Czytaj książkę: «Номинация «Поэзия». Короткий список премии «Лицей» 2022»

Авторы: Азаренков Антон, Амелин Ростислав, Балин Денис, Долгарева Анна, Дрёмов Максим, Дубровская Софья, Крупина Ирина, Скорлупкина Оля, Шишков Роман, Ярцев Ростислав

© Антон Азаренков, 2022

© Ростислав Амелин, 2022

© Денис Балин, 2022

© Анна Долгарева, 2022

© Максим Дрёмов, 2022

© Софья Дубровская, 2022

© Ирина Крупина, 2022

© Оля Скорлупкина, 2022

© Роман Шишков, 2022

© Ростислав Ярцев, 2022

ISBN 978-5-0056-5615-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Антон Азаренков
Сборник стихотворений

«Встречая её, притворяйся смертельно…»

А.К.

 
Встречая её, притворяйся смертельно
пьяным и рушься
где был застигнут —
как опадает кукла: не размышляя.
 
 
Не открывай глаза, даже если жжётся
невыносимо
её дыханье,
её ледяная хватка на запястье.
 
 
Как бы во сне пересыпая бирюльки
городов, знаков,
лиц и событий,
она вела, чтобы повториться снова.
 
 
Но, встречая её, превращайся в камень,
как бы ни было
горько. И слушай
ровный стук одиночества, ровный, слушай,
 
 
удаляющихся шагов – долго, долго
по коридору —
и это самый
потрясающий и нежный звук на свете.
 

Ущерб

 
Облако, скольжение, каскад,
по ступеням талая вода —
подмосковный монастырский март,
собранная складками фата.
А в воде, тоскуя и журча,
разноцветный камушек лежит:
вынь его из мутного ручья,
на ладони солнцу покажи.
 
 
Маленькая, ой как хороша
новая, спасённая душа!
 
 
…Только грай вороний, только куст
мелкого шиповника в пыли,
чёрных прошлогодних ягод вкус,
перетлевшие сыпучие угли —
Боже, Боже, лучше бы не знать,
что там отзовётся впереди.
И уже замужняя весна,
как чужая, поверху глядит.
 
 
Может, улыбнётся, чуть дыша,
серёжками кленовыми шурша.
 

Байка

 
смотрите Оса хоронит Жука
с глазами пожившего мужика
ах мой бедный Жук
мой несчастный Муж
с глазами из серых луж
а потом таинственно как во сне
с каплей морфия в слюне
в зимнем воздухе на весу
Оса хоронит Осу
и я её голой рукой ловлю
потому что очень её люблю
и в тёплой ладони её оживлю
Оска моя
как всю жизнь держал
но сколько бы я на тебя ни дышал
ты не шевелишься очень жаль
 
 
теперь под корнем елового пня
все они вместе хоронят меня
стрекозы жуки мотыльки червяки
так легки и мягки
но кто там на сцене в осином рою
на цыпочках чёрный привстал на краю
на грудь мне стряхнул пневмонийный снежок
а это мой старый поёт Дружок
 
 
– когда ты проснёшься в холодном поту
в ночную палатную слепоту
с высокой температу
как будто от паха и по животу
ты чуешь ползёт подбираясь ко рту
сейчас захохочет и сдвинет фату
такую ты птенчик хотел красоту?
такую невинность и чистоту?
mon pauvre mon pauvre такую мечту?
 
 
– только ту
 

«Ки́ррливи, чи́ррливи – и погасли свечки каштанов…»

 
Ки́ррливи, чи́ррливи – и погасли свечки каштанов.
грубое имя Жары, её грозовое сердце,
чёрное, как бывает чёрен июльский воздух.
 
 
Холодные груди Жары под полинялым платьем,
текущие липким мороженым на голубые
детские веки. Полуденный сон, и над нами —
 
 
медленный выдох рощи, эхо далёкой фуры:
это язык Жары. И всё, что она нам шептала —
ки́ррливи, чи́ррливи – всё, что мы пели и знали…
 
 
Посмотрим в её глаза – так долго, насколько сможем —
в подвалы памяти, в мёртвые зрачки трясогузки:
кривые стёкла, в которых мы отражаемся.
 
 
Похвалим Жару! Её объятия, её жало;
и похвалим её подарки: кислые яблоки,
репейник за домом, расплавленные игрушки.
 
 
Теперь мы свободны, и смешок по сосновым шапкам
или ветер с залива – всё новое и простое…
Но мама! Какими чудовищами мы стали!
 

«То снег, то нет – и что мне остаётся?..»

 
То снег, то нет – и что мне остаётся?
Цедить стихи из этого пейзажа,
где поздняя зима качает в соснах
высокую и долгую утрату.
Сырое утро или проблеск ночи,
глубокой, точно свежий скол гагата,
или тяжёлое тупое солнце,
а дальше – ничего, война и сажа.
Оно приходит, может быть, сорочьим
случайным криком, эхом с полигона,
но чаще как тепло: так нежно, немо…
Вы прокляты, потерянные сосны
мои, но как чиста ваша осанна!
То дождь, то ждать – с упорством эпигона —
а что мне остаё… – оса, осанка
простого ямба и немного неба.
 

Кульминация

 
Сначала мы поднялись на холм,
поросший гигантскими соснами,
в одной из которых нечаянно мы нашли
сквозной расщеп,
и каждый из нас спрятал туда свой шёпот.
«Теперь мы будем жить в сосне», —
ты сказала.
«То есть в совместном сне,
и будем сюда возвращаться», —
словно бы в утешение
я подумал.
 
 
Потом мы вырыли лунку в снегу,
вырвали страницы из ежедневника
и разожгли костёр из опавших веток, коры и сухой полыни.
Зимующие в сосняке дятлы
наблюдали разговор чужаков внизу,
а костёр дымил
и свистел на сыром морозе,
так что вскоре осталась на дне закопчённой ямки
только горстка мигающих угольков,
и я засы́пал ненужное это сокровище.
Вдруг и там будет биться – ещё живое?
 
 
Спускаясь, ты шла впереди по насту,
намного опережая меня, вязнущего в сугробе.
«Побежишь – и споткнёшься, порежешь замёрзшие пальцы.
А шагнёшь осторожно – и страх затянет», —
ты сказала
и пошла,
держа равновесие —
на ветру у подножья ума
затухающий огонёк.
 

Ловец

 
И снова: заваленный книгами зальчик,
трапециевидный солнечный зайчик,
кошка, софа —
начальные формы заученной жизни,
и даром что глохнет в этом пуризме
и пыли строфа.
 
 
Мигнёт в глубине телефон на беззвучном —
и сон, ослепительный, лёгкий, плавучий,
или полсна,
мальки и кувшинки в озёрном затоне,
земля, перетёртая с кровью в ладони:
как бы весна.
 
 
Далёкий вопрос, непрерывный экзамен,
и если вдруг острая перед глазами
чиркнет блесна,
всего-то и горя – головокруженье,
и вдох обжигающий, и – продолжение
сна.
 

«Ну, слава тебе, Рассыпатель снежинок…»

 
Ну, слава тебе, Рассыпатель снежинок,
весь из порванных тряпок, смешков и ужимок,
перьев вороньих, царапин и зелий,
старушечий лоб и язык азазелев!
 
 
Теперь мы одни, Разрушитель замков
и крепостей – словно бы на санках
летишь не глядя с высокой горки.
О, росчерк крови на снежной корке!
 
 
Сколько ты поил меня чёрным мёдом
ласок своих! То сладким, то мёртвым
пахнёт изо рта. Чего ж ты хочешь?
Что через меня бормочешь?
 
 
Тьфу на тебя, Разбиватель сердца!
Ишь, на куче какой уселся
из всех, кого так любил и предал.
На вот, хлебни, празднуй свою победу.
 
 
Но в пустыне твоей так темно и плоско,
и слова твои, как три капли воска
в святочном золочёном блюдце, —
то срам покажут, то улыбнутся.
 
 
Как я устал от тебя, тетёшка
одноглазая! вертлявая злая мошка!
от твоего жала, от твоего трона…
Верни мне её, и тебя не тронут.
 
 
И, похожий на август в древесном дыме,
ласково нас от земли подымет
в лицо подует и на груди уложит
сам знаешь, Кто. Думаешь, не сможет?
 

«полюби чужого неба…»

 
полюби чужого неба
грязно-розовый рассвет
вопли нового соседа
больше ничего здесь нет
 
 
больше ничего не будет
только долгая вода
вот тебя вчера разбудят
и уводят вникогда
 
 
драгоценная последней
полюби как чиркнув спич
кой о мёрзлый и столетний
грязно-розовый кирпич
 

«спи спи спи спи…»

 
спи спи спи спи
говорит соловей
как скользят полудетские лодочки
по вымытому паркету
 
 
по лесному пруду
и луна в воде
лютнистка Принцессы
 
 
в заячью полночь дают
обещания отражений
тени мыльного пузыря
дудочки одуванчиков
 
 
заколдованный праздник Музыки
и Печали
самых ласковых и нарядных
твоих сестёр
 
 
а сестра твоя Другая
пляшет на одной ноге
и кривым гвоздём играет
на чугунном утюге
 

«будто стекло толчёное сыпет Хлад…»

 
будто стекло толчёное сыпет Хлад
бьётся на башне трёхчёрный флаг
ходит по небу снежный Пожар верховой
я с тобой
 
 
в центре воронки, в зевке Москвы
и тут ещё много таких, как мы
он говорит стоять и не отводит взгляд
– стоять,..ядь!
 
 
они будут стрелять
 
 
это как в детстве – дуешь на ветер, а он сильней
вы уже читали про Чёрный Вечер, про Белый Снег?
в вихре и марше каждое слово берёт Судьба
и уносит, как пар на морозе – смотри, Куда
 

«Как ветрено здесь, и как ни приду…»

 
Как ветрено здесь, и как ни приду,
так светло и пусто. Пух на пруду,
корень оборванный у воды
и птичьи следы
на мёрзлом песке
 
 
что-то свистнет в леске́ —
и опять ничего, только небо из белых прорех.
Я сюда прихожу слышать вас всех —
 
 
в сонном плеске, шорохе осок,
вас, тихонько ушедшие за лесок,
 
 
где ходит по веткам и смотрит сквозь решето
всепроникающее Ничто.
Вот его нищий, наморщенный лоб старика
и большая рука,
 
 
лёгкая, как ветер на плече,
паутинками играющий в луче.
 
 
Как зовёт его голос, единственный, что не врёт!
И – усиленный – превращается в рёв —
обещанием только, прощеньем одним —
как на запах морозный воздух – и ещё дым, дым.
 

«Тихого ветра, почти невесомых слов…»

 
Тихого ветра, почти невесомых слов,
книги, раскрытой случайно,
хватит, чтоб сдвинуть с осей, с нетвёрдых его основ
сердца ищущее качанье —
 
 
веточку ивовую точь-в-точь.
Но – горькое и тяжёлое, движимое рывками,
слепленное из туч,
неохватное, как Лазарев камень:
 
 
долгий дождливый рассвет,
крона воронья, как живая…
Слабый, и обещающий, и необратимый свет
светится, прибывая.
 
 
Так с силою ахнут в гулком воздухе октября,
накануне успевшего разгореться,
три нисходящих удара —
                                     я
                                         те
                                                  бя —
брошенного, как мяч на ступени, сердца.
 

Памяти Маши

 
Вот идёт, и впереди неё дрожит барабан
в кронах ясеней просквожённых,
улыбается – лепесток клевера, прилипший к зубам —
королева процессии побеждённых.
 
 
Вот играют до горизонта… Два стройных пажа
держат космос одежд её нежно и гордо.
Она приближается, как рассвет,
как столетний подземный пожар,
                              подтачивающий далёкий город,
 
 
мой родной вавилончик: цистерны «Башнефти», опоры ЛЭП,
телебашня, единственная высотка, —
всё – в яму, в азиатский гремучий рэп,
в чёрную жижу до подбородка!
 
 
Вот идёт, водит смерть свою на узде, а сама
светится, как обещанная невеста.
Затаённая, на лугу её ума
просыпается бабочка и снимается с места.
 
 
Оружье её – ромашка, в крапиве её чело,
тимофеевка, мятлик, пижма – её прислуга.
На Кирилловском кладбище – ничего,
кроме луга и луга,
 
 
этой пёстрой, дохнувшей в лицо страны,
чьё живое имя
не поместится в тесном доме моей строфы —
ново, неповторимо.
 

«Кто входит один в непролазный грот…»

 
Кто входит один в непролазный грот
и рисует,
потом замыкает вход;
кто читает
Риму и миру
на пустой площади под дождём
и говорит с дождём —
так спишь и бормочешь уже никому
в двойную молчащую тьму:
тому,
кто с тобой,
кому улыбается младенец слепой,
кто путешествует налегке
и держит сокровище в кулаке.
 
 
Перед ним склоняются небеса, как говорит поэт.
Я видел другое: как брызнет свет
утром в прохладный двухсветный зал,
как бы пустой вокзал.
Свет на погасших экранах: не изнутри – извне.
Я удивился вспыхнувшей новизне,
словно рывком отвалили валун от глаз
или ладонь разжали —
а там алмаз.
Сколько нас! —
плотный, горячий кристалл:
голос на голос, ветвленье куста.
На незанятом стуле, простая на вид,
закрытая книга – и она звенит.
 

Ростислав Амелин
Иван Кощеев

Иван Кощеев

Я сейчас сижу на инвалидном кресле.

Нет, не навсегда. Надеемся, поправлюсь!

Время что-то лечит, что-то – отбирает,

Стоит многих средств. И не стоит на месте.

Никогда не знаешь, что конкретно будет.

Хоть ты предсказатель. Хоть ты экстрасенс, блин!

Нужно с этим жить. И не молить о ЧУДЕ.

Чудо происходит там, где не предскажешь.

«Сотню раз подумай, прежде чем ввязаться!»

Говорил мой папа. Я большой, не слушал.

Я бы и сейчас все сделал точно так же,

Если бы Господь вдруг дал туда вернуться.

Я пока без дела, без коммуникаций,

Времени в обрез. И в то же время пропасть.

Можно так сказать: Сезон воспоминаний.

Их сегодня столько, что какой-то ужас.

Хочется спросить: когда все завертелось?

Кажется, недавно, в XXI веке,

Но по сути дела это лишь поверхность —

Все уходит в древность. В местные легенды.

Я такое видел, что представить трудно!

Был рационален, был здоровый скептик!

Но теперь надеюсь, что случится ЧУДО.

Расскажу лишь правду. Не поверят – пофиг.

Мертвая змея

Как бы мне хотелось все начать сначала.

Но проблема вот в чем: я всего не помню.

Это не специально – как сказала мама,

Я почти что в норме, раз уже не в коме.

Есть такие вещи, в них поверить страшно.

Чтобы объяснить их, нужно много текста.

Чтобы он шел легче, нужно больше шуток.

Шутки я шучу, но не всегда удачно.

В общем, я начну, а вы себе представьте:

Метры паутины, пот из каждой щели,

Голова в огне, вообще не помню, кто я!

Непонятно где я – я в какой-то шахте!

Документов нет. Рука покрыта сранью,

Что за срань, не знаю. Ни часов, ни денег.

Странно, что в тоннеле не было обвалов,

Как и явных трещин, как и битых балок.

Выглядел он новым. Что и для чего он,

Так и не узнаю – это вам не телик.

Снова странно: гвозди. Путь был заколочен.

Дверь не поддавалась. Молоток был рядом.

Наконец, я вскрыл ее. За ней была землянка:

Все истлело в прах, но антураж был ОЧЕНЬ.

То, что я увидел, выбравшись наружу

Через пуд земли, корней, червей и листьев,

Этот мокрый воздух, голубая высь —

Я был в густом лесу. Но лес был очень светлый.

Сосны и березы поднимались в небо

И качались в такт, как будто друг для друга.

Птицы сладко пели, словно звали сверху.

Лес был полон жизни тайной и послушной.

Я мечтал поесть. Нашелся сыроежек,

Делать было нечего, пришлось вот так и скушать.

Я был убежден, что скоро выйду к краю:

Лес не бесконечен. Значит, скоро поле?

Или, может, речка. Я не помню, сколько

Я не пил с тех пор, как убежал из… Да уж!

Я искал росинки, слизывал их с листьев,

Был готов лизать блестящий лист КРАПИВЫ,

Но блестящих листьев было больше к низу.

Я пошел за ними, любящими влагу,

И нашел ручей – он вел меня к тропинке.

Кто-то явно был здесь. И совсем недавно!

Я пошел по ней и вышел на опушку.

Терн и зверобой росли по краю леса,

А вдали – о счастье – я увидел баки,

Где обычно в селах водные запасы.

Я нарвал цветов. Букет Иван-да-марьи.

Я решил, что если встречу человека,

Вид меня с цветами, даже очень скверный,

Будет не пугающим, и мне помогут чем-то.

Я дошел до баков и увидел стены.

Сосны и забор. Над ним торчали крыши.

Бил из них дымок, как на рисунке детства.

Я решил, что прежде стоит вымыть руки!

И вообще умыться. Отраженье в бочке

Выглядело дико: волосы как палки,

Нос казался больше от налипшей грязи,

Я бы испугался, если б был старушка!

Высох, постучался. Взял букет для вида,

Было мало шансов, что меня не вышлют,

Если что, решил я, стоит попытаться

Сделать вид, что я когда-то жил здесь где-то.

И сказать мол вот, приехал повидаться!

Уж не помню с кем. Давным-давно уехал!

Дверь открыла бабка. Смуглая, в косынке.

Первый ряд зубов был заменен железом,

Руки были в саже, ноги были в тапках,

А в глазах читался интерес по-женски.

Я аж застеснялся! А потом подумал:

Я стою с цветами. Протянуть их бабке?

Голос мой дрожал, но я сказал ей: – Здрасьте!

Я давно не местный, но когда-то в прошлом

Жили здесь мои троюродные братья!

Я сюда приехал из Нефтеюганска,

Ни черта не ел, не знаю никого тут,

Не гоните сразу! Как у вас дела здесь?

Протянул цветы и отошел от входа.

Бабка посмотрела как на идиота,

Повела бровями, выстрелила в глаз мне

Очень строгим взглядом, развернулась к саду

И вошла в него, оставив дверь открытой:

– Застегни калитку, молодойчек. Сверху!

Я, готов от счастья прыгать и смеяться,

Понял, что сейчас не нужно портить образ:

Я балбес из города. Мне нечем там заняться,

Вот я и пришел, сентиментальный олух.

Я закрыл калитку на крючок из стали,

Дверь казалась хлипкой, но зато стабильной!

Бабка шла к беседке, убранной цветами.

Те росли в горшках, висящих на перилах.

Я послушно сел на лавку с кучей хлама:

Ленточки, веревки, ножницы, косынки.

– Как зовут тя? – Бабка вынула из вазы

Флоксы – и поставила букет Иван-да-Марьи.

Я сказал: «Иван». Опять была неправда.

Я не помнил имя. Столько вспоминал его!

– Ну че, Иван, дела идут довольно плохо!

Я пойду за чаем. Подожди минутку?

Папиросы куришь? Я курю! Махорку.

Их не очень много,

Но гостям не жалко!

И швырнула мне цветную упаковку.

Я достал одну, другую папиросу,

Третью и четвертую. Я вытряхнул всю пачку.

Вот же странно: всех их кто-то понадкуривал.

Но так хотелось сделать хоть одну затяжку.

Да, хоть это вредно, но зато приятно.

Можно рефлексировать за чашкой чая, кофе,

А потом, конечно, умереть от рака.

Но когда он будет, нас уже не вспомнят.

В голову ударил вертолет и холод.

Уши заложило. Господи, как сильно!

Бабка возвращалась с чайником на блюде,

Рядом возвышалась горка белых сушек.

– Надо же, спасибо… тетенька! – Марина!

Я уж и забыла, как тебя там звать-то?

Я схватил две сушки и разгрыз их тут же,

Даже не запил, настолько есть хотелось!

Бабка налила нам чай и села рядом.

– Как те папироски? Крепкие? – Спросила.

– Тетенька… Марина! Почему вся пачка,

Только не считайте, что я вдруг брезгливый,

Кем-то понадкурена? У нас в Нефтеюганске

Был один философ. У него так было!

Бабка поглядела на меня, на пачку,

Села, принахмурилась. Взяла с подноса чашку,

Сделала глоток, немного призадумалась

И говорит: – Не суйся в их дела, сынок!

– ПОБЕРЕГИСЬ! Не спрашивай на улицах!

Ходи как будто жил здесь с самых ранних пор!

И не гуляй к болотам. Там скрывают жмуриков!

– Кого? – Переспросил я, – Тех, кто был как ты!

Приехал, а потом внезапно умер!

Я хотел спросить – слюна застряла в горле.

Бросился запить – передо мной был чай.

– Че в чае? – Зверобой. Мелисса, Ноготки.

Казалось, что Марина сильно беспокоилась.

Я выпил чай, решив, что нужно сделать образ.

Чай был очень вкусный, терпкий как глоток земли.

– А че в основе? – Чага! На березках, помнишь?

Бабка рассказала: в их селе есть место,

Глубоко в низине, через пару улиц,

Холмик, а на нем – дворец бандита.

Там, за ним – болота, и туда никто не ходит.

Но ее пускают. За морошкой, клюквой.

Капельку себе, а остальное – в дань им.

Так вот там она порой их и находит.

Жмуриков. Не знаю. Я не то, что в шоке.

– Я прошу вас, дайте мне пожить здесь! – Ой ты!

– Скажете, что я… ваш зять, приехал в гости!

Сделаю вам крышу, починю вам стены,

Принесу воды с того ручья из леса,

Наберу вам чаги, накошу соломы,

Иногда кормите! Есть тут с вами кто-то?

– Умерли! – Давно? – Давно, хотя не знаю.

Сделала мне ведьма предсказанье в детстве:

«Будешь жить одна – и смерть тебя не встретит».

Вот я и болтаюсь по лесам, болотам,

Собираю травки. Уж сама как ведьма!

Бабка поднялась, достала парусину,

– Вот, смотри внимательно! – Взяла какой-то уголь,

Начала водить им, вдруг я вижу карту:

– Вот, сходи сюда, сюда сходи, тут можно,

Здесь вот – магазин «Аврора». Тут – колонка.

Ты из рук не пей! Нальют еще воды с болота!

Вот – наш Дом Собраний. Выглядит как церковь,

Токо без попов. Попов давно уж нету!

Кладбище увидишь. Может, там найдешь их.

Походи! Поищешь заодно и предков.

Я подумал: вот как, бабка – просто чудо.

Наколол ей дров. Сосна-береза-слива.

Грядку прополол, на ней росла картошка.

Накосил ей сена, постелил в сарае,

Лег и задремал. Мне снится дом Марины:

Захожу туда я – там одни реторты,

Колбы и мензурки, ампулы и склянки.

В каждой – что-то мерзкое, и я беру бутылку,

И смотрю вовнутрь – там Мертвая змея.

Село Новоболотское

Село Новоболотское. Построено на месте,

Где огромный холм, покрытый старым лесом,

Медленно течет к широкой серой топи,

Словно эта топь была когда-то речкой.

Жить перед болотом? Сверху столько поля!

Чем внизу так лучше? Крыши там богаче!

Вижу как ремонтник: здесь дома похуже.

– Эй, скажите, тетя! Вам не нужен дворник?

Тетя посмотрела сквозь меня на землю,

Словно я был призрак, и при этом чмошный:

– Кто ты? – Ваня. – Чей ты? – Зять я у Мариши!

Жонка попросила, делаю ремонт ей!

Дальше вдруг игнор, ни взгляда, ни ответа.

Словно я был глюком, да еще и легким.

Я подумал ладно. Повернул налево,

Там стоит пьянчуга, выглядит неплохо.

– Здравствуйте, скажите, где тут есть работа?

Я вообще ремонтник, но могу и грузчик,

В принципе уборщик, сторож, если надо!

Он так посмотрел, как будто очень скоро,

Может, не сейчас – но я уже был мертвый.

Я решил, что ладно. А потом подумал:

Мы живем в России, в XXI веке.

Может, не в столице. Ну, пускай в овраге,

Но, по крайней мере, не в могильной яме!

Я же парень смелый и, надеюсь, светлый,

Я ж не успокоюсь, не узнав всей правды!

Если есть вопросы, я найду ответы!

Я был словно создан для такой работы!

Если верить карте, я дошел до центра.

Вывеска над дверью: МАГАЗИН «Аврора».

Коридор был узким, упирался в стену.

На стене виднелись мелкие слова:

Продам траву. Дом 9. Константинович.

КонстантинОвич? Это что, поляк?

Решил не мешкать, было б подозрительно,

Начни я изучать все надписи сейчас.

Внутри горела лампа, окон не было.

Витрины заполняли крупы и консервы.

Продавец – мужик, едва его заметил:

Он сидел в подсобке и храпел как бык.

Я крикнул: – Эй, простите! – Продавец не дрогнул.

Я решил, что, значит, здесь у всех все есть:

Иначе магазин давно бы был разгромлен.

Повторил еще раз «Эй простите!» громче.

В этот раз мужик очнулся и затих.

Ему, казалось, было лет под 40. Впрочем,

Выглядел он плохо, очевидно, пил,

Усы под Лукашенко, голова обросшая,

Поднялся и прищурился: – Наш магазин закрыт!

Я: – Как закрыт? – Вот так! – Но дверь была открыта!

– Значит, ты не местный. Дверь была закрыта.

Я: прости, мужик! Какой у вас режим?

Он: – Мы открыты с 2-х до 4-х утра.

Но только для своих! – Я свой, когда-то жил здесь!

– Я тебя не помню! – Я приехал к теще!

– К теще, говоришь? – Еще искал тут предков,

Прадеда. На кладбище. Открыто или нет?

Мужик смотрел насквозь, но ничего не видел.

Помолчав минуту, вынул из кармана

Пачку сигарет, зажег об стену спичку,

Задымил, и я… готов был пасть пред ним,

Но выждал миг, чтоб выглядеть прилично.

Говорю: – Мужик! С утра блин не курил!

Твой магазин единственный. Но я не взял наличку!

Дашь мне сигарет? Могу помыть полы!

Усатый вновь завис. Не ожидал наверное.

Опять меня сканировал, потом пошел в подсобку,

Вышел, положил на стол коробку ПРИМА

И сказал: – Идет! Одну сейчас кури,

Потом полы помой, надрай витрины

И бери весь блок. – Я взял коробку, вскрыл

Достал одну, смотрю, а папироса пыльная:

Их все как будто кто-то надкурил.

Ведро стояло возле туалета. Тряпка

Выглядела так, как будто ей весь год

Втирали гуталин. Я снял с витрины швабру,

Обернул, промыл. В сортире ждал восторг.

Мытье полов! Вот, для чего я создан был!

Вся остальная жизнь с успехами и прочим

Выглядела блекло по сравненью с ним.

Я вспомнил, как на Зоне рисовал ЦВЕТОЧЕК:

Тряпкой водишь по полу овалы и круги,

Потом отходишь и недолго смотришь.

Я прошел весь зал два раза. Даже три.

Мужик следил как будто Шерлок Холмс блин!

Может, ждал, что я СОПРУ МЕШОК КРУПЫ?

Нет, мне был нужен идеальный облик:

Я – рукастый ЛОХ, способный услужить другим.

Пока я тер витрины, он лежал в подсобке.

Кажется, в руках держал смартфон.

Я вспомнил, что отвык: прожил три года в общем

Без любимых игр и видеозвонков.

Наверно, он снимал, что показать своим:

Смотрите, кто у нас, услужливый работник!

Так гораздо проще сохранить инкогнито,

Когда тебя не видно, ты ничтожный чел.

Уборщику открыты все дома и комнаты —

Я это точно знал. Одно не знал: зачем?

Я перемыл все тряпки и забрал свой блок.

Мужик под самый выход тихо мне сказал:

– У нас тут тара. Надо разгрузить.

Перенести часть бочек в Дом Собраний,

Часть – отправить в погреб, часть – в сарай.

Я справлюсь и один. Но, раз уж ты такой,

То приходи под ночь. Работа есть всегда.

Плачу консервами. Возьмешь одну с собой?

Всучил мне банку шпротов «5 Морей».

Я вышел. Оказался как на площади.

Уже давно был день. Все были во дворе.

Я чувствовал все взгляды. Я был чем-то новым:

Чем-то непонятным, чем-то уголовным.

Может быть, маньяком, вышедшим досрочно.

Или террористом. Или просто мелким вором!

На лице написано, что я не помню, кто я!

Так я шел, стараясь не смотреть на местных,

Взгляд ведь вещь опасная, он ничего не скроет.

Я почти освоился, но было как-то тесно.

В фляге че-то было. Бежевого цвета!

Хорошо, я ВЫЛИЛ набранную воду.

Че в ней было раньше? Может, ядовито!

Ладно, разберемся. Флягу я промыл,

Набрал воды по полной, снова вылил. Вот же!

Прямо паранойя! Но боюсь чего я?

Что меня отравят? Так уже могли бы!

Если бы хотели, так уже давно бы

Просто б отравили! Через сигареты.

Я опять подумал о табачном дыме.

Терпком аромате, нам не разрешенном.

Там, где я служил, все типа не курили.

Но курили все. С начальниками. В темную!

Я вынул пачку Примы, Закурил. Смотрю:

Хороший крепкий дом, два этажа – высокий.

Дверь полуоткрыта, а из щели – головы:

Мальчишка и девчонка. Я смотрю на них,

Встречаемся глазами, я курю как прежде,

Он ей что-то шепчет и идет навстречу.

Смотрит недоверчиво. Я говорю: – Привет!

Не знаешь, где Марина, молодойчек?

Бабушка-знахарка. Мать моей жены.

Приехал к ней из города, здесь никого не знаю,

Вот, пришел набрать себе воды, тут – вы!

Мальчишка подошел и спрашивает: – Ведьма?

Хочешь, отведем тебя, а ты нам дашь две штуки?

Я: – Прости, чего? – Он тянет руки к Приме:

– Нам не продают, Мы ж типа дети!

Мы пошли втроем. Но на моих условиях:

Курить во-первых ВРЕДНО! Во-вторых – ОПАСНО!

Если их заметят, полетят вопросы —

Кто им дал табак? Тогда меня утопят!

– Вас не отругают, что ушли из дома?

Да еще с каким-то непонятным челом?

– Нас всегда ругают. Иногда и больно.

Что бы мы ни делали. Не парься, просто верь нам.

Отвечала Таня очень тихим голосом.

Девчонку звали Таня, а мальчишку Владик.

– Владислав? – Владимир! – Извини, приятель!

Я узнал, что в целом здесь довольно кисло:

Что-то происходит, мало что меняется.

Отец на подработке, мать – училка.

Дед парализован. В их семье не курят.

А еще легенда есть, им дед ее рассказывал:

Под церковью, той самой, похоронен демон.

Всем здесь заправляет, но при этом сам он

Ничего не делает – не ходит, не летает,

Вроде этот демон как какой-то призрак,

Отравляет жизнь тут, но лежит как Ленин!

Только Ленин мертвый, а вот демон реальный.

Я подумал ладно. Я же парень тертый!

Люди по дороге попадались редко.

Может, выходной? Хотя уже был полдень.

Тетка с коромыслом. В XXI веке!

Неужели в доме нет водопровода?

Как так, демон в церкви? Я проверю утром.

Это просто сказки! Или дед – безумный?

Может, он сошел с ума и выдумал все это?

Рассказал ребятам, а потом – инсульт?

Я смог себя заставить думать не об этом.

Просто паранойя! Вместе с амнезией.

Владик иногда поглядывал на Таню

Словно телепат – она ему хихикала.

Дорога шла наверх, обратно из низины.

Так и не взглянул на местные болота.

Захотел поесть – в кармане были шпроты,

Но испачкать руки не хотел, спасибо!

– Вон он, Дом Собраний. Ты туда не суйся!

Подсказал мне Владик, указав на церковь.

Заинтриговал. Ну, я рискну блин!

– Че там? Почему? Все дело в этом демоне?

– Ну, если ты пойдешь, вернешься как наш дед.

А он парализован! Мы не знаем, что там!

– Он же не чужак? – Он хуже: диссидент.

Откуда Таня знала это слово? Боже!

Я решил смолчать. Навстречу шли ребята.

Явно для чего-то, аж мороз по коже.

Я подумал ладно. Будет неприятно.

Но уже не важно, раз не помню, кто я.

Крепкие ребята, явно жесткие.

Я чувствовал их взгляды у себя внутри.

Адреналин ударил прямо в мозг мне.

Я с трудом дышал, но образ сохранил:

Я – дурачок из города, мне ПАЛЬЧИК покажи —

Уже смешно. Наивный, беззаботный.

Вот они проходят, я смотрю на птиц,

А Таня с Владом будто просекли все.

Влад ей говорит, мол, вот наш брат – дебил.

– Весь в деда! – Отвечает Таня тихо.

Я их в тот момент внутри благодарю,

Но якобы обиделся: – Не говори про деда!

– Ты нас здесь оставил! Так зачем приехал?

Я им и ответил: – Я же вас люблю!

Те пацаны поржали, но не прицепились.

Мы зашли на холм по улице Победы,

Я все думал странно, может, амнезия?

В чем еще причина? Вижу столько бреда!

Почему все сиги кто-то надкурил?

И главное – зачем? И почему Марина

Так забеспокоилась, когда я лишь спросил ее?

Я снова достаю коробку ссаной Примы,

Дети смотрят так, как будто я достал

Какие-то конфеты, выглядит все дико,

Я и говорю: – Всю пачку вам отдам.

Но мне нужна инфа: кто портит сигареты?

Таня обернулась, словно кто-то сзади

Вдруг ее окликнул – никого там не было.

Толпа ребят свернула и пошла в магаз,

Чуть дальше мега-баба выбивала плед,

Как будто это способ срыва гнева.

– Я тебе скажу, но обещай нам, Ваня!

Таня посмотрела, как не смотрят дети:

– Если встретишь демона, убей его за нас.

Мы сами вряд ли сможем отомстить за деда.

Я опешил: – Здрасьте! Ладно, обещаю!

Только чем? Мечом? Искать иглу в яйце?

– Он говорил, что демон хочет власти.

Чтобы мы навечно оставались в ней.

– Но есть источник правды. Дед искал его!

Ребята явно верили во все его рассказы.

– Хорошо, идет! Найду источник «правды»!

Наберу (вот фляга). И увижусь с демоном!

Мы шли среди заброшек прямо возле леса.

Это же тот самый, где я был вчера,

Другой его конец! Как повезло мне выйти

Не сюда, а к бакам. Может быть, судьба?

Какая-то собака за забором гавкнула,