«Рельсы режут на две неравные половины…»
Рельсы режут на две неравные половины
полуостров, что когда-то был территорией
Украины.
Моё Чёрное море с волнорезами и буями,
за тебя теперь надо расплачиваться
рублями.
Кроме смены валюты, власти, символики
всё осталось прежним, белые колченогие
столики,
торговка самсой, чебуреками, пиццей
смотрит в наши незагорелые лица,
улыбается золотом: «Приехали
наконец-то!»
А после хмурится, вспоминая, что мы
из Донецка.
Отмеряет порцию теста, кричит
в приоткрытые двери:
«Отец, они всё же приехали! А ты
не верил…»
И откуда-то из глубин их крошечного
киоска
появляется дядя Эльдар в красной
мастерке Bosco.
Обнимаемся так, что побаливают суставы:
«Вы к нам как? Самолётом или через
паромную переправу?»
Это всё неважно, дядя Эльдар, это всё
вторично.
Я смотрю на него, и глаза его татарские
ежевичные
наполняются солёной водой, как на пирсе
бетонном впадины.
А глаза его огромные, почти чёрные
виноградины
на меня глядят сквозь слёзы и не могут
насытиться-наглядеться:
«Здравствуй! Здравствуй, моя смелая
девочка из Донецка!»
Школьное сочинение
Как ты провёл это странное лето в городе,
где мост через реку вставал на дыбы от ужаса,
где всякое слово тонуло в железном грохоте,
где мальчики носят теперь на плече оружие?
Как ты провёл его – письма писал мне светлые,
нежные письма о лете, которого не было?
Лето теперь навсегда под твоими веками —
лето, в котором всё было так горько-зелено.
Как ты провёл это лето под терриконами,
хмуро глядящими прямо в глаза грядущему?
Я-то его разменяла на поезда с перронами,
я его где-то оставила под подушкою,
чтобы не помнить о лете, в котором сызнова
жить приходилось учиться и осторожничать.
Как ты провёл его? Лето, что не пролистано,
лето, что до сих пор обжигает кожу нам.
Не отвечай, я знаю, как ты ответишь мне,
лето иссякнет с последним глоточком воздуха.
Станет когда-нибудь памятью, вещью, ветошью,
спиною моею, болезненно сколиозною,
символом грозного времени, сном полуночным,
жутким кошмаром, вскриком
и всхлипом детским.
Как ты провёл его? Лето на нашей улице,
Страшное лето, случившееся с Донецком.
2015
«Осторожно, двери закрыты, водитель сосредоточен…»
Осторожно, двери закрыты, водитель
сосредоточен,
пассажиры смотрят в окна, как убегают
обочины.
С шакальей улыбкой миномётчик
выпустит мину,
громко крикнет: «За Україну!»
Раньше за Украину пили, закусывали,
а теперь убивают,
миномётчик улыбается миномёту, говорит:
«Баю-баю…»
Спите, суки, босоногие сепары, русские
пропагандоны,
а я, моторний, поїду до дому.
А ви вже приїхали. Выходите, чего
разлеглись-расселись,
миномётчик будет улыбаться, пока
не заболит челюсть.
Миномётчику скажут дома: «Розкажи нам,
Рома,
вони насправді зайва хромосома?»
Рома кивнёт, дотронется до ямочки
на подбородке,
попросит борща с чесноком, чёрного хлеба,
водки
и расскажет о том, как миномёт с первого
выстрела дал осечку.
Мама заплачет: «Боже мій, як небезпечно!»
«Здесь так тихо, что слышно часы и вены…»
Здесь так тихо, что слышно часы и вены,
как в замочной скважине ключ говорит:
«Пожалуйста!»
Когда мой отец после крайней тяжёлой
смены
не целует меня с порога, но и не жалуется
на кромешную тьму подземелий и пыль,
что въелась
в его пальцы, лицо, одежду и даже в голос.
Это смелость, любовь моя, просто мужская
смелость,
неразменная и не разменянная. Наш полюс
на краю земли – просто кряж, что горюч
и чёрен.
Чёрно-белые зимы, как старые киноленты.
Этот край свободен, и он в тех, кто его
достоин,
он впитался навечно в тело твоё
пигментом,
когда в самую малую щель проникали
недра
нашей страшной земли – изрытой
да истощённой.
Здесь так тихо, что истошно пятится
суеверный,
и дрожащей рукою крестишься ты,
крещёный.
В эту землю вложили душу, подняли в гору,
эту землю явили миру, как символ ада,
и на ней построили пыльный суровый
город.
В этом городе редко случаются звездопады,
чаще ливни, и ливни эти с больным
пристрастьем
всё ведут допросы – кто праведен,
кто виновен.
Этот город меня ощущает своею частью,
и я счастлива быть его городским бетоном,
мостовой и стеной разрушенной, речкой
в камне.
Моё сердце здесь – расхристанное, живое,
оно стало памятью у подножия памятника
неизвестному, но отчаянному герою.