Czytaj książkę: «Fide Sanctus 1»

Первая часть дилогии

«Человеку надо мало:

чтоб искал

и находил.

Чтоб имелись для начала

друг один

и враг один.

Человеку надо мало:

После грома –

тишину.

Голубой клочок тумана.

Жизнь одну.

И смерть –

одну» ¹ .

ПРОЛОГ

Республика Беларусь, трасса М6; 7 мая 2010-го года

Как я хочу не знать. Как я хочу не слышать. Как хочу не быть очевидцем твоей дикой тоски по нему.

– ЗАМОЛЧИ! – ору я, делая тише проклятую песню. – Замолчи, мы на дороге!

На дороге в никуда.

Потные руки трясутся; я еле держу руль. Ветер влетает в салон и бьёт меня по щекам. Твоя ладонь тянется к дверце, отжимает ручку… И я слышу вой трассы под колёсами.

– ЗАКРОЙ!

Я сдвигаюсь к обочине и спешно давлю на тормоз. Форд нехотя замедляется. Отстегнув ремень безопасности, ты медленно выходишь наружу и опускаешься на колени. Твоё лицо белее свежего бинта, а глаза горят выжженными окнами. Я вылезаю из машины и чувствую, что дрожу. В ушах свистит шум трассы. Мимо меня – совсем близко – проносится Рено цвета бутылочного стекла. Я умираю от стыда. Все видят, какой я нелепый.

Я нелепый из-за тебя.

Я злобно кидаюсь к тебе, но ты неуклюже вскакиваешь и бежишь… обратно. В свой чёртов город, который мы наконец покинули. Я машинально бегу за тобой; от злости я почти не вижу землю.

Нагнать тебя просто; ты шатаешься и норовишь упасть.

Я хватаю тебя за плечи и поворачиваю к себе. Твои глаза сверкают отчаянием, а лицо горит. Ты упираешься руками мне в грудь и пачкаешь футболку кровью. Ты кричишь «выпустить» тебя, потому что ты «должна до грозы»…

– УСПЕТЬ?! – с жаром кричу я. – Куда?! Тебе нельзя бегать! Уймись! Посмотри, здесь солнце!

Я с трудом тащу тебя обратно, а ты бьёшься в моих руках, как буйный эпилептик. Твоя нога попадает мне по колену, и я мешком падаю на землю вместе с тобой, сходя с ума от гнева.

Нас никто не видит, но мне кажется, что видят все.

Сильнее всего на свете я хочу сейчас ударить тебя; бить изо всех сил, пока ты не заткнёшься.

Но я не могу этого делать: иначе всё будет кончено действительно навсегда.

– ЭТО ЗДЕСЬ СОЛНЦЕ! – кричишь ты, ударяя по земле. – А ТАМ БУДЕТ СНЕГ! ТЫ СЛЫШАЛ ПЕСНЮ? ТАМ СНЕГ! НУЖНО ТОЛЬКО ДОБЕЖАТЬ!

Ты не видишь нашего солнца! Тебе на него плевать!

– ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ БЕГАТЬ! И НЕ НУЖНО!

– НЕТ! – Ты размазываешь по лицу кровь вперемешку с землёй. – НУЖНО ПРОСТО ДОБЕЖАТЬ! СКАЖИ, ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ ОНА ПОПРОСИЛА ЕГО?!

Я разгневан как никогда в жизни; я так хочу тебя ударить, что готов бить себя. А ты глядишь прямо в мои глаза и всё кричишь: так смело, словно уже не боишься даже смерти.

– ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ ОН ПОЕХАЛ ТУДА?!

Кричишь снова. Снова и снова.

А в изжаренном майским солнцем воздухе переливаются отголоски далёкой грозы.

СЕМЬЮ МЕСЯЦАМИ РАНЕЕ

Республика Беларусь, г. Гродно; 26 октября 2009-го года

ГЛАВА 1.

Моя мать основала род Хранителей Времени – но его бремя пока несу только я.

Скрипнув, Колесо останавливается. Я не отрываясь смотрю в глубь зеркала: на свой второй объект.

Сегодня он опять раздражён.

Я наблюдаю за ним так долго, что успел выучить каждую черту. И каждую его черту, пожалуй, я уже ненавижу. Возможно, это не ненависть, а безысходная, обречённая усталость.

Но сегодня я легко путаю их: как порой делают люди.

В кармане его пиджака звонит телефон. Я боюсь пошевелиться и будто не дышу. Объект прижимает телефон к уху, и из динамика льётся сбивчивый женский голос. Закатив глаза, он сухо отвечает, швыряет телефон в карман и хмурится, убирая с лица чёрные волосы.

– Позвонила? – шепчет над моим ухом напарница. – Знакомство будет таким, как в прошлый раз?

Милая моя девочка.

Порой мне чудится, что она волнуется о каждом исходе сильнее, чем я сам.

– Да, таким же, – глухо отвечаю я.

Первый этап позади, но это ещё ровным счётом ничего не значит.

* * *

Раз уж день решил быть полным дерьмом, он не уймётся до самого вечера.

Почему-то дождливый полдень вызывает куда бóльшее разочарование, чем дождливое утро. Утро спасает надежда, что скоро несколько прояснится. В полдень же понимаешь: не прояснится. Не скоро.

У города день тоже явно не задался.

В холле университета пахло людьми, отвратной светской суетой и строительным щебнем. Грёбаный ремонт шёл только на втором и третьем этажах, но смрадной пылью и вонью лакокрасок пропитался весь корпус целиком. Скорее по привычке, нежели из добрых побуждений, он попрощался с гардеробщицей и начал проталкиваться к выходу.

Не касайтесь меня. Не касайтесь, чёрт.

Два удара по тяжёлым дверям – и он вдохнул наполненный влагой воздух. Дождь прибил к тротуарам отяжелевшие бурые листья, и они безвольно прижались к плиткам, никуда уже не торопясь. Вниз по широким ступеням, вперёд по узкой дорожке; нажать кнопку на пухлом ключе, сделать шаг по сухой траве… И угодить ногой в замаскированную листьями лужу.

Да твою-то мать.

Мокрый холод стремительно поднимался по носку, и казалось, что нога застряла в ледяном болоте. Сев в машину, он рассеянно оглядел приборную панель, метнул рюкзак на заднее сиденье и отточенным движением вставил ключ в замок зажигания.

… – Они лежат в коробочке на полочках сразу за дверью, такие буро-серые, и их надо ещё тряпочкой специальной протереть. Ты запомнил?

Целая просьба без манипуляций?

– Ну ты же сообразишь, ты же такой умный, это я у тебя такая глупен…

Недолго музыка играла.

– Я понял.

– Третий этаж, комната семьдесят девять, вахтёру объяснишь, зачем ты идёшь, она должна пропустить. А нет, так можно с кем-то попросить зайти, будто в гости, и…

– Хорошо, я понял.

– Ты сначала постучи, а вдруг девочки почему-то дома, и…

– Я понял, Марина!

Каблук сапога глянцевой звезды отлетел прямо накануне её очередного глянцевого мероприятия.

Вот какого чёрта она попёрлась по той лестнице, которую уже раздолбали строители?..

Марина любила, когда её звали «звездой», но она, строго говоря, была скорее прожектором. С ярким, удушающим и старательным светом. Звёзды же светят ненавязчиво.

Просто потому, что не светить не умеют.

Дерьмовый день так путал мысли, что он толком не понимал, почему согласился ехать за её сменными копытами. Потому что просьбы своих «девушек» всё же нужно изредка выполнять?

Или потому что нашёл повод сбежать от зава кафедрой, который обещал ещё один «разговор»?

Всякий раз после «разговоров» с завом особенно сильно хотелось избегать зеркал: чтобы не видеть проклятого зава снова. И всегда смутно казалось, что он высказал в эту лощёную рожу не всё.

Можно было с три короба добавить.

Поморщившись, он щёлкнул ногтем по ёлочке, что раздавала салону мятный аромат. Ёлочка лихорадочно закачалась. Иногда он напоминал себе вот такую ёлочку, по которой щёлкают пальцем. Или нет, пожалуй, собачку на бардачке. Ту, что с готовностью трясёт башкой, когда её заденешь.

Точно. Вот что можно было добавить.

«Рома, ты думаешь, что прокладываешь дорогу в моё будущее, а на самом деле ты меня отменяешь в моём настоящем. Все видят только твою малолетнюю копию; не меня. Я не хочу с тобой ассоциироваться. Я хочу сам прорубить себе путь, пусть даже это тоже будет правоведение. Мы не на выставке именитых бульдогов. Не раскачивай машину, чтобы я дрыгал башкой».

«Сынок, он ведь хочет как лучше», – поспешно трещала Ира, когда муженёк давал ей слово. – «Уж он-то знает, каким должен быть безупречный специалист!»

Как надоела эта долбаная «безупречность»: в трелях Иры, в планах Ромы, в нарядах «звезды».

Свернув на Горького вслед за белым Ситроеном, он вдруг понял: а ведь Олег полностью прав. Он старался вести себя с Мариной добрее именно когда Рома обижал Иру. Так вот почему он поехал за этими чёртовыми сапогами: потому что вчера между его дрессировщиками случился очередной скандал?

Чёрт, он терпеть не мог даже мысленно произносить эту фразу: «Олег полностью прав».

* * *

Передние колёса хлюпнули, минуя грязевое море на подъезде к пятиэтажному зданию, что торчало из разбитого асфальта. Да нет, вроде из фундамента.

Нет, всё же прямо из асфальта.

Унылый район не располагал к общению с собой. Запихнув Ауди между кособоким Фольксвагеном и бордюром, он вышел из салона, морщась при виде обшарпанного здания. Где-то в недрах этого кошмара теперь жила та, что зовёт себя его девушкой.

И мысль об этом липко саднила на периферии самолюбия.

Промокшая нога страшно замёрзла. Преодолев подъездную дорожку, он поднялся на крыльцо общежития и потряс головой, сбрасывая капли, что пробирались под воротник. Не то чтобы он не любил касания воды; не то чтобы не любил касания вообще. Но когда касаний, картинок и звуков становилось слишком много, он мысленно надувал вокруг себя мыльный пузырь, обозначая радиус личного пространства. Задумчиво потрогав шершавый кирпич сбоку от входа, он толкнул тяжёлую дверь.

Ну просто пломбир «Советская классика».

Пухлые вазоны с полуживыми цветами. Вахтёрская стойка, обитая сайдингом. Приколоченный к стене щит с россыпью ключей. Продавленный диван и два засаленных кресла по бокам от него. Увитая искусственным плющом металлическая загородка, которая явно разделяет прибывших на уже допущенных в обитель и ещё ждущих своей очереди.

Злость почему-то нарастала. Горела тугим влажным комком чуть выше кадыка. Вокруг густо пахло смесью жидкого мыла с жареными пирожками.

Где-то здесь есть, с позволения сказать, буфет?

Поглядев на вахтёршу, что умиротворённо разгадывала сканворд, он сухо произнёс:

– Добрый день. Мне нужно пройти в гости к моей… подруге.

– Комната и фамилия, – пробормотала вахтёрша, старательно вписывая слово в клеточки.

– Семьдесят девять. Измайлович.

Поставив подпись справа от фамилии Марины, он пересёк холл и двинулся по коридору, невольно заглядывая в дверные проёмы. Отовсюду тянуло сквозняками и смазанными запахами. Безлюдный коридор услужливо отбрасывал эхо его шагов. Населяющие этот рай люди были на занятиях.

Страшно представлять, как тут «безлюдно» вечером.

Обрадовавшись виду лестницы, он не стал касаться вылизанного тысячами рук поручня и двинулся вверх, брезгливо держа ладони в карманах куртки. Не зря с момента, как комиссия по жилищно-бытовым запихнула Марину на Бульвар Ленинского Комсомола, он поспешно выразил желание видеться с ней только у себя – пусть он порой и не терпел эти снисходительно предоставленные Ромой стены.

Хуже презрения, конечно, жалость. Но хуже жалости – снисходительность.

И почему ей вдруг на третьем курсе дали общагу? Да ещё и поселили сюда. Олега – как всех юристов – поселили на Доватора; свой переулок ближе к телу. Хотя хвастать той общаге перед этой было нечем.

Хрен редьки не слаще.

Пустынный третий этаж встретил гудением холодильника из ближайшей двери. Не поворачивая головы, он заключил, что это общая кухня. В глубине коридора раздался глубокий девичий голос:

– Я не хочу в сотый раз об этом говорить, Дима! Ты как будто…

Голос оборвался, прихлопнутый расшатанной дверью.

Семьдесят четыре… семьдесят шесть… семьдесят девять.

Три раза стукнув по жёлтой двери, он отступил и демонстративно отвернулся. За дверью стояла плотная тишина. Покончив с церемониями, он вытащил из кармана мелкий ключ, всадил его в замочную скважину и надавил вправо. Ключ не желал поворачиваться. Недоумевая, он попробовал, вопреки законам логики, повернуть ключ по направлению к косяку. Абсолютно бесполезно. Либо ещё один ключ был всажен с другой стороны, либо ключ подходил, безусловно.

Но к какой-то другой из этих долбаных фанер.

Не сдержавшись, он толкнул ногой низ тонкой двери. Дверь затряслась и надсадно загудела. Ладони уже немного отогрелись, но пальцы всё ещё были холодными: благодаря проклятой мокрой ноге.

Чёрт, нужно снова говорить с Мариной.

Через три гудка из динамика полетел её старательно нежный голос:

– Ну что там, заяц? Ты уже где?

Проглотив «зайца», он полушёпотом произнёс:

– Это не тот ключ, Марина. Он не подходит к двери твоей комнаты.

– В каком смысле не подходит? Точно семьдесят девять? Не влезает или не поворачивается?..

Раздув ноздри, он сухо уточнил:

– Не поворачивается.

– Заяц, слушай… – чем-то зашуршав, протянула Марина. – Прости, похоже, я перепутала ключи. Дала тебе ключ Олеси из шестьдесят восьмой… Она хотела, чтобы я зашла в её комнату раньше неё – у неё сегодня много пар – и разморозила блинчики, которые ей мама передала. И тогда она…

Поморщившись, он отодвинул телефон подальше от уха. Внутри глаз билось что-то тугое и колючее.

– Солнышко, а давай ты вернёшься, и я поменяю ключик тебе? – жалобно попросила звезда.

– Я никуда больше не поеду! Голова скоро разлетится на куски!

Из комнаты неподалёку вышла девушка в красно-чёрной клетчатой рубашке и синих джинсах. В одной руке она с трудом несла наполненную чем-то кастрюлю с отвратительными розочками на боку, а второй рукой сжимала комок спутанных наушников. Недовольно покосившись в его сторону, девушка направилась к кухне. Звук её шагов отлетал от стен кошмарно гулким эхом.

– Милый, – заискивающе выдавила Марина. – Солнышко, прости. Я очень глупая, но я не могу пойти туда босиком… Я всем пообещала, что буду. Этот каблук никак не приклеить. Тогда ты можешь, пожалуйста, дождаться мою соседку по комнате? Я попрошу её привезти ключ, если ты совсем не хочешь вернуться за ним. Пожалуйста, заяц. Можешь придумать мне штраф.

Могу и придумаю.

Как всё-таки хорошо было на первом курсе – когда он заполучил самую неотразимую девицу потока и ещё наслаждался эффектом новизны. Спустя два года изрядно приелось и её идеальное тело, и ощущение своего триумфа; но уже теперь Марина держала всё в своих руках.

– Когда у этой соседки заканчиваются занятия? – уже тише буркнул он.

– Через час десять, – поспешно отрапортовала она. – Я буду очень ждать тебя с сапожками. И кстати, заяц. У тебя же есть тот ключ. Значит, ты можешь посидеть в комнате у Олеси.

Как ты себе это представляешь?!

– Я не буду. Сидеть. В комнате у Олеси. Между лестничными пролётами есть шикарные замызганные подоконники! А щедрому буфету внизу явно найдётся чем порадовать пожухлого гурмана!

Не намереваясь слушать треск её ответа, он нажал на отбой. Боль в висках напоминала теннисный шарик, что бьётся о ракетку. Выдернув из замка идиотский ключ, он сунул его в карман и зашагал прочь.

Вход в общую стряпную… Значит, уже рядом выход на лестницу. Стоп, что?..

Невольно затормозив, он сделал шаг назад и снова заглянул на кухню. Девушка в клетчатой рубашке стояла спиной к выходу. Белый шнур наушников опутывал её талию и нырял в задний карман джинсов, где лежал телефон. Правый локоть девушки был отведён назад, левая рука – вытянута вперёд, а ноги расставлены по ширине плеч. Пальцы правой руки напряжённо удерживали невидимую леску, а левая рука была сжата в кулак.

Это похоже на…

Не успев устыдиться своего спонтанного вуайеризма, он прищурился, разглядывая детали. Да, это было похоже на стрельбу из лука. Губы тронула презрительная ухмылка.

Давайте вы тут все превратитесь в шизофреников.

Тем более великолепные жилищные условия этому охрененно способствуют.

Девушка начала поворачиваться вправо, не сводя прицела с воображаемой мишени. Мысль, что женское периферическое зрение куда шире мужского, еле успела добежать до конца, а девушка уже вздрогнула, заметив его. На её лице отразилось смущение, но его тут же сменил флегматичный вызов. Из белых наушников доносились приглушённые ноты иностранного рока.

Кажется, это Linkin Park.

Отпустив видимую лишь ей тетиву, девушка дёрнула за шнур один из наушников, и он послушно скользнул ей в ладонь. Меланхолично сложив на груди руки, она вопросительно подняла левую бровь.

– Здорово стреляешь, – не нашёл он ничего лучше.

Нахрена было вообще что-то говорить?

– Нечего подглядывать, – невозмутимо заявила девушка. – Я пока ещё не на сцене, а ты не в зале.

Её голос звучал необычно: достаточно мягко, чтобы быть женским, и достаточно низко, чтобы не сверлить виски. Он будто уже слышал его раньше. Где?

– Никто за тобой не подглядывал.

Девушка закатила глаза и сделала такой шумный вдох, будто устала от всего на свете.

Какого чёрта?..

Пора было ощетинивать злость и придумывать ответ получше: в меру забавный, в меру ледяной. Не уходить же вот так: когда за ней остался фурор, а за ним – оправдания.

Повариха в этой беседе воспылала слишком отчётливым превосходством.

– Почему не на парах? – дерзко поинтересовался он.

– Ушла. А ты ведь гость. Какими судьбами?

– Подневольными. Подруга попросила привезти обувь, а ключ оказался не тем. И теперь я жду её соседку. Потому что слишком добр.

Тормози, чёрт. Семьдесят процентов в диалоге бабские, тридцать – твои.

Но баба и не думала бороться за свои проценты.

– Бывает, – заключила она, подливая в кастрюлю подсолнечного масла.

Повисло молчание, что разбавлялось лишь стуком деревянной ложки о кастрюлю. Реванш так и не состоялся, но он вдруг осознал, что пульсация в висках ослабла. Почему?

Ну конечно. Тут открыто окно. Тут есть блаженный воздух.

Девушка проследила за его взглядом и указала глазами на распахнутую створку. Всё; минуту помолчали. Она уже успела его рассмотреть и сейчас будет корёжиться в попытках понравиться. Но вместо кокетливых ужимок клетчатая повариха угрюмо сказала:

– Если холодно, пардон. Закрывать не буду. Лучше озябнуть, чем задохнуться.

«Ты тоже задыхаешься без открытых окон?» – почти брякнул он, но прикусил язык.

– Всё, вроде разогрелась, – буркнула девушка и внезапно осведомилась: – Ты уже обедал?

Он небрежно проигнорировал вопрос, и превосходство в беседе несмело подросло.

– Короче, – бесстрастно продолжила она. – Мне нужно сбегать в комнату. Посторожи курицу. За вознаграждение, естественно. Здесь без сторожа ничего оставлять нельзя.

Подняв брови, он ехидно посмотрел в её глаза. В дождливом полумраке они были похожи на бледные васильки, которые он в конце первого курса покупал Марине в подземных переходах.

Вот и пошли, вот и поехали. Фразочки про «вознаграждения»; притянутые за уши поводы.

Пытаясь подавить снисходительный смешок, он звучно прочистил горло и вдруг закашлялся.

– Что, всё-таки закрыть окно? – мрачно спросила девушка, читая какое-то смс.

То, что там писали, явно безбрежно её бесило: до того злобным было её лицо. Вторая её рука – с деревянной ложкой – висела вдоль джинсов, и с неё на пол капал куриный бульон.

– Да нет, я не поэтому, – вальяжно пояснил он и снова кашлянул. – Чёрт его знает. Может, из-за того, что ногу промочил.

Расскажи ещё, какие трусы сегодня надел.

– Там, где умывальники, есть змеевик. – Вернув телефон в карман, она закрыла глаза и устало помассировала лоб. – Можно повесить носок на него. И даже туфлю приткнуть.

– Да нет, – по-светски машинально отрезал он. – Неудобно как-то.

Повисло молчание. Она не продолжила настойчиво хлопотать о его мокрых носках, и это отчего-то понравилось. Подавив желание тотчас отправиться к их змеевику, он с расстановкой произнёс:

– Я посторожу курицу, да.

Девушка прищурилась; её глаза сверкнули лукавством. Она молча обошла его и исчезла в коридоре. Через полминуты вдали хлопнула фанерная дверь. Не сдержавшись, он дёрнул носом в направлении кастрюли. Пахло мягко и густо, тушёным мясом со специями. Желудок предательски заурчал, успев соскучиться по еде с семи утра. Вскоре фанера снова хлопнула, и он отступил от плиты, скрывая желание вероломно присвоить вверенный объект. Она появилась на пороге кухни, одной рукой держа две тарелки и две вилки, а другой отбрасывая со лба волосы.

Они похожи на взорванный стог.

Самые короткие из них трепетали на уровне глаз, а самые длинные касались острых ключиц, что виднелись в вырезе рубашки. Остановившись у плиты, девушка выудила из кастрюли сочное куриное бедро, положила его на тарелку, снабдила натюрморт вилкой, протянула курицу ему и констатировала:

– Вознаграждение.

На кухню за это время никто не рвался, и смена сторожа была оплачена вхолостую. Девушка со слегка отстранённым аппетитом разглядывала кусок курицы, что лежал на её тарелке с уродливым рисунком. Зацепив зубьями вилки куриную кожу, она проворно стащила её с мякоти, неуклюже стукнула вилкой по краю тарелки и… поморщилась от резкого звука.

Поморщилась от резкого звука?

Осознав, что он слишком откровенно наблюдает за тем, как кто-то ест, предавая вколоченный в мозг этикет, он уставился на свой кусок, что призывно поблёскивал жирным боком. На его тарелке уродливых рисунков не оказалось.

– У тебя моя любимая тарелка, – будто в никуда произнесла она. – Люблю посуду без рисунка и рельефа. Гладкую. Однотонную. Как лист бумаги. Держи аккуратно и не расколоти её, ясно?

Начав слушать с интересом, он ошарашенно замер, когда она договорила. Повариха командовала так нагло, словно не она недавно назвала его гостем.

С неё чёртов этикет явно стекал как с гуся вода.

– Я мог посторожить и без вознаграждения, – холодно произнёс он, не притрагиваясь к курице.

Девушка махнула рукой и едва уловимо передёрнула плечами: будто говоря: «Не хочешь – не ешь, дело твоё». Этот жест мгновенно нарисовал между ними невидимую стену.

– Сначала нахамила, мол, «нечего подглядывать», а потом положила мне громадный кусок. Почему?

– ДА НЕ ЗНАЮ Я, ПОЧЕМУ! ОТВАЛИ!

– Я К ТЕБЕ НЕ ПРИВАЛИВАЛ! – опешив, гаркнул он.

Поставив тарелку на стол, девушка сложила руки на груди, глядя устало, но решительно. Всё в её мимике указывало на то, что её раздражение сейчас могло без особых усилий победить раздражение его – но она своё умело сдерживала.

– Ладно, и правда. Я неправа. Извини. «Отвали» я сказала не тебе, по сути. А другому человеку: словно вдогонку. Это был перенос.

Так вот кем стал бы Олег, родись он бабой. У неё даже нос был в точности, как у него.

Острый, вытянутый, несуразный.

Захотелось высмеять её подкованную смелость, но вместо того он глухо ляпнул:

– Ты знакома с понятием переноса?

Помедлив, она мелко кивнула.

– Я пришла на кухню уже злая. Но, естественно, не на тебя. Я просто до дури от всего уст…

Ну конечно! Вот где «раньше» звучал этот голос.

– Так вот кого я слышал, – перебил он. – Как только зашёл на этаж.

– Что именно слышал? – Она с показной беззаботностью сощурила левый глаз.

– Что ты «не хочешь в сотый раз об этом».

Девушка сдержанно рассмеялась, приоткрыв бледные губы.

Она не только извинилась, но и, похоже, не собиралась мстить за это.

Бросив быстрый взгляд на куриное бедро, он на миг засомневался, стоит ли брать его руками. Но собеседница с таким аппетитом обкусывала с косточки остатки мяса, что он тут же осознал: этот человек вряд ли станет оценивать уровень его преданности этикету и чистоту пальцев после. Курица оказалась феноменально вкусной. Опустив на тарелку чистую кость, он тщательно облизал пальцы, незаметно вытер их о джинсы, вытянул руку и негромко произнёс:

– Святослав.

Обкусывая с косточки остатки мякоти, девушка молча рассматривала его руку. Наконец зашвырнув кость в урну, она убрала за спину испачканную в курице правую ладонь и вложила в его руку левую.

– Вера.

Её ладонь была тёплой, а пальцы прохладными и тонкими – почти хрупкими.

Вот что стоило держать аккуратно, чтобы не расколотить.

– Хорошего дня тебе, Святослав.

Небрежно смахнув в урну кость с его тарелки, она поставила посуду в корявую раковину, осторожно подхватила горячую кастрюлю и шагнула к выходу.

– Можно просто Свят, – поспешно вставил он.

Приподняв уголки губ, она энергично переступила порог кухни, явно больше не желая тут торчать.

Она могла заразиться этикетом – но не заразилась.

Не успев подумать, что собирается сказать, «можно просто Свят» воскликнул:

– Вера! Я хотел спросить…

Цокнув языком, она указала пальцем в глубь коридора и снисходительно произнесла:

– А, да. Умывальники вон там. Удачной просушки.

Мгновение – и растрёпанная золотая осень окончательно скрылась в дверном проёме.

Крыть было нечем.

Злясь на обоих, он широкими шагами вышел из кухни, стараясь не смотреть, в какую комнату зайдёт кастрюля с курицей. И только усевшись на табуретку возле змеевика, прежде аккуратно разложив носок на его горячей поверхности, он понял, что задний ум успел определить: это была комната семьдесят один.

* * *

– Я поняла, что мне не так уж и нужно ехать туда. Мне куда важнее, чтобы ты не сердился.

Тараторя это, Марина бесцельно переставляла по столу кружки цвета шоколада. Она любила подбирать посуду под цвет своих волос – и цвет этот был вполне аристократичным. Но в её руках всё чересчур часто приобретало оттенок простецкой суеты.

– Ты точно не сердишься? Заяц… Долго ждал, бедный.

Да, заждался сюсюканья как со слабоумным.

Пульсация в висках постепенно возвращалась. Звонок Марины совпал с окончанием просушки носка. Трубка радостно сообщила, что она «ради него» наплевала на своё мероприятие, допрыгала до такси и будет в общаге «с минуты на минуту».

Не стерпела вины; как всегда.

Никак не удавалось так устроиться на табуретке, чтобы не соревноваться с холодильником в широкоплечности. Впрочем, это была меньшая из бед. Он, конечно, любил, когда Марина была виновата.

Но быстро уставал и от заискивающего кудахтанья.

– Ну а кто бы не уставал? – немедленно подхватил Внутренний Адвокат.

Этот юнец в яркой кепке был готов оправдывать Хозяина даже в шаге от виселицы.

Присев на корточки, Марина сдвинула брови в заботливой гримасе и задумчиво пробормотала:

– Ты не приболел? Или мне показалось?

Покачав головой, Свят перевёл взгляд на картонные вафли с фруктозой и сухо произнёс:

– Я уже поеду домой.

Избавь меня от бесед на фруктозе.

Она подняла брови и посмотрела на него со смесью подозрения, тревоги, вины и разочарования.

В комнату вбежала девица в мерзком махровом халате. Посмотрев в их сторону с провинциальным кокетством, она звонко заявила:

– Мариша, я нашла, кто переведёт мне этот вонючий текст по аудиту! Это та ещё жесть, особенно термины. Моего школьного английского однозначно не хватило бы. А тут и расценки нормальные, и по знакомству. Уланова прикольно переводит, живенько так.

Марина метнула в неё скучающий взгляд и уточнила:

– Уланова? Это которая Варя?

– Вера. – Вытащив из холодильника йогурт, девица энергично взболтала его. – Баба живёт в одной комнате с твоей Шацкой, а ты имени не знаешь.

«Вера» – редкое имя; а значит, клетчатая повариха носит кавалерийскую фамилию.

Занятно. Впрочем, он и не сомневался, что она не какая-нибудь Пончикова.

– Я ещё не всех выучила, – буркнула Марина и, поколебавшись, добавила: – Поздравляю. Настя говорит, она одна из лучших у себя на потоке.

А значит, понимает каждое слово из своего иностранного рока.

– А заодно и не из мира сего, – ехидно заключила соседка. – Ладно, молчу, имею совесть. Мы вообще договорились на долгое сотрудничество, даже телефонами обменялись. Видела ты людей, которые в наше время на бумажке телефон записывают?

Допив йогурт, она кинула на стол несколько клочков из кармана. Верхний листок был помят куда сильнее остальных. Половину листка занимали четыре буквы, а вторую половину – семь цифр. Свят невольно уставился на бумажку. Он никогда не был визуалом – а уж написанное и подавно запоминал через отчаянное «не могу». Но эти цифры внезапно обосновались в памяти, как приколоченные. Додумав эту мысль, он машинально поднялся со стула, и Марина тут же томно прижалась к нему всем телом.

Пустила в ход свои основные козыри.

Подняв лицо Марины за подбородок, он обхватил губами её рот и замер, прислушиваясь к ощущениям. В груди зашевелилось нечто, уверенно похожее на усталость. Она с готовностью обвила руками его шею, лаская языком его нижнюю губу. Ощутив боль в затылке, Свят мягко отстранился.

– Нет. Устал. Поеду один.

Она всё не теряла надежды остаться у него до утра; как будто чем более поздним вечером она окажется в его квартире, тем вероятнее это произойдёт.

Соседка навострила уши, и Марина напряжённо кивнула, но промолчала. В её глазах читалось: «Нужно, чтобы все думали, что у нас идиллия». Зачем «нужно», она наверняка сама не знала. Куда чаще, пожалуй, она смотрела на них чужими глазами – и слишком боялась этими чужими глазами увидеть, как у «короля и звезды» что-то сломалось или сошло с петель.

Прекрасно; сегодня она виновата, и можно вообще не оправдываться.

Быстро преодолев коридор, лестницу и холл, он выскочил на улицу, втянул голову в плечи и потрусил к машине, выбирая сухие места. Вернувшись в салон, что всегда внушал спокойствие, он вытащил из кармана телефон. Несколько отточенных движений – и стучащий в ушах набор цифр прописан в телефонной книге.

«Имя контакта».

Думать сил не было, и пришлось довольствоваться первыми ассоциациями. Пять английских букв.

«Goldy» ² .

Сохранив контакт, Свят несколько секунд бездумно полистал список, в котором Викторы Петровичи и Иваны Кузьмичи прятали под собой барменш и первокурсниц.

– Ну и начерта тебе этот номер? – хмуро поинтересовался Внутренний Прокурор.

Его роль заключалась в орошении Хозяина потоком безжалостной критики.

– Он потом разберётся, начерта, – сурово заключил Внутренний Судья.

Внутренний Адвокат просиял и показал Прокурору средний палец.

Улицы заливал золотисто-чёрный октябрьский вечер. Отражаясь в зрачках луж, он острым шелестом летел из-под колёс и оседал на мокрый асфальт. Дворники порхали по стеклу, рассеивая и без того вялое внимание. Вполуха слушая скрежет троллейбуса, что полз по соседней полосе, Свят устало следил за светофором.

Что в Вере Улановой помогло на пару минут озолотить эту осень?

До запаха курицы теннисный мяч бился в виски, а на кухне перестал. До знакомства с невидимой тетивой комок злости ворочался в горле, а после – растворился. До вида её ключиц в голове бились металлические молоточки, а при взгляде на эти ключицы ему… было тихо.

Может, стоило поискать не то, что в ней было, а то, чего в ней не было?

Пожалуй, в ней не было чего-то, что его сильно бесило. Пронзительного голоса? Да, но не только. Ужимок, кривляний, капризов, навязчивых нарушений личного пространства? Да.

Но суть явно была в другом.

И только вернувшись в свою тихую прихожую, он вдруг замер, осознав, в чём же была «суть».

В Вере Улановой не было долбаной безупречности.