Как дети вернулись, Алена Тимофеевна тут же велела Сергею оставаться с матерью, а сама с Иринкой пошла на завод. В письме Петра, мужа Аксиньи, был он обозначен дословно: русско-американская резиновая мануфактура.
До завода было с полчаса ходьбы, и Иринка за это время много чего передумала. А ну как страшный мастер погрозит тете Алене кулаком, да и вышвырнет ее с завода, как вышвырнул мать? Разве есть супротив него сила?
А сила нашлась. Те двери, от которых гнали несчастную Аксинью, открывала легко Алена Тимофеевна. И главный мастер завода пожал ей руку при встрече, и на девочку взглянул ласково, дал Иринке сладкий сухарь. Позвал какого-то в очках и нарукавниках и велел ему поднять документы. Тот убежал, а через полчаса вернулся с ворохом бумаг. Из бумаг же следовало, что Петр Егоров, рабочий прессовального цеха, 26 февраля сего года попал под пресс-машину, в результате чего у него были раздроблены плечо и рука. В этот же день его доставили в Обуховскую больницу, где от полученного ранения он и скончался 02 марта. Похоронен на больничном кладбище.
– Родным почему не сообщили? – сурово спросила Алена Тимофеевна.
– Адреса не нашли, – соврал тот, что в нарукавниках. (Иринка сразу видит, когда кто врет).
– А вдову зачем выгнали?
– А кто ее знает. Может вдова, а может так. Много их тут шляется в округе.
– А вещи от него остались?
– Беднякам отдали, в дом призрения.
– В общем, был человек Петр Егоров, и нет его, – подытожила Алена Тимофеевна и не сдержалась – эх, люди!
Вытребовала с них справку из больницы о месте захоронения и ушла. И руки, хоть они и совали, им на прощанье пожимать не стала.
К вечеру только вернулись домой. Девочка тут же рассказала все родным: и про завод, и про то, как потом поехали в больницу (на извозчике!), как нашли могилу (сторожу рупь дали, и еще посулили, чтоб не забывал, ухаживал).
Аксинья за день сдала: лицо посерело, лоб был покрыт испариной.
– Петруша. Чуяло мое сердце, – только и проговорила она.
Пришел приглашенный портным священник. Сделав все, что полагается, он спросил:
– Дети на кого останутся?
– На меня, – ответила Алена Тимофеевна и сунула в руку попа ассигнацию.
Ночь Серега с Иринкой не спали. А под утро мать захрипела, потянулась и преставилась.
Тут поднялась суматоха. Приходили из полиции, спрашивали у тети Алены паспорт, паспорта она им не показала, но они ушли довольные и все бумаги подписали. Приходили богаделки обмывать тело. Приходил гробовщик, тело обмерил.
Потом жена портного, охнув, сказала, что не след детям на такое глазеть, и увела их на свою половину.
А на третий день были отпевание и похороны. Ребята, как увидали городское кладбище, обомлели. Какая ж прорва народу живет в Питере, если здесь столько мертвецов! Как в тумане бросили по горсти земли, съели кутью с рисом и поехали домой.
Только не домой поехали-то! Алена Тимофеевна скоро и властно приказала извозчику: в порт. Приехали в порт, пошли вдоль чудных складов, наваленного штабелями леса, бочек, ящиков… Все встречные суровые мужчины приветствовали тетю Алену шуточками и пожимали ей руку. Вот она подошла к красивому паруснику, легко прошла по тонкой досочке, и им велела подниматься, там провела в закрытое помещение, зажгла керосиновую лампу и враз осветилась небольшая комната, заставленная шкафами с книгами, картами, какими-то большими странными часами и коробочками неизвестного назначения. С книжного шкафа на них выкатил золотые глаза здоровый кот дымчатого цвета. В углу в клетке сидела канарейка.
– Знакомьтесь: кот Василий, кенар Рико. А меня с этих пор называйте просто – Аленка.
Ну да, та самая Аленка, за приключениями которой мы уже так долго следим. Так неужели же она стала взрослой серьезной женщиной? Неужели она теперь всегда поступает правильно и творит сплошь добрые дела? А вот посмотрим.
– Тетенька Алена, как мы Вас будем просто Аленкой называть, – возмутилась девочка.
– А как все называют, так и ты называй, – раздался вдруг скрипучий голос.
Сергей и Иринка так и подпрыгнули.
– Это кто?
– Это я, летучая ладья, – продолжал голос. – Аленка! Бросай возиться с этой малышней и полетели куда-нибудь. А то так всю навигацию пропустим.
– А что такое навигация? – спросил Серега.
– Это порядок такой. Время, когда корабли могут в море выйти и в порт вернуться. У каждого порта своя навигация. Мне-то, конечно, тьфу. Я, если захочу, отращу себе конек и по льду понесусь, как буер.
– А что такое буер? – не отстает Серега.
– Тьфу ты, неуч какой, – ворчит ладья. – Несмышленый неуч. Ладно бы юнгу себе взяла, а то! Буер – это лодка на коньке, с парусом. Ее ветер гонит, она по льду скользит. А мне и конек не нужен. Я так сама по себе взлететь могу.
– Ну, положим, разбег тебе все-таки нужен, – замечает Аленка, а сама в кулак прыскает.
– Всего-то пятьдесят корпусов, – храбрится ладья.
– Тетенька ладья, а что такое корпус? – встревает Иринка, и тут даже кот не выдерживает. смеется. Смеется и канарейка. Дети смотрят на честную компанию и тоже начинают давиться от хохота. Не смешно только ладье. Она обстоятельно начинает объяснять, как по писанному:
– Корпус судна – основная его часть в виде водонепроницаемого и полого внутри тела обтекаемой коробчатой формы.
– А что такое водонепроницаемая? – встревает Аленка.
– А что такое полое? – мяучит кот.
– А кто такой обтекаемый? – щебечет канарейка.
Тут и ладья раскалывается, и все дружно смеются.
– Ну, ребята, надо объясниться, – говорит, отсмеявшись, Аленка. – С матерью вашей мы все обговорили. Но вы тоже уже взрослые люди и должны правду знать. Дело в том, что я колдунья.
– Ведьма, что ли? – у ребят глаза стали по пять копеек.
– Ну, пусть ведьма, если вам так понятнее. Видели, как все в порту мне руку жали, как уважительно здоровались? Думаете, это они с Аленкой здоровались? Стояла-то перед ними я, а видели они бойкого промышленника Алексея Семеновича, который по своей прихоти на парусном судне разъезжает.
– И на заводе тоже? – догадывается Иринка.
– И на заводе. И на улице, когда я вас впервые встретила, я тоже перекинувшаяся была. Совсем немного людей могут настоящее за видимостью распознать. А вы меня "тетенькой" назвали. Так я поняла, что вы мне в ученики годитесь. Я вас, может, тридцать лет искала… и еще восемь, – добавляет Аленка, вдруг погрустнев.
Ребята молчат, и ладья молчит, и даже кот Василий с канарейкой молчат.
– Так что решайте, Ирина и Сергей, будете ли вы со мной жить и науке моей учиться. А нет, так отправлю вас к деду с бабкой, денег подкину и отправлю.
– Нет, тетенька Аленка, – кричат наперебой дети, – не отправляй к деду, с тобой хотим.
– А учиться трудно, – серьезно говорит Аленка.
– А палубу драить тяжко, – вторит ей ладья.
– А меня кормить надо по часам, – щебечет канарейка.
– А меня просто надо кормить, – мрачно завершает кот Василий.
– Все сделаем! Все сможем!
– НУ, коли сможете, ответствуйте тогда, кто из вас читать умеет?
– Я, – отвечает Серега, – я в церковно-приходскую школу ходил.
– А я только по слогам. Я девочка, мне необязательно грамоте знать. Я в школу не ходила, меня Серега учил.
– Вот про то, что ты девочка, и тебе необязательно, чтоб я в последний раз слышала, – строго говорит Аленка. – Вы оба мои ученики, и учиться будете наравне. Хоть и придется тебе иногда мужское обличье принимать, – печально смотрит она на Иринку, – времена такие: что дозволено мужчине, нельзя женщине. Значит, первое задание тебе, Серега, – выучить сестру читать и считать, и таблице умножения. Таблицу-то знаешь?
– А то! До девяти.
– А дальше и не надо. Дальше я вас учить буду.
Я знаю, любезный читатель, что про то, как дети учились, тебе читать неинтересно. Ну, и пусть себе учатся помимо этой книги. Хотя ты знай, что каждый день по шесть часов у них занятия, и еще три часа им дается на то, чтобы самим науки изучать. Зато могут они ходить по ладье, где захотят, и ладья им все про свое устройство рассказывает. Могут совать нос в любые аленкины склянки и пытаться сами любые зелья составлять. Могут даже трогать сложные судовые приборы. Только с ладьи сойти не могут. Потому что скоро отлет.
– А ну как, – беспокоится ладья, – у одного из них, а, может, у обоих, морская болезнь случится? А ну как, кто из них, а, может, и оба, высоты боится? А если…
– Разговорчики, – прерывает ее Аленка, – будем решать проблемы по мере их выявления, как говорят англичане.
Так что как-то под утро ладья мирно вышла из питерского порта, очутилась на ровной глади Финского залива и взлетела. Серега с Иринкой вначале испугались: почуялось им, что палуба из-под ног провалилась, и падают они в бездну. Но, как оказалось, они вовсе не упали, а, наоборот, взлетели.
И летать оказалось так чудесно! Так чудесно, любезный читатель, что и рассказать тебе не могу. А расскажу я тебе, пока Сергей с Ириной дивятся полету, вот лучше вот про что.
Кот Василий, глубокомысленные друзья мои, был животным царских кровей, на что, как он говорил, безошибочно указывает его имя, а также тот факт, что он был сыном самой Семирамиды, знаменитой дымчатой кошки-крысоловки. Василий был также дымчат, так же ловко душил крыс, отчего оказался счастливчиком с детства. Его сразу же забрали на самый фешенебельный прогулочный пароход. "Бывало, – говаривал кот Василий – по целой неделе ничего, кроме пулярки, трюфелей и фуа-гра, у меня во рту не было". Кота холили и лелеяли, но было у него одно удивительное свойство, которое открылось в самый неподходящий момент.
А случилось вот что: первый помощник капитана закрутил любовь с какой-то пассажиркой. Василий впоследствии утверждал, что она была певицей, но точных данных на этот счет не имел никто. И вот в решающий момент старпом привел красавицу себе в каюту. Кот же, как на беду, слонялся поблизости. Увидев в щель дверного проема, как дама снимает шляпку и перчатки, кот почувствовал озарение. "Я, – говорил Василий, – точно знал, что она способна взять "до" третьей октавы". Но как заставить женщину петь? Кот нашелся мгновенно. Петь-то, может быть, он ее не заставит, а вот визжать – запросто. Он быстро сбегал куда-то, вернулся довольный, дождался, пока в каюту проследует матрос с шампанским и фруктами, и проскользнул за ним. А затем так же незаметно выскользнул вон. Ждать пришлось долго, часа полтора. Кот даже вздремнул. Но все-таки добился своего – красавица визжала. "Это была такая чистая нота, что стало понятно – визжит истинная певица" – утверждал кот. Короче говоря, после приятного времяпрепровождения, певица (уж поверим коту) собралась надеть перчатки и тут обнаружила, что вместе с ними в шляпе мирно лежит свежеубитая крыса.
Кот Василий оказался шкодой.
Судно вернулось в порт, и кота тут же списали на берег. Но так как он был широко известен с самой положительной стороны, а историю со старпомом все повторяли, как развеселый анекдот, кота Василия скоро забрали на другой ультрасовременный, хоть и грузовой, пароход. На пароходе даже была баня. Там, собственно, все и случилось.
Как-то, когда судно выполняло длинный рейс, возвращаясь из Венесуэлы с грузом какао-бобов и разного прочего, у матросов случился банный день. Пошел попариться и боцман, кстати сказать, полюбивший Василия самой искренней любовью. Мыться пошел, а свой свисток, с помощью которого он отдавал команды, оставил на лавке рядом с чистыми подштанниками.
"И тут я подумал, – рассказывал Василий, – а что случится, если…" Короче, он присел над свистком и хорошенько облил его. Обмоченный свисток посреди океана – это не хухры-мухры! Это, можно сказать, диверсия. Бедолага боцман был оскорблен в лучших чувствах. "Я ж его (трам-тарарам), – говорил он, – а он мне (тарарам-там-там)".
И кота Василия вторично списали на берег, но теперь уже с волчьим билетом.
Наступила зима, в порту было невесело. Последняя крыса жила лучше Василия. Потому что у крысы была семья и друзья, а от кота все отвернулись. И кот решил пойти на шантаж. Как и все в доках (кроме людей, разумеется), он знал о летучем корабле и управляющей им молодой колдунье. Так что однажды, когда Аленка шла к причалу, он встал на ее пути и заявил:
– Предлагаю взаимовыгодный обмен.
– Что на что менять будем?
– Мое молчание взамен на постоянный кров и еду.
– Значит, выдать меня хочешь? – усмехнулась Аленка. – А как, позволь тебя спросить, ты собираешься это сделать? Ведь люди тебя просто-напросто не поймут.
Вот этот момент кот Василий и не продумал.
Аленка рассмеялась и к недоумению всех окрестных животных взяла наглого котяру с собой.
Василий не сразу забыл старые привычки и пару раз перевернул какие-то реторты, а также однажды налопался валерианы и разнес бы всю палубу, если бы ладья не вырастила вокруг него крепкую клетку. Кот провел в ней полдня, после чего был выпущен на волю. И с тех пор был, как шелковый, ну, почти всегда.
Как уже говорилось прежде, избушка очень любила сказки. Став ладьей, любви своей она не утратила, а наоборот, подвела новую почву. Теперь в каждом путешествии она собирала народные сказки, выспрашивая у пролетных птиц, пробегавших зверей и даже иногда у гадов.
Но ладья обнаружила у себя еще один талант: она прекрасно сказки рассказывала, порой переиначивая на свой лад конец, если он казался ей слишком грустным или жестоким.
По вечерам все собирались в кают-компании. Аленка прокладывала маршрут назавтра, или просто рисовала что-то на листочке; дети сидели рядом и слушали, кот Василий мурлыкал, канарейка дремала, а ладья сказывала.
– Вот мы сейчас летим над Лифляндскими землями. А надо вам сказать, есть тут деревушка Миннемюлле.
– Или Мюллеминне, – подначивает Аленка.
– Ну, может, и так. Так вот, в этой деревушке люди едят кашу странным образом. Горшок с кашей они ставят на стол, крынку с топленым маслом – на полати, а кружку простокваши – в сени. И вот черпают они кашу ложкой за столом, чтобы обмакнуть в масло, тащат ее на полати, а чтоб запить кашу простоквашей – так же гораздо вкусней – выбегают в сени.
А еще они крайне странно вдевают нитку в иголку. Отрезают нитку у окна, вдевают в ушко на пороге, а узелок завязывают у калитки.
И щи они варят странно. Достанут кочан из подпола, нашинкуют в сараюшке, кидают в котел на печи, а ложкой мешают на полатях.
Дети смеются и Иринка замечает:
– А, может, они просто такие быстрые? Оглянуться не успели, они уже в другом месте.
– Может быть, – соглашается ладья. – Вот такие стремительные финны из Миннемюлле.
– Или из Мюллеминне, – поправляет Аленка.
Как-то пролетали они над Норвегией, сверху на фьорды любовались и вниз спускались, по берегу гуляли. И между прочим рассказала им ладья, что в Норвегии живут тролли, которые только и знают, что строить пакости честным людям.
– ЛЮбое дело у них, – говорила ладья, – украсть у родителей ребенка и подменить его своим трольчонком. Трольчонок такой обычно не живет долго, скоро умирает, потому что он не привык хлеб есть и молоко пить, ему подавай болотную жижу с лягушками. А человечий детеныш у троллей остается много им всяких дел делает, потому что сами тролли работать ленятся.
А то еще бывает, затеют в деревне свадьбу, а жених-то из соседнего села. Вот сидит невеста, вся изукрашенная, жених на тройке подъезжает, честь по чести. Свадьбу играют, веселятся. Назавтра молодые отбывают по месту жительства жениха.
И тут к вечеру приезжает вроде бы тот же самый жених на той же тройке. Только весь измученный, лошади из сил выбились. Оказывается, тролли весь день и всю ночь его кругами по лесу водили. А тот-то жених, вчерашний, он был подменыш вот такой, как я прежде сказывала. Ему ведь жена нужна? Вот он и отвел всем глаза. И девушку ту, конечно, больше никто не видит.
– Страсть! – вздыхает Иринка и жмется к Сергею.
– Врут поди, – старается быть солидным мальчик.
– Может, и врут. Но вот что еще рассказывают. Один дровосек нашел в лесу заблудившуюся красавицу. И так она ему приглянулась, что, не спросив чьего она роду-племени, он на ней женился. Живут год, живут два, ладно живут, сынок у них народился. И тут решил дровосек поехать на ярмарку. "Хорошо, поезжай, – говорит ему жена. – Только как подъезжать к дому будешь, песню какую-нибудь запой погромче, чтоб я тебя услышала и тебя встретила".
Дровосек накупил на ярмарке подарков и возвращается домой веселый, и, конечно, совсем забыл про песню-то. Подошел к дому, взглянул в окно – а там жуткая ведьма с зелеными волосами в котле какую-то бурую бурду варит, а рядом с ней такой же жуткий трольчонок играет.
– Что это, мама, – говорит тролльчонок, – вроде как человечески духом запахло?
– А это наш отец, – отвечает ему ведьма, – домой потихоньку вернулся и за нами подглядывает.
А дальше я вам рассказывать не буду. Дальше жалостливо, – обрывает сказку ладья.
– Расскажи, расскажи, – просят дети.
– А что рассказывать, – решительно завершает Аленка, – схватил он топор и порешил и ведьму лесную, и тролльчонка.
– Жалостно, – вздыхает ладья.
– Нечего жалеть, – заявляет Серега, – что их жалеть, ведьм всяких. От них одно зло.
– Между прочим, – наставительно говорит ладья, – не так давно я сама была избушкой на курьих ножках, а Аленка – бабой-ягой. И никому от нас зла никакого не было.
– И Иванов-царевичей я в печку не сажала, – добавляет Аленка с усмешкой, – Да и не было их в округе, Иванов-царевичей, одни Иваны-дураки.
В другой вечер ладья рассказывает.
Жила-была в старой – доброй Англии молочница и был у нее смышленый сын по имени Джек (Яков по-нашему). И вот как-то одна из коров перестала давать молоко, и решила хозяйка ее продать. Позвала Джека и говорит ему:
– Сынок, сведи корову на ярмарку и продай. Да смотри, не продешеви.
Ведет Джек корову, песенку напевает, беспечно палкой постукивает. Вдруг навстречу ему прохожий незнакомец:
– Продай, мол, парень, корову. А только нет у меня денег, но есть пять волшебных бобов. Придешь домой, посади их в землю, и они принесут тебе огромное богатство. Джек смекает себе: денег всегда заработать можно, а волшебные бобы – большая диковина. Ну, и сменял корову.
Дома, конечно, получил от матери. И раззявой-то она его назвала, и дурачком, и простофилей. Но Джек веру в людей не потерял и тем же вечером закопал бобы во дворе. Проснулся утром от крика матери., выбежал на двор посмотреть, что случилось, – и обомлел. Посреди двора вьется бобовый стебель с хороший дуб толщиной, а вершина его теряется в облаках.
– Полно орать, – говорит он матери, – слазаю-ка я посмотрю, что там наверху. Если таков стебель, каковы должны быть стручки!– И полез. Долго ли, коротко ли, долез до облаков. Поднялся еще выше и попал в облачную деревню. Только живут там не обыкновенные люди, а великаны.
Великаны его встретили честь по чести, в гости позвали, за стол посадили, потчуют-угощают. Только Джека страх взял. Втемяшилось ему в башку, что его сейчас съедят. Поэтому он придумал хитрость: стал потихоньку пазуху набивать колбасами да кусками окорока. А как набил себе огромное пузо, говорит:
– Что-то я объелся, ничего не лезет больше.
– Так пойди, поспи, – говорит ему великан.
– Нут, я лучше вспорю себе брюхо и выну всю еду, и тогда снова смогу есть, – говорит Джек, хватает нож и режет на себе рубашку. Оттуда посыпались колбасы и окорока. Джек-то надеялся, что глупый великан вслед за ним сам себе брюхо пороть станет и зарежется. А великан знай себе смеется.
– Ну, говорит, потешил ты меня, Джек. В жизни не видел, чтоб человек сам себе брюхо взрезал, чтоб побольше еды в него набить. Ты что думаешь, я холстину от кожи отличить не могу?
– Ну, раз ты меня так потешил, – продолжает великан, – подарю тебе целый золотой. И еще посмеюсь, наблюдая, как ты его на себе до земли тащить будешь.
А золотой-то великанский! В нем верный пуд весу будет. Но Джек не сплоховал. Снял рубаху – ведь все равно резаная уже – располосовал ее на ленты, обвязал монету крест-накрест и привязал себе на спину. Так и полез вниз. Еле долез, правда.
А бобовый стебель на следующий день высох и обломился. Так больше Джек и не попал к великанам. Да и не надо было: золотого и ему, и его детям,, и внукам, и правнукам хватило.
– Я вот думаю, – заметила Аленка, – как он этот золотой в ход пустил, и как от шерифов и баронов богатство уберег?
– А он был волшебный, – не растерялась ладья, – тратить его мог только тот, кому его подарили. В ход пустил просто – отколупывал понемножку. Золото, оно мягкое.
– Не верю я, что дармовое золото может счастье принести, – отрезала Аленка. – А теперь пора спать.