Czytaj książkę: «Слепой. Проект «Ванга»»

Czcionka:

Глава 1

Это был узкий прямоугольный пенал из сплошного серого бетона со следами аккуратной, дощечка к дощечке, деревянной опалубки. Расположенная в торцовой стенке дверь представляла собой гладкий прямоугольник выкрашенного в черный цвет железа – не жести, а именно листового железа, в чем было очень легко убедиться, просто постучав по ней кулаком. На такой стук дверь реагировала примерно так же, как бетонная стена – то есть никак. Она не содрогалась, не прогибалась и не громыхала; она была непоколебима, и даже отчаянные удары каблуком исторгали из нее лишь глухое, едва слышное «тук-тук». Разумеется, если постучать в эту дверь чем-то металлическим, она бы зазвучала, как набатный колокол, однако ничего подходящего для этой цели в комнате не было. «Меблировку» данного помещения составляли брошенный прямо на голый бетонный пол грязный тюфяк с торчащими из многочисленных прорех клочьями желтовато-серой ваты да намертво вмурованное в тот же пол архаичное эмалированное очко вроде тех, что когда-то устанавливались в общественных туалетах. Прямо из стены над очком торчал кусок резинового шланга с вентилем; отвернув этот вентиль, обитатель комнаты мог удалить из пожелтевшего и растрескавшегося эмалированного корыта отходы своей жизнедеятельности. Здесь же, стоя над очком, можно было умыться, а заодно и утолить жажду: других источников питьевой воды в комнате не наблюдалось.

Шланг был резиновый, а вентиль – пластмассовый, так что причинить себе какой бы то ни было вред посредством этой штуковины не представлялось возможным. В комнате вообще не было никаких предметов, могущих послужить орудием самоубийства; отсутствовали даже трубы под потолком, на которых можно было бы повеситься, соорудив удавку из какого-нибудь предмета одежды. Конечно, при очень большом желании можно было разбить голову об стену или дверь, но, чтобы покончить с собой столь ненадежным и изуверским способом, нужно обладать огромной силой воли… либо быть абсолютно безумным.

Сила воли у нынешнего обитателя комнаты была самая обыкновенная – не слабая, но и не слишком сильная. Он умел добиваться поставленной цели и даже, черт возьми, бросил курить, однако полностью подавить инстинкт самосохранения у него пока не получалось. Говоря по совести, он к этому не особенно-то и стремился, поскольку был человеком здравомыслящим и в высшей степени прагматичным.

Пленник задумчиво потер ладонью колючий подбородок. Это был мужчина лет сорока, еще совсем недавно пребывавший в неплохой спортивной форме, а теперь заметно располневший и обрюзгший из-за приличной кормежки и малоподвижного образа жизни. Кормили его действительно неплохо и, судя по всему, подмешивали в пищу лошадиные дозы транквилизаторов: он постоянно пребывал в какой-то прострации и очень много спал. Он только сейчас сообразил, что все эти мысли – о невозможности побега или хотя бы самоубийства, о рабстве и выкупе – пришли ему в голову лишь сегодня, вот только что, после завтрака… Или ужина? Пленник давно потерял счет времени. Он не имел понятия, утро сейчас или вечер и сколько времени он провел на этом комковатом, бугристом тюфяке, созерцая забранную прочной стальной решеткой яркую лампу под потолком. До сих пор он об этом не задумывался; откровенно говоря, все это время он вообще ни о чем не думал, а сейчас его мыслительные способности вдруг вернулись к нему, как будто кто-то воткнул штепсель в электрическую розетку и нажал на кнопку. Видимо, поданная ему час назад еда, простая, но сытная, сегодня не была приправлена химией.

Вряд ли по недосмотру; пожалуй, там, наверху, что-то произошло или вот-вот должно было произойти. Пленник почувствовал, что начинает волноваться; после многих, никем не считанных дней, проведенных в полусонной, сомнамбулической одури, это было почти так же приятно, как размять затекшие от продолжительного бездействия мышцы. Он не утратил способности волноваться и ясно мыслить.

«Интересно, на какую же сумму меня обули эти уроды?» – подумал пленник, и в это время за дверью послышались шаги. Сердце екнуло и забилось чаще: обычно охрана появлялась в комнате только для того, чтобы принести еду и забрать посуду. Пленник не ошибся: что-то изменилось, и сейчас решится его судьба.

Лязгнул засов, дверь распахнулась во всю ширь, и через порог, пригнув голову в низковатом для него проеме, шагнул охранник. Пленник прозвал его Шреком за сходство с персонажем мультфильма: такая же фигура, лысая как колено башка и тупая зверская рожа с приплюснутым носом и глубоко посаженными поросячьими гляделками, расположенными так близко, что их, казалось, можно выколоть одним пальцем. Разве что шкура была не зеленая, а коричневая – надо полагать, после отпуска, проведенного на модном курорте…

Не говоря ни слова, Шрек сделал шаг влево и замер у двери – ноги на ширине плеч, руки сложены поверх причинного места, как будто их владелец все время опасается, что либо вообще забыл одеться, либо не застегнул ширинку. В комнату вошел еще один охранник – чуть пожиже Шрека, но тоже такой, что и ломом не сразу убьешь. В руках у него был стул; поставив его посреди комнаты, охранник сделал приставной шаг вправо и замер по другую сторону двери в точно такой же позе, что и Шрек, – ноги на ширине плеч, руки на ширинке. Сейчас эта парочка смахивала не то на эсэсовцев, караулящих вход в бункер фюрера, не то на декоративные чучела в латах, какие, помнится, пленник когда-то мечтал завести в своем загородном доме, но быстро перерос свое увлечение рыцарями, неудобной мебелью на львиных лапах и прочей дребеденью.

Дверь так и осталась открытой, позволяя пленнику видеть кусочек коридора – грязный бетонный пол и прямоугольник сложенной из силикатного кирпича стены с грубыми, неаккуратными швами. Через минуту, показавшуюся заложнику вечностью, в комнату вошел еще один человек – невысокого роста, коренастый, в дорогом, не слишком хорошо сидящем сером костюме, в белой рубашке с безвкусным галстуком и с угрюмой физиономией заматеревшего выскочки, привыкшего всеми и повсюду распоряжаться, не особо при этом церемонясь. Глаза пленника широко распахнулись, когда он узнал это лицо, в последнее время нередко мелькавшее на экране телевизора и на страницах газет.

Пленник сел на тюфяке, по-турецки поджав под себя ноги и положив руки на колени. По лицу вошедшего скользнула тень неудовольствия: похоже, он не привык, чтобы перед ним сидели, и не просто сидели, а еще и в такой вот вольной, чуть ли не хозяйской позе. Пленник усмехнулся: похоже… Какое там к черту «похоже»?! Не «похоже», а вот именно привык. Он ведь всю жизнь только тем и занимается, что вертит людьми как хочет. И, по слухам, не без успеха…

Теперь пленник испытал уже не волнение, а довольно сильное и неприятное беспокойство. Этому человеку совершенно нечего было здесь делать. Он – организатор похищения. Не чеченец какой-нибудь, не бандит и даже не конкурент по бизнесу, а он – человек, интересы которого лежали в сфере, никоим образом не пересекавшейся со сферой интересов пленника. Это было необъяснимо, а потому страшно.

Заложник старался ничем не выдать своего испуга. Судя по тому, как еще больше помрачнело и без того мрачное лицо хозяина, ему это удалось. Это была ничтожная победа, да к тому же совершенно бесполезная, однако узник бетонного склепа немного приободрился. Правда, радоваться было рановато.

Обойдя стул, хозяин опустился на жесткое сиденье, забросил ногу на ногу и сцепил на колене по-мужицки короткие и толстые пальцы с квадратными ногтями. На левом запястье поблескивал браслет очень дорогих и безвкусных часов, а на белоснежной манжете темнело бурое пятнышко. Пленник понимал, что это соус или кофе, но пятнышко все равно неприятно напоминало кровь, и ему стоило больших усилий отвести взгляд от этой бурой точки.

– Думаю, представляться не обязательно, – сказал хозяин, прожигая пленника взглядом темных, глубоко посаженных глаз.

Голос у него был резкий и грубый, тон – надменный и пренебрежительный. Впрочем, этот хамский тон вовсе не являлся признаком дурного настроения. Выступая на публике, этот человек разговаривал точно так же; при всех своих широко разрекламированных талантах и достоинствах, он был, мягко говоря, неотесан. Он говорил как прапорщик, который, проснувшись поутру, вдруг обнаружил у себя на плечах генерал-полковничьи погоны, как дорвавшийся до власти холуй – по-другому этот тип говорить не умел.

– Как хотите, – охрипшим от долгого молчания голосом сказал пленник. Он откашлялся в кулак, прочищая горло, и уже более уверенно и чисто повторил: – Как хотите. Вы тут хозяин, вам и карты в руки. Хотя я, конечно, не отказался бы узнать, с кем имею дело. Тогда, может, понял бы, что должна означать вся эта чертовщина. На чеченца, которому нужны бесплатные пастухи, вы не похожи.

В глубоко посаженных, горящих, как черные угли, глазах хозяина мелькнула тень изумления.

– Это надо понимать так, что ты меня не узнаешь? – осведомился он.

– А кто ты такой, чтоб я тебя узнавал? – тоже переходя на «ты» и довольно удачно копируя тон хозяина, огрызнулся пленник. – У тебя на лбу ничего не написано, кроме того, что ты нажил себе крупные неприятности.

Шрек подался вперед с явным намерением посредством хорошей зуботычины внушить пленнику правила хорошего тона, но хозяин, не оборачиваясь, словно у него имелись глаза на затылке, одним вялым движением короткопалой руки остановил своего цепного пса, вернув его в угол у двери.

Пленник перевел дыхание. Валять дурака, делая вид, что не узнал хозяина, – это было, конечно, самое разумное из возможных решений. Признаться в обратном значило подписать себе смертный приговор; ради того, чтобы сохранить жизнь, можно было стерпеть любые побои и даже пытки, однако лучше все-таки обойтись без них.

– Неприятности имеют место быть, – согласился хозяин, вытряхивая из пачки сигарету. Второй охранник быстро и бесшумно шагнул вперед и поднес ему зажигалку. – Только не у меня, – продолжал хозяин, затягиваясь и выпуская в потолок длинную струю дыма. – Это у тебя неприятности. Я мог бы предсказать тебе будущее, но не стану этого делать. Ты ведь и сам уже все понял, верно?

– Не совсем, – заявил пленник.

Это была наполовину ложь; правда заключалась в том, что он вообще ничего не понимал. Перестал понимать с того момента, как этот тип вошел в камеру. Ведь он явился сюда уверенный, что его узнают с первого взгляда… Неужели переговоры о выкупе сорвались? Но ведь прошло слишком мало времени, такие торги могут длиться месяцами, а иногда и годами… И вообще, личность хозяина плохо вязалась с таким малопочтенным занятием, как похищение людей с целью получения выкупа. Он был, конечно, сволочь, но не до такой же степени! Да и промысел имел доходный, а главное, далекий от уголовщины…

В голову пленнику вдруг пришла мысль о шутке, о дурацком розыгрыше. Помнится, была на телевидении программа, которая так и называлась: «Розыгрыш». Трепали людям нервы на потеху всей стране, а в кульминационный момент на сцене появлялась толпа придурков с букетом цветов. Поздравляем, вы участвовали в съемках программы «Розыгрыш»… Что-то их в последнее время не видать. Доигрались, наверное. Дал кто-нибудь в рыло, а то и пристрелил сгоряча… Сам пленник за такой вот, с позволения сказать, розыгрыш, как этот, не задумываясь, отбил бы шутнику башку голыми руками. Меру надо знать, ребята! Хороши шутки – засунуть человека в это свиное стойло и держать взаперти черт знает сколько времени!

При всей своей нелепости мысль о глупом розыгрыше показалась ему неожиданно привлекательной, и он даже обвел свою тесную обитель взглядом, ища место, где можно было бы спрятать видеокамеру.

– Я просчитался, – сообщил ему хозяин. – Это случается – нечасто, но все-таки случается. Просто не думал, что твое ближайшее окружение состоит исключительно из самоуверенных баранов.

– Неужели отказались платить? – изумился пленник.

– Ты за кого меня принимаешь? – оскорбился хозяин. – Что я тебе – урка? По-твоему, мне твои деньги нужны?

– А что же?

– Что мне нужно – не твое дело, потому что ты мне этого дать не можешь. А твои присные – да, могли бы. Но не захотели. Зря ты не женился. Нашел бы себе хорошую, любящую жену, сейчас бы уже сидел дома на диване и чай пил…

– Учту твой совет, – сказал пленник. – Совет хороший. Только последовать ему нелегко. Бабам нынче только деньги нужны, какая уж тут любовь…

– Да, – согласился хозяин почти сочувственно, – богатство – дело такое. Ни друзей настоящих, ни жены, которой ты нужен независимо от размера банковского счета… Понимаю. Мне от этого тоже несладко. У кого деньги есть, тот никому не нужен – пропал, и хрен с ним, давайте скорей наследство делить. А за кого жена с детишками в огонь готовы пойти, с того обычно и взять-то нечего…

– Тяжелое положение, – с насмешкой, которая очень нелегко ему далась, посочувствовал пленник.

– Тяжелее, чем ты думаешь, – сообщил хозяин. – Особенно для тебя.

– Слушай, – окончательно сообразив, к чему он клонит, сказал пленник, – кончай эту бодягу. Давай договоримся: ты меня не видел, я тебя не знаю и претензий к тебе не имею. Просто назови сумму, и уже завтра она будет у тебя.

– Ты опять о деньгах? Я же сказал…

– Ладно, пусть не деньги! Скажи, что тебе надо, я в лепешку расшибусь…

– Вот уж в чем я не нуждаюсь, так это в лепешке из тебя! Сколько раз тебе говорить: того, что мне нужно, у тебя нет! Поэтому, как говорится, не обессудь…

Его ладонь скользнула в карман пиджака. Пленник вскочил, словно подброшенный мощной пружиной. Если бы до сегодняшнего дня он не находился под воздействием регулярно подсыпаемой в пищу отравы, у него было бы время хорошенько обдумать ситуацию и подготовиться к тому, что его ожидало. Но все это время он провел как во сне, а пробуждение получилось неожиданным и предельно скверным. Топча туфлями, из которых кто-то позаботился вынуть шнурки, служивший ему постелью грязный тюфяк, он попятился и остановился, упершись лопатками в холодный, равнодушный бетон стены.

Хозяин тоже поднялся. В руке у него белел вынутый из кармана одноразовый шприц.

– Не дури, – сказал он. – Ничего страшного, просто укол. Ну, как комарик укусил, совсем не больно…

Увидев прыгающее в его глазах дьявольское веселье, пленник испугался по-настоящему. Этот человек явно получал от происходящего огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие; это был сумасшедший, и притом очень опасный.

– Не подходи! – что было сил завопил пленник. – Не подходи, тварь полоумная, загрызу!

Хозяин, впрочем, и не думал к нему подходить. Вместо этого вперед двинулись охранники – синхронно, не дожидаясь команды. Действуя с деловитой сноровкой опытных санитаров из отделения для буйных, они схватили пленника с двух сторон и зафиксировали в железном захвате. Сопротивляться им – все равно что пытаться бороться с парочкой бульдозеров; по сути дела, со всей этой процедурой без труда справился бы и один Шрек, который, высвободив левую руку, всей пятерней вцепился пленнику в волосы и отогнул его голову назад. Пленник только начал подумывать о том, чтобы пустить в ход ноги, как его лишили даже этой возможности: Шрек наступил ему на правую ногу, а его напарник – на левую. Теперь пленник мог только кричать, взывая к равнодушному бетонному потолку. Тогда он, сам не зная, зачем, собственно, это делает, заставил себя замолчать и до хруста в ушах стиснул зубы.

– Вот это правильно, – послышался голос хозяина. – Достоинство надо блюсти. Хотя дела это, увы, не меняет.

Пленник увидел у самого своего лица блеск тонкой стальной иглы с дрожащей на кончике прозрачной каплей.

– Ничего личного, – услышал он, а в следующее мгновение ощутил короткий укол в шею.

Раствор вошел почти безболезненно и подействовал мгновенно. Произнесенное примерно до половины грязное ругательство оборвалось, замерев на непослушных губах, голова пленника бессильно упала на грудь, и охранники, не дожидаясь команды, поволокли тяжело обмякшее тело к выходу мимо брезгливо посторонившегося хозяина.

* * *

Квартира у Максима Соколовского была просторная и уютная, спланированная по старинке, без модных нововведений, заключающихся по преимуществу в том, чтобы снести все внутренние перегородки, объединить кухню с гостиной и сортир с ванной, а после понаставить везде дорогущих гнутых барьеров из древесно-стружечной плиты, пластика и хромированных металлических труб. Деньги на так называемый евроремонт у Соколовского имелись, а вот желание заниматься упомянутым безобразием отсутствовало начисто, так что доставшаяся ему по наследству от родителей четырехкомнатная профессорская квартира по сей день пребывала в первозданном состоянии, то есть имела прихожую, раздельный санузел и кухню, расположенную от гостиной на таком удалении, что бряканье кастрюль и кухонный чад не доносились до гостей, собиравшихся за круглым раздвижным столом под старинным, плюшевым с бахромой, абажуром. Нина в данный момент находилась не в гостиной, а в спальне, и отсюда ей было слышно, что телевизор на кухне включен и что передают новости. Слов было не разобрать, речь дикторов сливалась в невнятное бормотание, но короткие музыкальные заставки звучали очень знакомо, и, окончательно проснувшись, Нина сообразила, что, заваривая утренний кофе, Максим смотрит выпуск криминальных новостей по столичному каналу.

Покидать нагретое гнездышко под одеялом было жаль, но Нина знала, что вставать все равно придется. Она решительно сбросила ноги на покрытый пушистым ковром пол и села на кровати, нащупывая справа от себя халат. Лето уже кончилось, а отопление еще не включили, но в квартире было сравнительно тепло – погода стояла сырая и мягкая, истинно грибная. Сквозь полупрозрачную штору виднелся льнущий к стеклу густой утренний туман, из-за которого освещенная стоящей на прикроватной тумбочке неяркой лампой старомодно обставленная спальня казалась особенно уютной. Максима отличало почти противоестественное, особенно для состоятельного человека, равнодушие к вещам. Он хорошо одевался, потому что был приучен к этому с детства, да и профессия требовала, чтобы он прилично выглядел, появляясь на людях; он водил хорошую, дорогую иномарку, потому что это было скоростное, удобное и безотказное средство передвижения; кухня у него была оборудована по последнему слову техники, поскольку это облегчало жизнь, но оставшуюся от родителей обстановку квартиры он до сих пор сохранял нетронутой, меняя тот или иной предмет мебели лишь тогда, когда его было уже невозможно починить. Здесь до сих пор было полно громоздких книжных шкафов, ломившихся от многотомных собраний сочинений, старомодных абажуров с бахромой, тяжелых, очень уютных кресел с потертой обивкой и картин под стеклом, заключенных в потемневшие резные рамы.

Затянув на талии пояс халата, Нина подошла к большому трельяжу, который был, пожалуй, лет на десять старше ее. Причесываясь, она придирчиво рассматривала свое отражение, привычно удивляясь тому, что Максим в ней нашел. Рыжие, как шляпка подосиновика, непослушные волосы, круглое простоватое лицо с бледной, как у всех рыжих людей, кожей, усеянное веснушками, против которых бессильна любая косметика, серо-зеленые, не отличающиеся какой-то особенной выразительностью глаза, курносый нос, большой смешливый рот, далеко не идеальная фигура… Нина привыкла считать себя дурнушкой, и то обстоятельство, что к тридцати шести годам она ни разу не побывала замужем, служило подтверждением тому, что мужчины разделяют ее мнение. Поэтому, когда такой завидный во всех отношениях кавалер, как Максим Соколовский, не просто обратил на нее внимание, а начал планомерно и настойчиво за нею ухаживать, Нина была удивлена и даже немного напугана. Первое время она почти не сомневалась, что это какая-то не слишком умная шутка, какой-то сложный розыгрыш, и Максиму пришлось приручать ее, как пугливое дикое животное. Но он оказался терпелив, искренен и добр, так что теперь, в первой половине теплого, дождливого сентября, процесс приручения давно остался позади – они уже полгода жили вместе, и именно Максим, а вовсе не Нина, первым начал поговаривать о необходимости как-то оформить эти отношения. Она считала штамп в паспорте пустой формальностью, пережитком так называемой социалистической морали – по крайней мере на словах, – но Соколовский настаивал со свойственной ему обходительной твердостью, против которой женщина оказалась бессильна. Так что с некоторых пор Нина Волошина стала невестой.

Она фыркнула, представив фату на своих огненно-рыжих волосах. Невеста… Это же курам на смех!

На самом-то деле это было не смешно. Мысль о скорой свадьбе, как всегда, заставила сердце сладко замереть. Ну и что с того, что ей уже тридцать шесть? Люди женятся и в девяносто. Главное, сразу же родить ребенка, а то потом может стать действительно поздно. Она уже как-то свыклась с мыслью, что ребенка у нее не будет, а если будет, то растить его придется в одиночку, без отца. Но Максим думал иначе.

Отложив расческу, Нина поплотнее запахнула халат и вышла из комнаты. В прихожей уже пахло свежезаваренным кофе; этот бодрящий аромат смешивался с запахом табачного дыма: орудуя у плиты, Максим, как обычно, дымил натощак. Это была одна из его многочисленных холостяцких привычек, от которой он даже не думал отказываться, утверждая, что выкуренная натощак сигарета бодрит лучше любого кофе.

Дверь кухни была прикрыта; сквозь рифленое матовое стекло виднелись уютное сияние скрытых ламп, освещавших рабочую поверхность и плиту, и расплывчатое, все время меняющее цвета пятно телевизионного экрана. Нина открыла дверь.

Соколовский стоял у плиты, привалившись к ней боком, и курил, пуская дым в жестяной колпак работающей вытяжки. Медная турка оставалась на плите, хотя газ под ней уже не горел, и над ее испачканным кофейной гущей краем курился легкий ароматный пар. Гудение вентилятора и голос телевизионного диктора заглушили шаги Нины, и, когда она переступила порог, Максим даже не обернулся. Его внимание, как это часто случалось, было целиком приковано к телевизору.

Нина взглянула на экран и сразу же отвернулась. Она не понимала, как можно показывать людям такие вещи с утра пораньше, в самом начале рабочего дня. Собственно, вечером, когда человек устал и хочет отдохнуть, подобный сюжетец тоже вряд ли поднимет ему настроение. Что ж, остается признать, что, если не отнимать у телевизионщиков их хлеб насущный, единственный способ сохранять хоть какой-то оптимизм заключается в том, чтобы вообще не смотреть новости. Обычно Нина Волошина так и поступала, но вот Максим придерживался на этот счет противоположного мнения. Ну, так ведь иначе и быть не могло! Не интересуясь новостями, он никогда не стал бы тем, кем являлся теперь…

– …Глава одной из московских фирм Игорь Семичастный, считавшийся пропавшим без вести, – с профессиональным безликим напором вещал за кадром молодой женский голос. На экране показывали завалившуюся носом в кювет дорогую иномарку, из которой люди в форменных комбинезонах Центроспаса извлекали безвольно обмякшее тело мужчины. – Бизнесмен пропал около полутора месяцев назад, и о нем не было никаких известий до тех пор, пока вчера поздно вечером его тело не обнаружили на обочине загородного шоссе в двадцати километрах от Москвы. По предварительному заключению врачей «Скорой помощи», Семичастный умер от сердечного приступа, сидя за рулем своего автомобиля. Потеряв управление, иномарка съехала в кювет. К счастью, движение на шоссе в это время было не слишком интенсивным, и во время происшествия никто из участников движения не пострадал…

Максим нервно раздавил в пепельнице окурок, обернулся и увидел Нину.

– О! – воскликнул он, выключая телевизор. – Мое солнышко взошло!

– Вон твое солнышко, – указывая на погасший экран, возразила Нина. – С ним ложишься, с ним встаешь… Как ты можешь смотреть такие гадости в шесть утра?

Она уселась за стол и первым делом выцарапала из лежавшей с краю открытой пачки сигарету.

– Натощак, – с укоризной заметил Максим, давая ей прикурить от зажигалки.

– С кем поведешься, от того и наберешься, – сообщила Нина, ловя кончиком сигареты дрожащий огонек.

Сигарета была мужская, чересчур для нее крепкая, особенно спросонья, но горький, едкий дым действительно бодрил лучше любого кофе. Максим ухмыльнулся, убрал зажигалку, высыпал содержимое пепельницы в мусорное ведро и поставил пепельницу перед Ниной.

– А если бы я по утрам имел обыкновение выпивать пару бутылок пива с вяленым лещом? – поинтересовался он, возвращаясь к плите.

– Тогда все было бы по-другому. Ты бы тогда собирал не новости, а пустые бутылки или, скажем, картонные коробки, а на моем месте сейчас сидела бы этакая краснолицая герл с фонарем под глазом и с четырьмя зубами во рту. Возможно, она бы даже смотрела вместе с тобой сюжеты про найденных в кювете покойников и была бы этим очень довольна… Впрочем, тогда бы у тебя не было телевизора, да и интересовали бы тебя не покойники, а свалки бытовых отходов…

– Да, – задумчиво произнес Максим, разливая по чашкам дымящийся кофе, – мое солнышко сегодня встало в тучках… Должен тебе заметить, что далеко не каждый любитель пива с вяленым лещом – пропойца. Один из моих многочисленных работодателей, например, просто обожает дернуть с утра пораньше холодненького пивка. Правда, только по выходным. Заправится за завтраком, а потом садится в кресло с газетой и дремлет там целый день. Подремлет-подремлет, потом проснется, выпьет еще бутылочку, почитает с полчасика и опять закемарит…

– Чудеса, – сказала Нина, с благодарным кивком принимая горячую чашку.

– Чудеса, – согласился Максим, ставя на стол свою чашку и усаживаясь напротив. – Мир ими полон. Ты не знала? Поверь, это так. Вот только что, как раз когда ты вошла, мне сообщили об очередном чуде…

Нина поморщилась, бросив неприязненный взгляд на молчащий телевизор.

– Да, – верно истолковав эту пантомиму, согласился Максим. – К сожалению, чудеса бывают не только радостные и светлые. Я бы даже сказал, что современные чудеса чаще всего как раз противоположного свойства – они темные и мрачные…

– Ну, и что же в них тогда чудесного?

– Как «что»? Из-за своей мрачности они ведь не делаются менее удивительными!

Нина глотнула кофе, затянулась сигаретой и приняла вызов.

– Не понимаю, что удивительного и тем более чудесного ты увидел в человеке, который умер от инфаркта прямо за рулем!

– Это смотря какой человек, – возразил Максим. – Во-первых, я его немного знал. Здоровье у него было прямо-таки бычье, уж ты мне поверь. А во-вторых, как-то все это очень странно. Это ведь не писатель какой-нибудь, не музыкант и не праздношатающийся прощелыга, а бизнесмен, глава солидной фирмы. То есть человек в высшей степени деловой и ответственный. И вот этот человек в один прекрасный день исчезает без следа, никого ни о чем не предупредив, не поставив в известность о своих планах. Исчезает, заметь, вместе со своим «мерседесом» на целых полтора месяца. Дела стоят, персонал фирмы не знает, что и думать, обращается в милицию, в ФСБ, разве что Богу не молится… Его ищут по всей стране, его портреты есть во всех отделениях милиции, номер его машины известен каждому инспектору ДПС от Москвы до самых до окраин. И – ничего. Как в воду канул. И вдруг объявляется в двадцати километрах от столицы. Мертвый. За рулем.

– Подумаешь, – сказала Нина. – Мало ли что! Может, у него был запой. Или, как теперь говорят, сдвиг по фазе. Временный. А потом пришел в себя и решил, что пора возвращаться домой…

– Есть несколько нюансов, – сказал Максим. – Во-первых, откуда он взялся? Новенький «шестисотый» – не иголка. Он полтора месяца в розыске, понимаешь? Откуда бы он ни ехал, его по дороге к Москве остановили бы непременно. И может быть, не один раз.

– А откуда ты знаешь, что его не останавливали?

– Гм, – сказал Максим. – А у тебя, солнышко, голова светлая не только снаружи… Слушай, бросай ты свою архитектуру! С твоими способностями рисовать коттеджи для вчерашних бандитов просто грешно! У меня есть знакомые, с которыми можно поговорить…

– Да не хочу я к твоим знакомым, – сказала Нина.

– Это почему же? Жаль бросать «застывшую музыку»?

– И это тоже.

– Так ведь та «музыка», которую ты сейчас исполняешь, это не Моцарт и даже не Максим Дунаевский. Это, солнышко ты мое, от силы «Мурка», на большее ваши коттеджи с саунами и тигриными вольерами просто не тянут…

– Ну, знаешь! Твоим опусам тоже далеко до «Войны и мира»! И даже до «Как закалялась сталь».

– М-да, – озадаченно сказал Максим.

– Ага, – засмеялась Нина, – задумался, любимец муз и Аполлона! Что, уела я тебя?

– Еще как. Я же говорю, у тебя светлая голова. Так вот, насчет Семичастного…

– Опять ты об этом!

– Извини. Просто я подумал: а вдруг ты мне еще что-то подскажешь? Я же не сообразил насчет того, что его действительно могли сто раз остановить по дороге. А ты сообразила. Может, еще что-нибудь сообразишь?

– Например?

– Ну, например, почему он такой мятый, обрюзгший и небритый, что это видно даже издалека и по телевизору…

– Запой, – повторила свое предположение Волошина.

Этот разговор был ей неприятен. Но он интересовал Максима, да и потом, о чем еще им было говорить за утренним кофе – о фасоне свадебного платья?

– Запой или сдвиг по фазе, – задумчиво дополнил Максим. – Ладно, допустим. Тогда еще один вопрос. Представь себе: вечер, пустое загородное шоссе, новенький «мерседес», за рулем которого сидит опытный водитель, обожающий быструю езду… Как ты думаешь, с какой скоростью он ехал?

– Думаю, что с большой, – не понимая, к чему этот вопрос, осторожно предположила Нина.

– А я думаю, что с огромной, – сказал Максим. – И вот на этой огромной, пускай даже просто большой, скорости с ним случается сердечный приступ. Машина теряет управление и слетает в кювет… Ты ее видела, правда? Похожа она на машину, слетевшую с дороги на скорости хотя бы сто километров в час?

Нина потушила в пепельнице окурок, глотнула кофе. Своими глазами видеть машины, на большой скорости сошедшие с дороги, ей не приходилось, но она приблизительно представляла, как это должно выглядеть. «Мерседес» Семичастного, пять минут назад мелькнувший на экране телевизора, ни капельки не напоминал нарисованную ее воображением жуткую картину. Он был целехонек, как будто в кювет его осторожно скатили, а то и вовсе бережно опустили подъемным краном.

– А может, он успел затормозить, – сказала она, наконец-то найдя лазейку. – Если, как ты говоришь, он был опытным водителем, мог просто сработать рефлекс.