Czytaj książkę: «Отношения и расстояния», strona 6
– Коля в поле. А Сережа – не может, – пробормотал он.
Пускай катается, пусть набарахтается вдоволь, к утру ведь вернется. Всегда возвращается. Такой его этот Колин алгоритм. Уж в чем в чем, а в алгоритмах Сережа лучше Коли, определенно. Тем более в тех, что написал сам.
Накрывшись пледом с головой, он видел себя той каруселью на голом пустыре, и степь со всех сторон, и вертится в ней одна мысль: он достаточно талантлив, чтобы написать кого угодно, но Коля переписывает себя каждый день. Но ведь когда-то именно он, Сергей, взял и написал себе этого Колю, сшил из памяти и отработанных аккаунтов, потому что должен быть друг, обязательно должен быть друг, с которым можно поспорить по переписке или просто подышать ночью, кататься на карусели или барахтаться в поле – информационном, да не совсем, – и накрываться травами, и молчать. Должен быть друг в социальной нейросети, чтобы молчать в мире, в котором приходится говорить двумя тысячами ртов.
Карусель вертела его все быстрее, как будто готовила в космонавты, все вокруг пустыря привычно смазывалось, напротив вдруг возник куратор, а Сережа возьми да спроси его: «Каково тебе, сильный мира сего, среди цифровых тебя почитателей? Не одиноко ль тебе, человече?» А куратор глядит в черное степное небо и все так же безучастно вздыхает: «Одни лишь тернии, тернии, когда же, блять, звезды?» И круговерть сбрасывает Сергея со своей налаженной траектории, и по касательной с центробежною силою несет его чернота, а где-то в ней бессмертные души под защитой его авторского права в очередной раз бомбят выжженное информационное поле, а он бежит по рельсам прочь из города – Сережа, домой! – через запах степных шпал, пытается догнать единственного своего друга, любимое свое первотворение, которое неподвластно ни трендам, ни госрегулированию, – Домой, кому сказала! – ведь написан он был исключительно для личного пользования. Он пытается спать и все видит, как они вдвоем молчат, погруженные в траву, которая выше любой новостройки, и утро больше не наступает.
Влада Терещук. Рассвет
Она не успела даже разуться, он молча подошел к ней и ударил— щеку обдало огнем.
– Почему я пришел с работы, а жрать нечего? Сколько раз повторять, чтобы ты не шлялась по улицам после школы!
Тая ненавидела себя за растущий внутри ужас. Она столько раз обещала себе не плакать, не бояться, дать сдачи, но каждый раз лишь замирала и глотала соленые унизительные слёзы.
– Прости, мама сказала, что ты будешь сегодня поздно. Я думала, успею…
– Думала она… Я тебя содержу для того, чтобы ты думала? А? Прочь с дороги, иначе ещё раз вмажу!
Дважды повторять не потребовалось. Девочка проскользнула в гостиную. Она прижала ладонь ко рту, пытаясь подавить рыдания, чтобы не привлекать внимание. Перекрывая доступ к кислороду, она как будто убивала страх.
В коридоре продолжал материться приемный отец. Тая смогла выдохнуть, только когда входная дверь закрылась.
Теперь снова придется прогуливать школу следующие несколько дней, потому что эти пощечины никогда не проходили бесследно благодаря тяжелой руке приемного отца, а косметику Тае иметь запрещалось. Она не хотела, чтобы кто-то узнал. Хотя, может, и стоило сказать учителю или директору, да хоть кому-нибудь! Она так мечтала выбраться из детского дома, избавиться от ярлыка сироты и найти нормальную семью, а сейчас все чаще испытывала желание бежать от этой нормальности со всех ног.
И даже не насилие в новом доме было хуже всего… Хуже всего то, что она допустила ошибку, сбежав от прошлой семьи. И теперь боялась совершить ещё одну, поэтому и терпела.
Пять лет назад она была ещё маленькой и просто не понимала… А теперь ей пятнадцать. Мир перестал делиться на черное и белое. В палитру добавились десяток новых цветов: красный в честь ожога на плече, полученного в тринадцать за то, что огрызнулась в ответ на придирку приемного отца; фиолетовый как регулярные синяки на теле; зеленый от зарождающейся леденящей ненависти к людям; страх имел противный серый оттенок, а обида на судьбу оттенялась синим. Но среди этих цветных чувств было одно бесцветное, оно вгрызалось сильнее прочих – стыд. Стыд за совершенный поступок. Ведь она обидела тех, кто этого не заслуживал, кто хотел быть ее семьей.
Спустя год после возвращения в детдом появилась очередная семейная пара. Причины, по которым она хотела уйти из детдома, не менялись, а только крепли с годами. Она хотела избавиться от поношенной одежды, от сиротской дедовщины, от равнодушных лиц нянечек и воспитательниц, которые хоть и не были с ними жестокими, но относились к ним, как к работе; дома их ждали собственные семьи, куда они всегда уходили. Однако больше всего хотелось оттереться от одиночества, и ради этого она, как щенок, готова была бежать за каждым, кто ею заинтересуется.
В голове постоянно крутились одни и те же вопросы: «Почему она? Почему её родители умерли, а она никому не нужна?»
Первое время по переезду в новую семью все было нормально. Тая запрещала себе думать о прошлом и сравнивать с теми… другими. Люди, которых отныне следовало называть «мама» и «папа», были бездетной парой уже больше пятнадцати лет. Дядя Ваня работал охранником, а тетя Света шила одежду на дому.
Прошло уже более полугода с момента, как она стала частью семьи Божко, когда приемный отец впервые ударил её. Она и раньше была знакома с насилием, но в детдоме это носило привычный характер. Хочешь выжить – борись. Все детдомовцы знают это правило. И Тая бежала именно от этого – жестокости, ненужности и одиночества.
Мужчина пришел поздно ночью и начал кричал на жену, отчего Тая проснулась. Квартирка была небольшой: две комнаты (спальня родителей и гостиная, служившая одновременно девочке спальней), крохотная квадратная кухня и ванная. Днем приемный отец жаловался, что поссорился с начальником, ведь тот сказал, что дядя Ваня (девочка пыталась заставить себя называть его отцом, пока выходило с трудом) не получит отпускные за то время, пока они с женой занимались удочерением.
Той ночью она в первый раз видела его пьяным. Сначала были слышны оскорбления, а потом что-то упало и разбилось. Тая была напугана, но все равно вышла. Коридор был усыпан осколками вазы. Её новая мама старалась успокоить мужа, шептала: «Ваня, не надо» и пыталась дотронуться до него, однако он оттолкнул женщину, и она, не удержав равновесия, упала. Несколько осколков врезались в ладонь, и девочка подбежала к ней, пытаясь не пораниться самой.
– Не надо, пожалуйста, – сорвалось с детских губ.
– И ты стоишь у меня на дороге, маленькая дрянь? Это все из-за тебя! Ты приносишь несчастья. Может, поэтому твоя мамка и повесилась, а?
Тая опустила глаза. Она ничего не помнила о том, как умерли её родители, знала лишь сухие факты. Однажды девочка с теми немногими умеющими читать сиротами пробралась ночью в кабинет директора. В личных делах (так величественно называла эти бумажки воспитательница, когда предлагала очередным претендентам в «папы» и «мамы» изучить их) они пытались найти причину отсутствия их родителей. Но большинство слов в документах были незнакомыми или слишком сложными. Когда далекие замыленные воспоминания на бумаге превратились в слова «умер от алкогольного отравления» и «повесилась», Тая ничего не почувствовала. Потому что у половины из них кто-то да спился, трагично умер или просто отказался от них (последнего все боялись больше всего).
Однако сейчас сердце дрогнуло. Впервые кто-то обвинил в случившемся её.
– Ваня, перестань. Ты пугаешь девочку.
– Закрой рот, женщина! Мы столько сделали для этой пигалицы, а она даже отцом меня не называет. Ни капли уважения!
– Ты же слышал, что сказал социальный работник. Ей просто нужно больше времени…
– Дисциплина – вот чего ей не хватает! Хорошая затрещина ещё никому не мешала. Тем более этой побирушке.
Она все-таки стала называть этого мужчину отцом. Думала, если начнет так делать, он больше не будет её трогать. Но он ударил снова. И снова.
Жестокость, ненужность, одиночество никуда не делись. Оказалось, нет разницы: с семьей или без семьи – они по-прежнему оставались в её жизни. Невидимыми чернилами расползались в нежеланную татуировку. Поэтому кроме нее этого больше никто не видел.
Она боялась, что если отец вернется и снова не найдет приготовленный ужин, то ей достанется еще раз, поэтому пришлось встать и пойти варить борщ. Тети Светы дома не было. Наверное, поехала к кому-то из заказчиц домой для примерки.
Механически выполняя требуемые действия в крохотной кухоньке, девочка погрузилась в размышления, которые по одному желанию выключить не удавалось.
В этой хрупкой душе не один год велся поиск ответов: почему эти люди взяли её к себе. Изначально Тая думала самое очевидное – они хотели ребенка. Только став старше, она поняла, что существуют и другие причины. Семья Божко хотели не её саму, а тот образ, которых благодаря ей у них появился. Благодетели. Приютили бедную сиротку на свой страх и риск. Решили сделать из неё человека!
Она не жаловалась. Ведь не всегда было плохо. Тетя Света была спокойной и покладистой женщиной, вот только ни разу не остановила мужа, когда тот её бил. В отличие от Таи, которая тетю Свету защищала и сама попала в круговорот насилия.
Да, она знала, что можно позвонить социальным работникам или в органы опеки и рассказать, что здесь происходит. Но что дальше… Опять в детдом? Теперь её уже никто не удочерит. Придется ещё три года до восемнадцати торчать в этой дыре. Таким, как ей, приходится выбирать лучшее из худшего. Насилие дома вместо сиротства. И она выбрала.
Тая плакала, потому что резала лук. А не потому, что опять начинала сомневаться в своем решении.
Хлопнула входная дверь, и Тая замерла с половником в руках. Вошла тетя Света.
– А вот и я. Чем это у нас пахнет? – стоило женщине зайти в кухню и увидеть покрасневшую щеку приемной дочери, она понимающе покачала головой. – Опять?
Не возмутилась. Не удивилась. Не пожалела.
Тая прикусила внутреннюю сторону щеки и лишь коротко кивнула.
– Ах, милая. Ты же знаешь, папа в последнее время нервный из-за этого карантина. Он же мужик, что ему делать постоянно дома? Это мы, женщины, всегда может найти себе занятие по дому, а мужчинам нужно выплескивать энергию, иначе они начинают поднимать руку. В душе он правда добрый. Ты же знаешь?
Ещё один лживый кивок.
Она просто делала то, что от неё ожидали. Никто из взрослых не хотел знать, что на самом деле чувствует ребёнок. Они считали, что побои – это способ воспитания. И она бы смирилась, если бы не вкусила той, другой жизни. Из-за этого что-то в ней постоянно сопротивлялось.
– Где папа?
– Он накричал и убежал.
– Наверное, к дяде Грише пошел. Ему сейчас очень сложно на работе; папа боится, что начальник его уволит, пойми, – женщина нежно провела рукой по ее волосам. – Ты тогда закончи с ужином, а я пойду переоденусь. Дико устала.
Тая тоже устала. Она сжимала половник так сильно, что костяшки заболели. Борщ чуть не сбежал, и она поспешно приглушила огонь.
Одной нежности почему-то не хватало. Ей хотелось бежать. Бежать так долго, как только сможет. Вот только некуда. Её нигде не ждали. Это страшное чувство – быть нежданным никем и нигде.
Она закончила с готовкой, аккуратно разлила борщ в две миски и поставила на столик. А также нарезала хлеб и посолила порезанные помидоры – все как любит хозяин дома. После этого постаралась стереть любые эмоции с лица и постучалась в спальню.
– Закончила? – спросила женщина, завязывая домашний халат.
– Да. Пока вы ужинаете, можно мне прогуляться? – тетя Света сжала губы, будто сомневаясь в допустимости просьбы, поэтому Тая затараторила быстрее: – Пожалуйста. Он как раз успокоится и ляжет спать, а я подышу воздухом.
– Ладно. Только избегай хулиганов и не гуляй допоздна, а то отец снова рассердится.
Девочка нашла в шкафу оверсайз-толстовку, и переоделась в нее. Большой капюшон скрывал последствия пощечины. Она уже неплохо приноровилась утаивать чужую жестокость. Когда была помладше, соврать было вообще легко. Например, что она где-то упала или обо что-то стукнулась. Взрослые почему-то с легкостью верили в это. Или хотели верить, ведь иначе пришлось бы разбираться, тратить время, а взрослые постоянно куда-то спешат. Когда же в школе узнали, что она приемная и до этого большую часть жизни жила в детдоме, учителя почему-то стали верить в ложь еще легче. С безразличной небрежностью, ведь им было все равно.
Она вышла из квартиры. На чисто вымытой лестничной площадке дышалось почему-то с трудом. Ее обдало удушливым запахом. Она спустилась на пролет и посмотрела в окно. Небо неспешно тускнело. Сияющая небесная лазурь начинала рассасываться в бледно-оранжевую цветовую гамму.
Лестница шла по кругу, и девочка посмотрела вниз, на спираль деревянных перил. Всхлипывающая тишина выдавливала всю решительность, как зубную пасту из тюбика. В какой-то квартире плакал ребенок. Интересно, а их соседи тоже слышат? Тогда почему ни разу никто не пришел? Или ей следовало плакать так же отчаянно, как этому младенцу?
Захотелось полететь в эту распахнутую пасть высоты. Когда она упадет, то разобьется… разломится на части. Может, тогда снаружи она будет такой же, как внутри.
Тая с трудом оторвалась от перил, отошла назад, упираясь в стенку, и постаралась не дышать так позорно быстро. Еще один фатальный изъян. Она ненавидела себя за слабость: за желание спрятаться, убежать, угодить, закрыть глаза.
Она представляла, что с каждым шагом по ступенькам приближается к самому дну. В самую глубокую расщелину Вселенной. Чтобы ничего из этого не было важным, не было больным, не было настоящим.
Прозвучал писк открывающейся подъездной двери, Тая вышла на улицу. Мимо проходили прохожие, на детской площадке играли дети, а рядом сидела группа бабушек, которые сплетничали и грызли семечки. Но никто все равно её не видел. Интересно, это она такая незаметная или людям все равно на всех, кроме себя?
– Сколько раз я просила так не делать? Хочешь вывести меня? – вторгся в сознание посторонний голос.
Тая перевела взгляд на незнакомую женщину, которая кричала на малышку лет четырех, чьи руки были перепачканы влажным песком.
– А-а-а! – самозабвенно плакала девочка. И потянулась вымазанными руками за женскую штанину, оставляя пятно.
– За что ж это такое? Ты специально! У тебя мозги вообще есть? – женщина тыкала пальцем в висок детской головки с яростным удовольствием.
– Мама-а-а, мне больно-о-о.
– Тогда, может, в следующий раз не будешь так делать. Не доводи до греха, иначе в следующий раз будет еще больнее, – обещала женщина и стала искать что-то в сумочке. – И где эти чертовы салфетки? Теперь по всему городу идти с этим пятном!
Тая подошла к них машинально, даже особо не задумываясь, что делает. Просто присела рядом с перепачканной малышкой и протянула ей упаковку салфеток, а сама повернулась к взрослой незнакомке.
– Не кричите на нее, пожалуйста.
«И не бейте» – продолжила про себя.
Женщина раздраженно посмотрела на нее, выхватила у дочки упаковку и стала оттирать пятно.
– Девочка, не учи взрослых. Родители плохо тебя воспитали, раз не научили не лезть в дела старших, – а потом принялась вытирать руки вспыхивающей дочке. – Пошли, из-за тебя мы и так уже опаздываем.
Малышка кинула на спасительницу прощальный взгляд, но продолжала крепко цепляться за мамину руку. Тая её понимала: она бы тоже цеплялась. Однако не знала, как много ребенок понимает в таком возрасте и запомнит ли материнскую грубость. Наверное, нет. Она ведь сама не помнила, как мама умерла, а в личном деле было сказано, что Тая тогда была с ней дома. И все же забытое продолжало жить внутри неё.
Родители бьют даже родных детей. Её тоже бьют, потому что принимают за родную?
Она поспешно зашагала в сторону набережной. Сюда она часто приходила после школы, если идти домой сразу не хотелось. А не хотелось часто. С одноклассниками общение шло туго. Горло стягивалось, руки потели, а сердце наполнялось колючей тревогой. Она знала, что не нравится большинству людей; будто источала какой-то запах, который вынуждал других держаться от неё подальше. Возможно, это начинали разлагаться все непроизнесенные слова, что скапливались внутри неё годами, как невынесенный мусор. Они заставляли ее чувствовать себя пустой и бессмысленной, а в глазах остального мира делали гадкой и неприятной.
Девочка присела на каменные ступе ни возле берега и закрыла глаза. Хотелось найти внутри переключатель, превращающий все звуки, картинки и чувства в пустоту. Не получалось.
Пришлось разомкнуть веки и столкнуться один на один с застывшей водной гладью и закатом. Тае больше нравились рассветы. Потому что они всегда казались выходом из безразличной тьмы и навязчивых воспоминаний. Стоило только подождать. Уверенность, что чернота смоется и рассвет обязательно наступит, успокаивала. Даже если весь мир рухнет – наступит новый день. Тогда, возможно, и в её душе однажды рассветет.
Она будет ждать его и сегодня, когда вернется обратно. Даст приемным родителям ещё один шанс. А если не выйдет, растворится в одном из рассветов. Ей было некуда идти и нечего ждать… однако если терпеть известную реальность больше не останется сил, она предпочтет неизвестность, как бы страшно ей ни было.
