Czytaj książkę: «Живопись, или Живые письма»
© Андрей Варвар, 2019
ISBN 978-5-4496-4271-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
22, или Что я понял до 22 лет
1.
Что делать, когда
ничего не пишешь?
Наверное, писать,
иначе – погибнешь!
2.
Я пишу, следовательно, я существую.
3.
Современное искусство – это не искусство вовсе, ибо то, что не несёт в себе вектора, направленного в вечность, никак не может называться искусством.
4.
Цепь событий моей жизни – это нанизывание бусинок абсурда на рвущуюся нить искусства.
5.
Мизантроп любит людей, но не массы, которые ими притворяются.
6.
Неужели всё наше существование – это следование заветам ослепительной глупости, это слепой, ведущий слепого?!
7.
Вся наша жизнь, закованная в неподъёмные путы слов, – это сказка Ханса Кристиана Андерсена «Новое платье короля».
8.
Разговор – это отчаянная попытка покинуть кокон одиночества.
9.
Чего нет в памяти, того никогда и не было.
10.
И кто вообще такой этот «Я»? Миллиарды лет я был никем. Сейчас я кто?
11.
Для меня весь мир – одна большая церковь удивительной, бьющей ключом жизни.
12.
Высшее искусство – создать человека.
13.
Вот Россия, меня взрастившая, вот Россия, отходящая к вечному сну, вот Россия, которую люблю, вот Россия, в которой умру…
14.
Я будил в себе рано
больную,
большую,
броскую
зарубцевавшейся раны славы
полоску
поэта
Бродского.
15.
«Фашизм вкуса» – так зову критицизм вкратце я.
Для осуждающих нации глупо стараться.
16.
Кто-либо когда-нибудь задумывался о том, какую ноту испускает крышка гроба, плюхающаяся на измученное жизнью тело?
17.
Демон – это наша душа, болтающаяся на виселице выбора.
18.
Демон живёт не в обстоятельствах и зависимостях, демон живёт в каждом из нас.
19.
Вечность не умирает…
20.
Человек обязательно должен взглянуть смерти в глаза, чтобы начать жить с пользой.
21.
Смерть уничтожает вас как единицу, как отдельную личность, но она никогда не погубит вас как идею.
22.
Идея писателя будет жить вечно, следовательно, я бессмертен.
Композиция VII
Василий Кандинский
Графоману
Что делать, когда
слова иссякли,
Растаяв, как снег,
превратились в слякоть?
Что делать, когда
мельчает идеи река,
Когда серой ночью
я день нарекал?
Что делать, когда
нет героя, сюжета?
Что делать, когда
уже писали про это?
Что делать, когда
герб поэта позорен?
Что делать, когда
ты будто на взводе?
Что делать, когда
ты стоишь на паперти,
Ожидая подаяний
людской памяти?
Что делать, когда
ты закован в рамки
Оборотов, сравнений, ассоциаций?
Что делать, когда
ты прозябаешь в неволе
Круговоротов, мнений, коллабораций?
Что делать, когда
поздним вечером
Орёл клюет куски
творческой печени?
Что делать, когда
не занят играми вечности?
Когда молчишь, не взываешь
ты к человечности?
Что делать, когда
ничего не пишешь?
Что делать, когда
тело больше не дышит?
Что делать, когда
строки не слышат
Скрипа скучающей
творческой крыши?
Что делать, когда
ничего не пишешь?
Наверное, писать,
иначе – погибнешь!
Живопись-поэма
Жоан Миро
Autumn Wright
Тоска пожаловала в гости ближе к ночи. К чему бы это? Не знаю. Она привела с собой прыгающие вопросительные знаки: а что меняет моё творчество? какое значение оно имеет для других? а для меня?
Видимо, слишком много себя вложено в написанное. По сути, так и есть. Моя жизнь размеренно однообразна. Не сказать, что мне это не нравится, напротив. Однако настораживает и одновременно радует некая преданность воздушному замку искусства. Надеюсь, то, что я делаю, имеет право носить это гордое имя. Впрочем, сомнения всегда стучатся в дверь ночью. Это бывает. Поэтому о них желательно рассказать, дабы они вышли вон.
Этому письму суждено подвести некий промежуточный итог, быть и сухим, и метафоричным, и возвышенным, и жалующимся.
Искусство – это самый ненадёжный и непредсказуемый актив на бирже жизни, это самый рискованный вклад, потому что никогда не знаешь, под какой процент заложены все твои сбережения стараний. Банк признания может и обанкротиться, не дав взамен ровным счётом ничего, а может и наградить огромным процентом, сделав миллионером.
Но здесь дело даже не в прибыли, а в затраченных ресурсах, главный из которых – время. Втискиваешься в пустоту бегущих стрелок, они несут тебя вперёд, словно экспресс, летящий без остановок. Вот только билет в один конец и без места назначения, вот только время уже не вернуть, если судьбоносный вагон оказался не тот. Может, в моём купе должны ехать не романтичные писатели и философы, а люди совершенно других профессий?
А стоит ли вообще ожидать что-либо от искусства? Разве оно, подобно капиталу, приносит прибыль? Моё грубое экономическое сравнение навеяно всё большей рационализацией жизни. Якобы непременно должна быть некая последовательность действий и конечный результат, их оправдывающий. Для баланса пусть живёт и процветает иррациональность с её безвозмездностью, убыточностью и бескорыстием.
Поезд творчества – вперёд! Деревья, станции, бесконечно сменяющиеся ландшафты, люди… Всё несётся в противоположную сторону, всё удаляется, и только твоё праздное одиночество, будто сбитое с ног в один прекрасный и ужасный момент, недостающим кусочком мозаики вдавливается в змеиную цепь вагонов и устремляется в опасное и тягостное неизведанное. Роковой миг, и ты более не принадлежишь самому себе, невольно становясь заложником ремесла. Это уже не просто люди, это уже не просто взгляд, это уже не просто слово – всё это расходный материал новых и новых миниатюр. Ты не можешь пропустить броскую реплику мимо, как не можешь уклониться от хлопьев снега, застилающих глаза. Ты не можешь не смотреть и не наблюдать, не имеешь права забывать и быть равнодушным, как машинист, священный долг которого – исполнять свои обязанности, несмотря на тяжесть падающих век. В твоей жизни становится всё больше красных, запрещающих сигналов светофора, но только это обилие «ты не можешь», только это рабское, безальтернативное служение и выливается в парадоксальную, доселе непознанную свободу.
Да, моё лицо овевается буйными ветрами. Да, мои глаза не смыкаются. Да, я уже не совсем человек, ибо стал частью отлаженного механизма. Но, чёрт возьми, насколько уверенное, победоносное, ликующее, свободолюбивое «да» вырывается из переполненной груди, разлетается по округе, будто гудок поезда, слышимый в туманно-дождливую погоду за десятки километров. Любой пишущий, каким бы одухотворённым он ни был, ожидает ответа на этот клич свободы, на это святое «да».
Моё творчество напоминает театр одного актёра. Его ложи с любовью сконструированы неумелыми руками. Каждое место пронумеровано и символизирует одну из миниатюр. Вместимость небольшая: всего семьдесят семь избранных (?) зрителей. С выпуском этого письма в свет появится семьдесят восьмое.
В этом театре нет аплодисментов, здесь постоянная, давящая тишина. В этом театре нет занавеса, но он непременно появится. Чёрный. Чёрный кусок траурной ткани, прикрывающий позор почившего актёришки.
В этом театре нет декораций, ведь я не работаю с грубостью форм, я не избираю лёгкость, предсказуемость, популярность фактуры. В этом театре нет зрителей. По крайней мере, для меня, потому что я никогда их не вижу из-за ослепляющей повязки на глазах. А что же есть в этом театре?
Помимо пустой книги отзывов, в нём – искренность и труд, эмоции и смысл. В нём – единственная попытка возвыситься над собой, победить себя, доказать свою состоятельность и право на жизнь. Вместе со мной на сцене играют одержимость, целеустремлённость и надежда. Надежда на то, что однажды я прозрею и увижу перед собой нечто большее, чем полный зал. Однажды я увижу, что всё это было не напрасно.
А пока…
Я заставляю себя оборачиваться назад, соединяя беленькие кружочки, выстраивая чёткие линии, как в старинной английской игре мельница. Иногда ошибочно, иногда случайно, иногда намеренно я ставил фишки на, казалось бы, неподходящие места, но со временем понимал, что только так-то и нужно было поступать, только это и ничто другое ведёт к успеху.
Я утешаю себя, возвращаясь в прошлый год, в бесплодную, холодную, праздно одинокую, бездушную, мечущуюся, измученную петербургскую зиму.
Я был словно ручка с высохшими чернилами: чувствуя своё предназначение и просыпающийся вулкан таланта, я не мог выдавить из себя ни единой строчки.
Я не писал, а царапал бумагу. Я не размышлял, а симулировал мысль. Я не жил, а лишь имитировал жизнь.
Я был совершенно иным, никчёмным и ни на что не годным человеком. Но всё переменилось. Ещё летом, наслаждаясь тишиной любимой русской деревни, её богатой красотой, я начал писать, заполнился чернилами, проснулся, начал жить.
Скачущий пульс жизни чувствуется наиболее явно тогда, когда я пишу.
Я пишу, следовательно, я существую.
P.S. Хотел набросать пару-тройку тривиальных, обыденных строк, но вдохновение и искренность распорядились иначе.
Андрей Варвар, acteur solitaire
Пустая страница
Рене Магритт
Ирвину
В ответ на моё последнее письмо ты прислал пустую страницу. Сказать, что я был удивлён, – ничего не сказать. «Определённо, это какой-то символ, это что-то да значит», – подумал я и, медленно расхаживая из стороны в сторону, принялся расшифровывать твоё двусмысленное послание, своей хитростью напоминающее современное искусство.
Я был в этих паноптикумах иссякшей сообразительности, где ушлые антрепренёры, ски перемолов наследие веков, сляпали на скорую руку муляжи «шедевров». Народ, будучи синонимом слова «доверчивость», облеплял надгробные плиты с перекосившимися крестами, в которых было положено видеть картины современного «искусства». Какой восторг: посетитель подобных галерей покупает не только билет на кладбище, но и превращается в мецената, оберегающего бездушный камень могильной плиты и гравирующего на нём свои инициалы! Каково это, а? Твой преклонный возраст удивится не на шутку, узнав о том, что достопочтенные граждане видят не то, что я описал, а оригинальные работы, ангелом-хранителем которых стал некий бесталанный богач, вываливший кучу денег за то, чтобы его имя красовалось… на надгробии. варвар
Да, я предвзят и гиперболизирую. Есть и другая точка зрения, если, конечно, осталась способность видеть у тех, кому подсовывают пустоту, нарекая её современным «искусством». Я, признаюсь, смеюсь, и у меня на это есть веские причины: в самом определении скрывается безысходность и предопределённость. Современное искусство – это то, что проходит со временем, как некая болезнь, научившаяся зарабатывать деньги и внимание на своей безобразности. Прошу именовать этот парад мертвецов современной спекуляцией, современным варварством, современным бизнесом, но никак не гордым именем искусства. Не пачкайте белоснежные одежды вечности могильной пылью тщеславия и корысти! Современное искусство – это не искусство вовсе, ибо то, что не несёт в себе вектора, направленного в вечность, никак не может называться искусством.
Сейчас я воинствен и критичен, но, покинув братскую могилу смыслов – музей современного искусства, – я был угрюм, безмолвен и озадачен. «Какая бедность! Неужели это всё? Неужели достижения прошлого никогда не будут превзойдены? Какой штиль фантазии, какая засуха образного мышления, какое убожество! И это они называют искусством?» – спрашивал я у себя, прогоняя набегающие слёзы. Я был разочарован. Я плакал. Больше всего меня удручают скудоумие и осознание того, что большинство коронует не мудрость, а глупость, что талантливые, служащие истинному Фебу искусства, вязнут в болоте нищенского существования и безызвестности, проигрывая борьбу отступникам, поклоняющимся Маммоне и дешёвому эпатажу.
Прости за сумбурность моих мыслей, накатывающих волнами отчаяния и сносящих общепринятые интерпретации под пронзительный аккомпанемент крика чаек. А теперь моё интервью. Пусть оно будет хоть где-то. Доживу ли я до того прекрасного дня, когда вопросы мне будет задавать кто-то другой, а не отражение в зеркале? Это никому не известно. Однако я знаю одно: этот разговор – лучший из лучших, ибо он – сумасшедшая беседа с самим собой.
– Что такое пустая страница?
– Снежное одеяло, заботливо укрывающее траву идей от разрушающих морозов и смертельной вьюги общепринятого, тривиального. Это идеальный покров, оставив который, невозможно создать что-либо стоящее, ибо он не есть вещь в себе, он всего лишь болезненный символ обречённости и отсутствия красоты. Пустая страница – не кусок дерева, превращённый в бумагу; это универсальный инструмент побуждения к творческому действию. Да, многие воспринимают снег как нечто само по себе прекрасное, скрывающее несовершенство мироздания, но слуга творчества в каждой снежинке видит укор, насмешку над способностями, вызов. Положим, тундра холста не заденет своей холодностью душу обывателя, а вот художника – оскорбит до самых её основ. «Снег должен быть растоплен, дабы проросла трава смыслов», – так и только так мыслит творец, ненавидящий пустоту холста, страницы, места…
– Есть ли чудеса на Земле?
– Понятием чуда часто оперирует религия. Человечество по натуре своей есть «верующие в чудо», в его несколько вульгарный образ. Для меня же чудеса – дело совершенно обыкновенное, ежедневное, но оттого не потерявшее своей пленительной магии. Моё чудо – метаморфозы чистого листа, украшенного каллиграфией почерка и отточенностью смысла. Минуту назад он был лишь средством, вдруг – он складывается бесчисленное количество раз, превращаясь в писательское оригами. Проходит час, и он содержит в себе целый образный мир фантазий и грёз, готовый отправиться в путешествие. Откуда? Откуда берётся эта живительная сила, превращающая ничто в нечто, заставляющая сопереживать, радоваться, думать, беспокоиться? Какова природа этого грандиозного превращения, посягнувшего на вечность существования? Вакуум заполняется из ниоткуда. Мне возразят: «Как из ниоткуда, когда есть автор»? Да, это написал я… или всего-навсего записал? Разница колоссальна. Но почему я? Откуда это берётся? Здесь больше вопросов, чем ответов, ибо природа вдохновения, творчества – вот настоящая тайна, вот истинное чудо на Земле.
– Что для тебя искусство?
– Это мой смысл жизни, единственная вещь, дарующая бессмертие. Я не вижу в мире ничего интереснее, нежели вращать калейдоскоп и получать всё новые и новые писательские узоры. После моей смерти эта беседа плавно перетечёт в бесконечность. Искусство – это ода жизни, молитва, оберегающая от разложения. Я знаю, что моё тело погибнет, но я – душа, закованная в музыку слов. Пока живёт произведение, живу и я. Искусство – это разговор длиной в жизнь с чем-то большим, чем я сам.
P.S. И всё-таки откуда берётся то, что заполняет пустоту страницы? Я возвращаю её тебе обратно. Она была пустынна. Посмотри, как теперь она переменилась!
Человек приходит в мир не для того, чтобы прожить жизнь счастливо, даже не для того, чтобы прожить её честно. Он приходит в мир для того, чтобы создать нечто великое для всего общества, для того, чтобы достичь душевной высоты и подняться над пошлостью существования почти всех своих собратьев.
Эрнест Ренан
(Мф. 14, 14—21)
15. Когда же настал вечер, приступили к Нему ученики Его и сказали: место здесь пустынное и время уже позднее; отпусти народ, чтобы они пошли в селения и купили себе пищи.
16. Но Иисус сказал им: не нужно им идти, вы дайте им есть.
17. Они же говорят Ему: у нас здесь только пять хлебов и две рыбы.
18. Он сказал: принесите их Мне сюда.
19. И велел народу возлечь на траву и, взяв пять хлебов и две рыбы, воззрел на небо, благословил и, преломив, дал хлебы ученикам, а ученики народу.
20. И ели все и насытились; и набрали оставшихся кусков двенадцать коробов полных;
21. а евших было около пяти тысяч человек, кроме женщин и детей.
Darmowy fragment się skończył.
