Мальчик, которого за руку вели из садика, все знал. Однажды вечером я вышла выбросить мусор. Во дворе-колодце возле мусорки курил парень в военной форме, курсант. Он улыбнулся и поздоровался, я поздоровалась тоже и отказалась от сигареты. Он был голубоглазый, с мягким лицом, рассказывал что-то про увал и про друга, который его предал, задавал много вопросов, на которые я отвечала либо односложно, либо неправду, потому что совсем не разбирала, что он говорит, а слышала только жужжание. Меня тошнило. Я вышла из дома с одними ключами, без телефона, буквально на секунду, но сказала парню, что была здесь в гостях у подруги, а теперь тороплюсь на встречу, и убежала. Он не должен был знать, где я живу. Я дошла до Некрасовского сквера и сидела там на траве. Рядом женщина выгуливала черную свинью. Свинья вскапывала землю, а вокруг собрались джек-расселы, чихуахуа и бульдоги, удивленные и напуганные. Это все было очень глупо. Я вернулась домой, написала кудрявому парню из Грузии большое сообщение о том, почему я не могу продолжать работать, трижды извинилась – в начале, в середине и в конце, отправила и заархивировала диалог, чтобы не видеть, что он мне ответил. У меня не получалось спасать людей. У меня вообще ничего не получалось, кроме беготни вокруг самой себя.

Вике нужно было идти. Она оставила мне ссылки на чаты для волонтеров и сказала: «Нам всегда нужны люди, пусть даже на мелкие задачи». Я шла по улице и гипнотизировала кнопку «вступить»: в чате были сотни человек. Мне хотелось стать частью этого, но я знала, что сделаю им всем только хуже, а себя сведу с ума. Я удалила Викино сообщение.

Сегодня день мытья головы. Я старалась делать это реже – раз в три или четыре дня, чтобы, как советовала женщина из видео, поменьше тревожить волосы. Иногда получалось мыться в тишине, но сегодня все смешалось: работа, вакансии, Вика, волонтерство. В ванной машинка неторопливо стирала вещи Юлианны. Я долго выбирала, что послушать, включила лекцию про Хиросиму, села на корточки в душе, так, чтобы холодная вода не стекала по спине, и аккуратно намылила голову. В руках осталось много волос, но это потому, что я уже три дня не расчесывалась, только собирала заново пучок по утрам. Я завернула волосы в полотенце и еще немного постояла под водой. Один из самолетов, с которого кидали бомбы на Хиросиму, назывался именем матери пилота. Он очень гордился тем, что делает, и хотел, чтобы она была причастна. Машинка начала отжимать, грохотать и раскачиваться, тюбики и бутыльки, которые стояли на ней, повалились на пол. Я выскочила мокрая и села на нее сверху, прижала. Когда машинка закончила, я все подобрала и расставила аккуратно, в два ряда, как было. Забираться после душа в большие мягкие домашние треники было уютно. Наверное, можно сказать, что у меня стал появляться собственный быт.

Из кухни тянуло жареными овощами и соевым соусом. Юлианна каждый день ела одно и то же, она была неваляшкой, удерживалась в любых условиях благодаря своим ритмам, туда-сюда, никаких отклонений. Я осмелела и зашла к ней.

У тебя всегда так пахнет вкусно.

Ой, спасибо, я наготовила на целую ораву. Хочешь?

На это я и рассчитывала. Я села за кухонный стол, спросила, не нужно ли помочь, и, чтобы заполнить тишину, стала рассказывать про Вику. Я сказала, что мои знакомые сейчас делятся надвое. Одни считают, что в стране остались только люди с песьими головами: они же первыми присылают репосты самых страшных прогнозов, раз в месяц пишут беспокойные «как ты?» и выкладывают много сторис, которые отсюда выкладывать нельзя. Другие полностью отрицают происходящее: ничего не слышу и ничего не чувствую, все как раньше, только менее удобно и мобильно. Я сказала, что Вика не относится ни к кому из них, – она умудрилась остаться в серой зоне, пошла на компромиссы, чтобы делать то, что считает нужным, потому что у нее есть эта уверенность – будто она знает, что сейчас вообще нужно. Юлианна ответила: «Странно, что тебя это удивляет. Черно-белая концепция мира очень инфантильная». Я знала, что она права, но зачем-то стала спорить. Я долго говорила Юлианне про совесть и молчание, про литературу, цензуру и историю, про абсолютное зло, которому можно будет задавать вопросы только после того, как оно будет обесточено. Она тщательно пережевывала собу с брокколи и улыбалась. Мне хотелось залезть в эту улыбку, как в спальный мешок, пошарить внутри, переночевать, вспороть, выпотрошить, понять. Будь Юлианна мужчиной, я бы совершенно точно влюбилась, нюхала бы ее подушку и прислушивалась, не приходит ли кто-то к ней в комнату. Значит, все, что я себе наобещала, – все эти эксперименты по узнаванию себя, весь этот последний месяц, одинокий и будто бы успешный в одиночестве, – все это случилось не потому, что я захотела и смогла, а потому, что мне повезло – никто не подвернулся. Не к кому было прицепиться. Юлианна сказала: «У меня тьма историй. Многие сейчас возвращаются, тоже интересно узнавать – как, почему, через что они там пройти не смогли». Меня бесила ее нейтральность и готовность принять все что угодно. Я уже это видела.

Когда мама говорила, что придет с работы через час, я переводила ее часы на свои. Час – это час и двадцать минут. Или час – это семьсот двадцать раз досчитать до пяти. Или час – это восемь женщин, похожих на маму, прошедших во дворе за окном, и двенадцать – на маму непохожих. Часто мои переводы не срабатывали: ее не было час сорок, два часа, два часа и шесть минут, и я понимала: что-то случилось, но не знала, что именно, и приходилось хорошенько подумать и поупражняться в фантазии, чтобы перебрать все варианты.

Когда на деревьях во дворе еще были листья, мама плакала три вечера. Плач не должен был отвлекать ее от работы, приготовления еды, решения моих примеров по математике, размазывания крема для лба по лбу и крема для носа – по носу. Это был тихий, невнятный плач, непонятный ни ей, ни нам, тем, кто смотрел на него. Она говорила: «Не могу поверить, такая молодая». Я не могла поверить, что пятидесятилетнего человека можно называть молодым. Я могла поверить, что на ее подругу упала маршрутка, пока та ждала автобус на остановке. Других смертей я не знала, и эта не казалась мне необычной.

То же самое случилось с мамой. Еще одна маршрутка перевернулась – именно в тот момент, когда мама ждала автобус, чтобы ехать ко мне. Я не знала, как молиться, поэтому повторяла про себя: «Умоляю, умоляю, умоляю» и сжимала карманную иконку с пыльной верхней полки. Если сказать «умоляю» нужное количество раз, маршрутка отпустит маму и она появится во дворе и окажется моей мамой, а не чужой женщиной в дубленке. Я никогда не знала точного количества, но очень старалась. И угадывала.

Мама появлялась, и от нее пахло холодом и любезностями, а улыбка у нее была такая же, как плач: непонятная никому. У меня никогда не получалось просчитать, чему она улыбается и правда ли хочет улыбаться – или считает, что так нужно. Мама говорила: «Ты умная девочка, и я тебя люблю». Я думала: «Она говорит так, потому что прочитала об этом в синей книжке с толстым ребенком на обложке». Она говорила: «Я купила тебе новый комбинезон». Я думала: «Она купила его, потому что женщина с работы купила дочке такой же». Мама много говорила, но все слова ее были как вода с осевшей мыльной пеной. Я вслепую шарила в них рукой и боялась потом тереть глаза.

Чем старше я становилась, тем больше думала о маме и тем меньше ее понимала. Мама усложнялась, из закрытой коробочки превращалась в игрушку-лабиринт с крохотным серебряным шариком, и нам угрожала любая разлука, любой человек между – будь то соседка или моя бабушка с белыми волосами и тяжелыми звенящими сережками. Она вернулась из далекой страны, где все одевались «наперед», и жили «наперед», и рассказывали об этом бабушке, а она передавала нам, подругам и мужу, и никто не мог понять, как это, – потому что здесь «наперед» еще не наступило. Мама привела меня к ней, чтобы оставить на день, а я сказала, что ни за что не обниму ее и ни за что не останусь. И мама все повторяла: «Неужели ты забыла бабушку», и я видела сквозь слезы, что бабушка тоже хочет заплакать, а сережек на ней сегодня нет и звенеть нечему. Мне хотелось схватить ее за ноги, как хватают за ноги своих бабушек дети, с которыми мы играем на площадке. Но в затылке жужжало: «Это не она, не верь ей, ты не знаешь, не отпускай маму». Я вспоминала картинки из книжки про Синюю Бороду, которую отец привез из командировки, как только я научилась читать. Я думала: «Не зря мне это попалось. Будет так же. Запрет меня в подвале». Бабушка в тот день тихо сказала, что все в порядке, и закрыла за нами дверь, мама в тот день не пошла на работу, и до следующего утра от нее пахло чужими духами из далекой страны, потому что она, в отличие от меня, согласилась обнять бабушку.

Во втором классе я не дождалась маму после уроков и сама дошла до дома. Не знаю зачем – я просто пошла. Я сидела на лавочке у подъезда и ждала ее – у меня не было ключей. Я знала, что мама появится, – куда еще ей было идти? Я сидела, и внутри было тихо, и старушки-соседки выходили из подъезда и здоровались со мной, а я с ними – нет, и когда они уходили, их запах оставался надолго.

Мама пришла. Я так хотела, чтобы она была рассерженной, или взволнованной, или напуганной. Мама только улыбалась. Она сказала: «Ничего себе, как это ты дошла, Верун». А я подумала: «Мне конец». Я не хотела думать об этом, но подумала. И мама сказала: «Можешь, оказывается». С тех пор я ходила в школу одна и одна оттуда возвращалась. Больше не надо было высматривать никого из окна, сидя на лавочке рядом с вахтершей. Я потеряла маму и была виновата в этом сама.

По телевизору в частном доме в Красноярской области, где за пару месяцев до нашего приезда полосатая кошка родила разноцветных котят, двоюродный брат показывал мне «Пилу». Я помню батарею, и помню крик, и помню ногу, и помню пилу. Я сидела так, чтобы он видел, что мое лицо не закрыто, но так, чтобы он не замечал, что закрыты глаза. Я говорила сама себе: «Умоляю, умоляю, умоляю». Пришла бабушка с черными глазами и красными длинными бородавками на шее и отчитала брата, дала ему подзатыльник, выключила ДВД-приставку из сети – кнопками не умела. Я повторяла: «Умоляю, умоляю, умоляю». Если то, что я видела, случается с людьми, значит, то же может случиться и с мамой.