Czytaj książkę: «Когда они возвращаются. Даже в хорошо продуманном плане всегда найдется слабое место»

Анна Вислоух

Czcionka:

Продюсерское агентство Антон Чиж Book Producing Agency

Дизайнер обложки Клавдия Шильденко

Корректор Ольга Рыбина

ISBN 978-5-0056-3158-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

2017

Синюю «Шкоду» швыряет по всей, к счастью, пустой дороге. Внезапно машина съезжает на обочину и врезается в бетонный столб. Раздается такой громкий удар, что в деревне начинают лаять собаки.

«Шкода» отскакивает от столба, возвращается на дорогу, странно мечется по ней, въезжает в раскидистый дуб и наконец останавливается. Наступает тишина.

Мужчина и женщина, стоящие неподалеку, переглядываются и осторожно направляются к машине, как будто боясь, что она вдруг снова поедет. Но когда вместо водителя видят только сработавшие подушки безопасности, бегут к ней.

– Подушка взорвалась, возможно, он жив! – кричит женщина.

Мужчина первым добирается до двери машины и тянет за ручку, но дверь не сдвигается с места. Он упирается ногами в асфальт, крепко хватается за ручку и дергает. Дверь отворяется. Им сразу бросается в глаза неподвижная фигура, вдавленная в подушку безопасности, и болтающийся ремень. Женщина уже собирается нащупать у водителя пульс, когда до нее доносится резкий запах бензина. Она поворачивает голову. Да, так и есть.

– Из-под капота дым! Уходим, она загорелась!

Прежде чем мужчина успевает отреагировать, из «Шкоды» вырывается пламя. Автомобиль вспыхивает за минуту. Они в ужасе смотрят на горящую машину, потом мужчина хватает за руку женщину, будто решив, что она зачем-то останется на месте аварии и без него спастись не сумеет, и бежит…

1917

«Когда подходит неумолимый срок, то конец наступит неизбежно. И это может быть чистая случайность…» Поручик Белов пришпорил коня, и гнедой Анекдот, почтенного возраста, но вполне еще резвый конь, попытался показать свою прыть, только хватило его на пару верст. Скакавший верхом поручик глянул на часы. К обеду доедет, нечего гнать беднягу. Он опустил поводья и прислушался. Конь перешел на шаг, замотал поредевшей спутанной гривой и всхрапнул. Тихо, но это временное затишье. Здесь, в лесу, пуля могла догнать из-за каждого куста. Но он не боялся смерти, он ее искал.

Это случилось три года назад. Был только октябрь, но снег выпал рано. Преподаватель университета профессор Белов поздно вечером сидел в земской управе с членом землеустроительной комиссии Кирилловым и распределял по селам и волостям беженцев из занятых немцами польских губерний. Тот попросил его помочь по дружбе, работы было много, чиновники уже не справлялись. На дворе совсем стемнело, и Кириллов предложил отпустить домой всех служащих и отправиться к нему, чтобы там и закончить работу. Через пару часов жена Кириллова, женщина с какими-то расплывчатыми чертами лица, позвала их пить чай. В столовой она несколько раз бросила быстрый взгляд на руку Белова. Он улыбнулся.

– Вы, Нина Денисовна, шрам мой увидели? Детские забавы, порох изобретал лет в семь, за что и огреб по полной от батюшки.

– Дайте мне вашу руку, – резко ответила та и, не дождавшись ответа, потянула его за рукав, перевернула руку Белова ладонью вверх.

– Жена хиромантией в последнее время увлеклась, – смущенно сказал Кириллов. – Опять гадать? Оставь нашего гостя в покое!

– Почему же, Сергей Петрович, мне интересно. – Белов воспринял эту ситуацию как забаву.

Дама довольно верно поведала о его прошлом, конечно, в основном, и перешла к настоящему, с этим справилась тоже неплохо. Потом замолчала, покачала головой.

– Ну и будущее. Но я вам о нем не скажу.

– Почему? Я, простите, все равно не поверю: то, что вы мне рассказали о настоящем, меня не удивляет, должность моя на виду. Меня многие в городе знают.

– Значит, вы не верите предсказаниям? Хорошо, ваше будущее я уже вижу. Линии вашей руки очень интересны, но жизнь ваша будет нелегка. Сейчас вы довольны судьбой, в двадцать девять лет вы известный ученый, писатель, литературовед, сделали прекрасную карьеру. Но пройдет несколько лет, и будет много перемен. Я вижу смерть вашей жены и дочери. И это убийство. Если вы будете с ними, то тоже будете убиты. Если нет, то останетесь живы. Но ненадолго.

– Это все? – спросил Белов.

– Да. Все, – ответила гадалка.

– Ну в таком случае благодарю вас за ваше предсказание, так как говорят, что если поблагодарить гадалку, то нагаданное не исполняется.

– Вы ошибаетесь, – сказала Нина, – это относится к гаданиям по картам. Все, что я вам сказала, написано у вас на руке, и вы не в силах изменить предопределения.

Страшное предсказание сбылось. Изменения не заставили себя ждать: Белов ушел на фронт, его жена и дочь были убиты мародерами. Шел третий год войны с Германией. «Недолго», – сказала гадалка…

Эскадроны 17-го Черниговского гусарского полка были раскиданы по лесу и в деревнях. Командир эскадрона квартировал в хате, остальные – в яме с окном, вделанным прямо в землю. Сырость пробирала до костей, неплохо себя чувствовали только побеги неизвестных растений с листьями желтоватого цвета: дневного света не хватало даже им.

В такой землянке во время затишья между боями собрались офицеры полка. В комнате играл граммофон: «Жалобно стонет…», а потом «Дитя, не тянись ты весною за розой». Других пластинок не было. Эскадрон два дня назад выбрался из окопов, на фронте явно назревало какое-то брожение, но красные банты на солдатах встречались еще нечасто. Кавалерия, казаки и артиллерия пока держались. Зато пехота уже предпринимала попытки к братанию с неприятелем. Настроение у офицеров было подавленное, под стать музыке. Все осознавали: передышка будет короткой.

Кто валялся на походной койке, кто уже в который раз читал потрепанную газету. Корнет Ковалевский предлагал сразиться в шахматы, но его предложение почему-то упорно игнорировали. От нечего делать тот достал бутылку вина, хмуро пытался ковырять пробку ножом. Напиться, что ли? Да с такой бутылки проку мало… Услышав шум со двора, глянул в окно, увидел там поручика Белова, который отъезжал по поручению полковника.

– А вот и Белов!

Поручик, пригнув голову, вошел в землянку.

– Что приуныли, господа? – спросил громко, кинув на стол перчатки. – Вы чай пили?

– Нет, – вяло донеслось из темного угла.

– Почему же?

– Так ведь хлеба нет.

– Да пекарня-то вот, в двух шагах, сходите и принесите!

– Так ведь за ним идти нужно, а мы сговориться не можем, кому идти… И потом, скоро обед принесут…

Белов не успел ответить, как в землянку вошел денщик с кастрюлей в руках, подал суп с плавающими в нем петушиными потрохами.

– Опять двадцать пять, – пробурчал прапорщик Ростовцев, но никто не ответил: с голодухи съешь и не такое. Жевали молча. Хлеб был сырой, больше похожий на кусок глины, на второе – что-то, похожее на мясо, но больше – на автомобильные шины.

После обеда все опять разбрелись по своим углам. Только Ковалевский грустно сидел у стола и цедил кисловатое вино.

– А давайте-ка, братцы, расскажу я вам презанятную историю. – Поручик Белов тоже подлил себе в бокал вина. – Я много лет интересовался творчеством и непростой судьбой поэта Лермонтова. Прихожусь ему дальней родней, со стороны Столыпиных. А кстати, вы знаете эту жуткую историю о гибели двоюродного дяди Михал Юрьича, Павла Столыпина? Нет? Ну тогда слушайте. – Белов поудобнее откинулся на шатком стуле и придал лицу таинственное выражение.

– Рассказывайте, Белов, рассказывайте. Хоть время скоротаем. Прапорщик, выключите эту шарманку!

– Как вы знаете, дворянство наше любило путешествовать по Европе, уезжали надолго, на полгода-год. И провожали отъезжающих соответственно. От Английской набережной Петербурга отходил пироскаф, такое небольшое судно, и держал путь в Кронштадт, где путешественники пересаживались на большой пароход, а провожающие на том же пироскафе возвращались в столицу. Шампанское и вино, понятно, лилось рекой. Самого Лермонтова в тот раз на пироскафе не было, он отметился с визитом накануне, а Павла провожали другие родственники и друзья, в том числе и его матушка Наталья Алексеевна, сестра бабушки Лермонтова. Отошли от набережной на четыре километра. Павел пожаловался, что у него кружится голова. Вот тогда бы отвести его в каюту, уговорить полежать. Но нет, он активно общался с друзьями, подошел к борту, что-то рассказывая и размахивая руками. И… упал за борт. Пироскаф остановить сразу не удалось, ходили они шустро. Матрос прыгнул за ним, успел подплыть, схватить Павла за руку…

– Но тонувший отверг его помощь и пошел на дно, – глубокомысленно заметил корнет Ковалевский, разглядывая свои ногти.

– Корнет, вы там были, похоже, – зевнул прапорщик Ростовцев.

– Не говорите ерунды, прапорщик, но такие слезливые истории для барышень ясно чем заканчиваются. Там же небось несчастная любовь замешана.

– Увы, господа, на самом деле все было гораздо печальней. На руке Столыпина была надета лайковая перчатка… Перчатка соскальзывает и остается в руке матроса. Павел идет ко дну. Но и это еще не все. В карманах сюртука Павла были золотые монеты. Десять тысяч в золотых монетах. Они и потянули его на дно… Вот такая судьба, братцы.

– Отсюда мораль: храните деньги в сберегательной кассе. Или в банке, на худой конец. Стеклянной, – пробормотал кто-то из темноты.

– Ну а Лермонтов, конечно же, сочинил стихи, посвященные этому событию, – усмехнулся Ковалевский.

– И опять не угадали. Лермонтов, узнав о происшествии, сильно заболел. Похоже, он сожалел, что не оказался рядом, быть может, он бы спас Павла. А быть может, погиб бы и сам. Так снаряды судьбы падали рядом с ним всю жизнь. И это не единственный случай, когда он мистически избегал гибели. Я много лет собирал воспоминания современников, архивы, рукописи, его рисунки. И мои поиски были вознаграждены. Удалось мне обнаружить следы его рукописи, ну той известной повести «Штосс», которую он якобы не дописал.

– Почему якобы? – спросил корнет Ковалевский. Вряд ли ему было интересно, но хоть какое-то развлечение.

– Связан с этим презабавный случай. – Белов положил свою ложку, озадаченно посмотрел на пустую тарелку: что ел, что не ел, разницы нет. – В письме к Дюма графиня Ростопчина писала, что однажды Лермонтов объявил, будто прочитает новый роман под заглавием «Штосс», причем нужно ему часа четыре. Вошел с толстой тетрадью под мышкой, начал читать, минут через пятнадцать закончил. Написано было страниц двадцать, тетрадь была пустой. Роман никогда не был окончен. Так долго считали, ибо окончание никто не видел.

– А о чем повесть эта, Белов? – Корнет Ковалевский все-таки начал расставлять шахматы на доске. – Не напомните?

– Значит, так. Герой повести – художник Лугин. На светском вечере у некой Минской он сообщает ей, что не верит в любовь, разочарован. Тут, я думаю, Лермонтов приписывал своему герою и собственные черты, была у него такая поистине маниакальная идея, что он некрасив, и потому женщины не могут искренне его любить, к тому же, он и не достоин такой любви. Эта мысль преследует и его героя. Его самолюбие уязвлено, он довел себя до ипохондрии, от которой три года лечился в Италии, но так и не избавился. Недуг по-прежнему его одолевает, это видно и по его лицу. Он пробует спастись искусством, живописью. Пытается писать картины, но они мрачны, непонятны широкой публике, словом, никто его не понимает, и он мучительно это переживает. Хотя тут мне кажется, что… Впрочем, это неважно. Самое главное, Лугин признается Минской, что слышит голос, который называет ему один и тот же адрес, приказывая пойти туда. Минская советует ему сходить на эту улицу, убедиться, что это бессмыслица, возвратиться и лечь спать. Ей кажется, что он нездоров. Головой повредился, словом.

– Хм, а хотели бы вы, господа, увидеть, какое будущее могло быть у России, если бы ею правили люди хотя бы с остатками разума… – задумчиво произнес Ковалевский.

– Интересно… неинтересно… Господь не попустил. – Полковой священник отец Николай вошел в землянку, налил стакан воды, шумно выпил. – Когда дворянство усердно сеяло плевела богоборчества, русский народ оставался верным государю. Господь и сохранил его ради этого народа…

– О, вот и батюшка, давненько ваших проповедей не слыхали! – Корнет истерично захохотал, а отец Николай, скорбно вздохнув, перекрестил его. – А сейчас-то что ж ваш Бог отворотил свой взор от русского народа? Милосердие, заступничество его где?

– Не богохульствуй, сын мой! Будут еще горше времена, и Бога забудут. Да только уже не спросишь ни с кого…

– Дайте же дослушать! – снова взмолился голос из темного угла. – Белов, что там с этим Лугиным дальше было?!

– Терпение, мой друг. Простившись с Минской, Лугин отправляется по этому адресу, находит дом. Поговорив с дворником, узнает, что дом стоит пустой уже давно, поселиться здесь никому так и не удалось – кто умер, а кто разорился. Это кажется Лугину странным, но все же он осматривает квартиру. Она ему очень нравится, и он решает тотчас же сюда переселиться.

– Корнет Ковалевский, к полковнику! – В землянку заглянул штаб-ротмистр Свищев. – Ординарцем вас отправляют в штаб корпуса! Живее!

Корнет с сожалением посмотрел на доску – эх, какой гамбит затевался! – вскочил, одернул портупею и направился за порученцем.

Поручик задумчиво посмотрел ему вслед.

– Рассказывайте дальше, Белов! – нетерпеливо произнес все тот же хрипловатый баритон из темноты.

– Так вот, Лугин остается жить в квартире. Но он, безусловно, болен. Лица людей ему кажутся желтыми. Движения его порывисты, нервны. Он мечется по комнате в беспокойстве, все время пребывая в страхе, тревожности. То вдруг без причины начинает смеяться, а то – плакать. Его охватывает то покаянное настроение, то отчаяние. И тут по ночам он видит странного человека. Дело в том, что в одной из комнат этой квартиры на стене висит необычный мужской портрет с большой золотой табакеркой в руках. Представьте себе, выражение лица на портрете меняется. Оно то злое, то ласковое, то насмешливое, то грустное. И вот теперь каждый вечер из соседней комнаты выходит старик, похожий на этого мужчину на портрете, только постаревшего, и предлагает художнику сыграть в штосс. Со слов дворника, квартира эта пустует уже лет двадцать. Значит, человеку с портрета теперь лет шестьдесят. У мужчины на портрете пальцы унизаны перстнями, как у шулера. Видимо, его ночной гость – старый шулер…

– А что, может, в картишки, господа? – Поручик Рындин лениво потянулся и зевнул. Ему никто не ответил, тогда он надвинул на голову подушку и тут же захрапел.

– Своего ночного посетителя Лугин от всех скрывает, – продолжил свой рассказ Белов. – Но лихорадочно ждет его снова. Сознание его спутано. «Как ваша фамилия?» – спрашивает он старика, и ему слышится в ответ: «Штосс». Хотя гость мог произнести: «Что-с?» Значит, уверен Лугин, человек по фамилии Штосс существует. И это ему принадлежит дом. То, чего подспудно Лугин боялся, найдя дом по адресу, звучавшему в его голове, произошло: потусторонний мир обрел реальность. Ночной гость в каком-то безумном полосатом халате проходит беспрепятственно в запертые комнаты, а скрипучие двери сами перед ним беззвучно отворяются. Ночной посетитель поминутно меняется прямо на глазах: он становится то выше и толще, то почти исчезает. Его глаза буквально магнетизируют Лугина. Каждый вечер они делают только одну талию в штосс. На кон старик ставит девушку, написать портрет которой Лугин страстно хотел, но у него это не получалось. Живописец проигрывает все свои деньги. Доходит до того, что он распродает свои вещи, лишь бы вновь увидеть таинственную красавицу, которая появляется в комнате вслед за стариком. Лугин осознает, что так он протянет совсем недолго. У него не остается средств даже на пропитание…

– Эх, кусок мяса бы сейчас, отбивную с кровью. Или сосиску, на худой конец, – мечтательно протянул лежащий на походной кровати ротмистр Сосницкий. – Прожаренную такую, чтобы жирок с нее тек, а запивать холодным пивом…

– Ротмистр, имейте совесть! – Прапорщик Ростовцев, сменивший Ковалевского за шахматной доской, задумчиво разглядывал фигуры. – Нашли время! Еще бордель вспомните на Подоле и эту, как ее… Зизи?

– Мими, прапорщик! Ну как ее можно забыть! Кудри распустит, ножкой топнет… А талия! Эх…

– Прекратите, господа! Дайте же дослушать, наконец!

– Скажите, Данилов, вы-то почему так заинтересовались историей семейства, а? Уж не внебрачный ли вы отпрыск семьи Лермонтовых и нет ли у вас личных планов на найденную Беловым рукопись?

– Не зубоскальте, Ростовцев, не смешно… Просто время убить, не более. Чем бревном лежать да тяжкие думы думать, уж лучше эту историю послушать…

– Так я же, батюшка… – Ростовцев не успел договорить. В дверях землянки возник штаб-ротмистр Свищев.

– Немецкие аэропланы! Все в лес! – закричал он.

Офицеры бросились к выходу.

– Так и знал – не дадут дослушать! – Из темного угла, натягивая на ходу сапоги, выскочил ротмистр Данилов.

Поручик Белов в суматохе быстро сунул в руку Сосницкому какой-то сверток: «Вы должны это сохранить! Я точно знаю, что погибну. В самое ближайшее время. Мне в начале войны гадалка нагадала, тогда не поверил, а теперь… Я это точно знаю. Если будете живы, сможете выгодно это продать».

Сосницкий недоверчиво повертел сверток в руках.

– Что вы, Михал Васильич, чушь какая, мы все под Богом ходим… – попытался отговорить его Сосницкий.

– Не спорьте, Алексей! Я лучше знаю… Просто прошу. Жаль, если это пропадет.

Сосницкий досадливо сморщился, взял сверток, сунул его под ремень, запахнул шинель и выбежал из землянки. Больше Белова он не видел.

Через несколько месяцев Керенский начал свое знаменитое июньское наступление на Юго-Западном фронте. Со всех фронтов сюда стянули все орудия, палили из них целыми днями и по ночам. Вражеские укрепления сровняли с землей. Командиры отдали приказ наступать. И тогда солдаты выдвинули требование: а пусть офицеры сходят и посмотрят, есть ли еще в окопах германцы. После заверений, что всех уничтожили, солдаты собрали митинг и решили: если нет никого, то и наступать не к чему. Дело было ясное: с войной покончено. Предатели, о том ранее уже предупреждавшие, обменяли победу на революцию…

1921

Переворот 1917 года опрокинул и перевернул все. Ротмистр Сосницкий уходил на фронт защищать Отечество, но после большевистского переворота никто не мог ответить на вопросы, где это Отечество и что станет с ним и его защитниками дальше. Сначала он подался было в Полтаву, там немного отсиделся, а потом услышал про гетмана Скоропадского и отправился в Киев, чтобы вступить в его армию. Однако проехать туда уже не получилось. Только до Одессы добрался, а дальше – в Севастополь. Из Севастополя морем переплыли в Варну, а уже оттуда – в Сербию, в Нови Сад. Там Сосницкий прожил какое-то время, пока его не вызвали в Белград. Про сверток, который передал ему поручик Белов, не вспоминал. Хорошо, что лежал он на дне дорожного сундука и в суматохе тех непостижимых дней не затерялся, как терялись не только вещи, но и люди, и честь, и совесть, и разум…

Однажды глава организаций беженцев из России Сергей Палеолог предложил Сосницкому заняться устройством беженцев, в основном это были остатки врангелевской армии. И в одной из партий бывших офицеров он встретил ротмистра Данилова, который все просил Белова рассказывать его историю дальше, да так и не услышал ее конец. Они обнялись, помолчали. Ротмистр сильно сдал, осунулся, от былого лоска не осталось и следа. А через неделю у него поднялась высокая температура. Поместили его в больницу, боялись – не тиф ли. Данилов долго был между жизнью и смертью, и навещавший его Сосницкий не знал, застанет ли однополчанина живым. Но Данилов внезапно пошел на поправку, прошла еще пара недель, и он окончательно выздоровел. О болезни напоминала только обритая голова и страшная худоба.

Данилов снял комнатушку у сербской старухи, нужно было искать какую-то работу, чтобы выжить. Как-то к нему заглянул Сосницкий, вроде как в общине беженцев шел разговор о вакансии официанта в одном из баров. Сложно было представить русского офицера в такой роли, но пока выбирать не приходилось. Они еще надеялись, что «пока». За бутылкой дешевой ракии стали вспоминать своих боевых товарищей. Судьба многих была неизвестна.

– Корнет Ковалевский здесь, Ростовцев… Все влачат довольно жалкое существование. Кто таксистом работает, кто налоги собирает с собак, кто вывески и декорации рисует, официантами устроились, а мне повезло, я французский преподаю в гимназии.

– Алексей, а помните ли поручика Белова, что про рукопись Лермонтова рассказывал, когда мы под Угриничами стояли? – спросил Данилов.

– Ну как же, ведь тогда… – Сосницкий хлопнул ладонью по лбу. – Он же мне тетрадку свою отдал, сохранить просил! Я забыл про нее совсем! Что-то он вроде отыскал, неоконченную повесть Лермонтова, что ли…

– А где, где эта тетрадка? – заинтересовался Данилов.

– Должна лежать в моем походном сундучке, я как положил ее туда, так и не доставал…

– Так разрешите мне ее полистать, – попросил Данилов. – Вот пока тут бездельничаю – и почитаю. Хоть узнаю, чем там дело кончилось. А то уже столько лет мучаюсь!

Он рассмеялся и дружески хлопнул Сосницкого по плечу.

Сосницкий пообещал, что тетрадь отыщет и принесет ротмистру. Вернувшись домой, выдвинул из-под кровати свой походный сундучок и на самом дне его, под грудой ношеной одежды, отыскал пакет. Только там оказались две тетради, довольно толстые, в одинаковых коленкоровых переплетах. Текст был написан летящим, мелким, но разборчивым почерком.

Он сел в кресло и пробежал глазами первую страницу одной из тетрадей. Задумался, вновь вернулся к началу и… уже не мог остановиться, пока не дочитал все, до последней строчки. Это оказалась та самая неизвестная повесть Лермонтова «Штосс». Затем он открыл вторую тетрадь. Интересно, похоже, дневник самого Белова. Сосницкий начал читать.

– Ай да Белов! Снимаю шляпу!

Сосницкий в волнении заходил по комнате. В это время в дверь постучали. Кто так поздно? Сосницкий распахнул дверь.

– А, это ты? Заходи, забавные у меня новости!

Порыв ветра внезапно погасил огонь в лампе…

На следующий день газеты вышли с заголовками «Убит русский офицер, руководивший помощью беженцам из России!», «Кровавый след большевиков в Сербии!», «Месть красных боевому офицеру!»

Сыщики дело закрыли быстро. Из квартиры убитого ничего не пропало. Обществу русских эмигрантов были переданы его вещи. Среди них корнет Ковалевский нашел тетрадь. Полистал и понял, что это дневник погибшего еще в германскую Белова. Забрал дневник себе как память о боевом товарище.

Darmowy fragment się skończył.