Czytaj książkę: «Аргентина. Лейхтвейс»
ISBN 978-966-03-8081-3 (Современ. остросюжет. проза).
ISBN 978-966-03-7900-8.
ISBN 978-966-03-8143-8 (кн. 5).
© А. Валентинов, 2018
© М. С. Мендор, художественное оформление, 2018
© Издательство «Фолио», марка серии, 2018
Маленький Дуче
Подражание Морису Карему
Железный шлем, эполеты вразлет —
Наш маленький Дуче идет на войну.
И войско с ним, и войско поет
Единой глоткою песню одну:
Giovinezza, Giovinezza,
Primavera di bellezza!
Фуражка на нос, на грудь – ордена.
Идут генералы, гроза и краса.
Нужна им победа, им слава нужна,
Так как же не грянуть на все голоса?
Giovinezza, Giovinezza,
Primavera di bellezza!
Шинели – рванина и дрянь – сапоги.
Зато винищем фляги полны.
Солдаты бодро чеканят шаги
И тоже поют, потому как должны:
Giovinezza, Giovinezza,
Primavera di bellezza!
По всей Европе набатом гремит,
«Италии – слава!» – горланит строй.
Наш маленький Дуче врагов победит,
Наш маленький Дуче – великий герой!
Giovinezza, Giovinezza,
Primavera di bellezza!
Спешит навстречу им вражья рать.
Пора давать супостатам ответ,
Решает Дуче битву начать.
Назад оглянулся, а войска-то нет!
Giovinezza, Giovinezza,
Primavera di bellezza!
Ржавые цепи, глубокий подвал.
От горя у Дуче болит голова.
Войну проиграл, что имел, потерял.
И песню не спеть – позабыл слова.
Чумба-чумба, чумба-чумба!
И еще раз – чумба-чумба!1
Глава 1
Марсианин
Закат. – Улица мира. – «Трансваль, Трансваль, страна моя». – Словом, делом и кровью. – Атака. – Сансеполькрист. – Ночь и холод. – Царица Небесная. – Рейнские горы. – Большая Италия. – Ночной Орел
1
…В бездонном небе, где нет опоры, где не ухватишь рукою воздух, где только птицы дорогу знают, где пламенеет огонь заката, где тучи ходят неровным строем, где человеку не сыщешь места…
Он выпал из облака, зацепился взглядом за розовый краешек солнца и только тогда сжал правую руку в кулак – не слишком быстро, чтобы избежать рывка. Дальним привычным эхом отозвался страх. Вдруг не сработает, откажет? Шанс – один на миллион, но это будет его шанс, последний перед тем как земля ударит в грудь. Марсианский ранец, черный плоский блин за спиной, сделан не марсианами, обычными людьми, которым свойственно ошибаться. Облако лишь снаружи белое, внутри – серый мокрый туман, техника и вода не слишком дружат…
Легкий толчок. Тело, ударив в невидимую преграду, зависло в воздухе, разом потеряв вес, и он успокоился. Перчатка-гироскоп сработала, все штатно, даже исчезнувший страх. Ничего не поделаешь, человек в небе – чужак, здесь нет опоры, ее носишь с собой, за плечами.
…Настало время мечтам сбываться, парить над миром с богами вровень, забрать их силу, попрать их гордость. Живущим кратко нет выше чести, и метеором ворвавшись в Вечность, навек остаться в сияньи славы…
Стекла очков заливала вода, и он поспешил достать из правого кармана платок. Протирал долго, успев вспомнить, чему его учили. Облака, даже самые невинные, белые, словно ангельское крыло, лучше обходить стороной: в безвидной серости потеряешь ориентацию, а заодно и вымокнешь, что никак не на пользу. Тучи, особенно темные грозовые – запретная зона. Туда хода нет…
Очки все равно остались мокрыми, но видеть он уже мог. Край облака, закат, горизонт, затянутый такими же белыми облаками. Земли не было, и тот, кто упал с неба, легко шевельнул правой перчаткой. Есть! Все, как в иллюминаторе, только ближе на километр. Река, два моста, один – с железнодорожной эстакадой, а по берегам неровные многоугольники жилых кварталов. На том, что ближе, улицы идут радиально, на дальнем же без всякого порядка, наискось. Юг – впереди, там, где темнеет еле различимая полоса леса, запад – закат! – справа… Потому и нарушил инструкции, не включив ранец сразу после того, как шагнул в отверстый боковой люк. Самолет доставил почти точно к месту, не хотелось терять лишние минуты. Ему надо налево, прочь от заката.
Человек прикрыл на миг глаза, вспоминая карту, и успокоился окончательно. Объект он теперь найдет, все прочее же не представляет сложности. Учили – и выучили. Он – самый лучший!
…Ворваться в небо – нет выше чести, подняться выше земного праха, окинуть взглядом простор бездонный. Летай иль ползай, конец известен, но сколь прекрасна судьба Икара!..
– Скромнее, мой Никодим! – посоветовала Смерть, незримо парившая рядом. – Ты – не лучший, в группе был лишь третьим. Первый и второй уже встретились со мной.
Третий лишь улыбнулся, неслышно двинув губами.
– Значит, они не лучшие. А зовут меня – Лейхтвейс. Запомни!
Смерть не стала спорить. Лейхтвейс? Пусть его! Все равно это не слишком надолго. Живущим под облаками не обещано долголетие.
– Ты тоже не вечна, – понял ее тот, кто обратил небо в твердь. – Разница лишь в сроках. Тебе успеет надоесть твоя работа, а мне – нет!
Смерть вновь промолчала. Ее слово все равно будет последним, когда она встретится с наглым мальчишкой лицом к лицу и взглянет прямо в глаза. А пока пусть делает свою – её – работу!
Лейхтвейс… Имя казалось легким и невесомым, словно клочок вечернего тумана. Лейхт-вейс…
…Чужое имя, чужое небо, приказ получен, пристегнут ранец. Всесилен разум – венец творенья, он в поднебесье шагнуть позволил и обернулся крылатой птицей – не ради жизни, но Смерти ради…
Смерть по-прежнему была рядом, у самого плеча, но Лейхтвейс уже забыл о ней. Привычка! В небе они всегда вместе, такая уж у него служба. Мельком взглянул на часы, затем на компас, уточняя направление, и вновь вспомнил карту. Итак, Париж, Сена, берег левый, берег правый. Правый ему и нужен, за жилыми кварталами – Булонский лес, 16-й округ, ориентир – площадь Виктора Гюго. А прямо за нею – неровные квадраты Пасси: особняки, зеленые дворики, узкие улочки. До того, как стемнеет, он должен отыскать нужную.
Правая рука – вперед, ладонь в перчатке-гироскопе разжата. Легкий свист ветра в ушах. Послушная небесная твердь поддалась, уступая дорогу. Быстрее, быстрее, быстрее!..
…Крылатый демон лишен сомнений, пряма дорога, спокоен разум, он выше прочих, сильней и зорче, ему подвластен простор небесный. Пусть пал Люцифер, он – превозможет…
Работаем!
Смерть, проводив его взглядом, неслышно скользнула вслед. Она не отстанет.
Лейхт-вейс…
2
Шагнув с крыльца на истертый булыжник, он, не думая, поглядел налево в сторону маленькой площади с храмом, попытавшись поднять правую руку ладонью ко лбу. Не смог – наручники на запястьях, чужие пальцы на локте. Карабинер слева, и справа карабинер. Держат крепко, не вырвешься – и крест не сотворишь. «Иначе пути не будет, – непонятно в шутку или всерьез говаривал дед, старый вольнодумец и почитатель Бакунина. – Храмов много, но этот, Сандро, наш!» И сам подавал пример. Все прочие игнорировал, даже базилику Святого Петра, его же наместника без всякого почтения именовал шаманом в камилавке. Маленький Сандро вначале очень этому удивлялся, а потом решил, что у деда наверняка был свой дедушка. Он и научил креститься. Насчет же шамана деду виднее, потому что он не просто дед, а еще и профессор истории.
Бабушка, когда они выходили из дому вместе, тоже крестилась на храм, после чего доставала из сумочки расческу и честно пыталась привести в порядок буйные вихры внука. Без особого успеха – жесткие волосы с трудом поддавались даже ножницам парикмахера. Два-три шага по улице – и все усилия насмарку. Мальчик рос истинным дикобразом – и очень этим гордился.
На улице вышла заминка. Один из карабинеров принялся докладывать хмурому типу в штатском, второй на миг ослабил хватку, и человек в наручниках смог снова взглянуть на знакомый с детства храм. Chiesa Santa Maria della Pace – серый мрамор, четыре колонны у входа. Святая Мария улицы Мира… Там улица и заканчивается, не слишком длинная, всего на десяток домов. В детстве маленький Сандро легко пробегал от первого до последнего, даже дыхания не сбив. Ветер в ушах, старый булыжник скользит под ногами…
Дед умер в 1916-м, на полгода пережив бабушку, а через месяц после его похорон, внук, студент первого курса, ушел на фронт. Профессор бы не одобрил. «Войны бывают всякие, но эта – точно не наша», – обронил он незадолго перед кончиной. Внук думал иначе – и записался добровольцем. В казарме его первым делом коротко постригли, чему бабушка, будь она жива, очень бы порадовалась. Ненадолго – в окопах у Изонцо волосы снова отросли. Там бывшего студента и окрестили Дикобразом. Он и не думал обижаться – у прочих клички оказались еще похуже. Капрала Муссолини в глаза именовали Кувалдой, а он лишь гордо поводил плечами.
С тех пор многое изменилось. Бывший капрал поменял кличку на более короткую – Дуче, темные волосы его однополчанина пробила первая седина. И окопы теперь у них – разные.
– Князь Алессандро Руффо ди Скалетта? – поинтересовался штатский, заглянув в записную книжку, где лежал фотоснимок. – Прошу в машину.
Перед тем, как его втолкнули в дверцу, князь все-таки успел перекреститься – двумя скованными руками. Иначе пути не будет.
* * *
Об аресте его предупредили еще неделю назад, настоятельно посоветовав сейчас же покинуть Италию. Дальний родственник, служивший в министерстве внутренних дел, якобы совершенно случайно увидел очередной список. Князь не поверил ни в случайность, ни в сердобольного родича. Кто-то на самом верху, может, даже сам бывший капрал Кувалда, не хотел лишнего шума. Нынешние правители страны старались не ссориться с княжескими семьями. Дуче силен, но не всесилен. Есть еще законный король, Его Величество Виктор Эммануил III, а за королем – армия.
За предупреждение князь поблагодарил, но уезжать не стал. Лишние бумаги сжег в старинном камине, заплатил жалованье прислуге за полгода вперед, отправил по почте пухлую бандероль и принялся спокойно ждать. Арест будет уже не первый. Молодого преподавателя университета Ла Сапиенца отправили в тюрьму осенью 1924 года за участие в Авентинском блоке. Не слишком надолго, всего на неделю, но с работы уволили немедленно, причем без права преподавания в высшей школе Италии. Второй раз за ним пришли через два года, после чего князь, поддавшись на уговоры родственников, покинул страну. Вернулся в 1935-м и решил больше надолго не уезжать. Будь что будет! Тридцать девять лет, большая часть жизни, считай, прожита. Был мальчишка – и нет его. Из зеркала смотрит кто-то костлявый, с впалыми худыми щеками и навечно вставшими дыбом дикобразьими иглами вместо прически. Предки бы точно не одобрили.
…Дед – историк, отец – инженер-мостостроитель. Внук закончил философский факультет, но преподавательская стезя оборвалась в самом начале. Когда спрашивали о профессии, князь разводил руками и не слишком уверенно отвечал:
– Профессия? Ну, пожалуй… Сценарист!
Он не лгал. В бандероли, отправленной на парижский адрес, был его последний сценарий, отпечатанный в трех экземплярах на пишущей машинке «Олимпия».
3
В наставлениях, совершенно секретных, под расписку выданных, марсианский ранец именовался «Прибор особого назначения № 5». Понимай, как знаешь. Об использовании – несколько страниц, об устройстве – два абзаца, о том же откуда взялся – совсем ничего. Один из их группы, брат известного авиаконструктора, поразмышляв недолго, предположил, что «прибор» выпущен небольшой серией, причем специально для Германии. Надписи на немецком, но не на привычном «хохе» и даже не на диалекте, а на чем-то архаическом, чуть ли не времен Мартина Лютера. Такого в Европе не может быть, значит, скорее всего, Штаты, где у фюрера много друзей. Янки, конечно, инженеры от бога, но тупы-ы-ые! Даже не посмотрели в каком году издан словарь.
Инопланетную версию никто всерьез не защищал. Ранец, ясное дело, марсианский, но ради конспирации «прибор» и пострашнее назвать можно. О другом спорили. Один из разделов обучения – воздушный бой, «марсианин» против «марсианина». Значит, ранцы есть не только в Фатерланде?
Решились – и задали вопрос. Им ответили, хотя и не сразу. Вначале – новая расписка, затем – «секретная» тетрадь со страницами, прошитыми суровыми нитками. «Прибор», кроме Германии, имеется, как выяснилось, у французов, русских и, возможно, англичан. Про Штаты никаких сведений нет. Каждая страна владеет несколькими единицами, сколькими именно – великая тайна. В группе – два ранца, во всем Рейхе наверняка побольше.
Чуть позже узнали и о Франции. У лягушатников было четыре «прибора», но два они умудрились потерять, причем самым глупым образом. На каждом ранце надпись белым по черному: «Не вскрывать!» А французы взяли – и попытались. Значит, сами и виноваты. Нет у галлов порядка!
Все прочее оставалось тайной, но курсанты не роптали. Доверие окрыляло – из сотен и тысяч достойных выбрали именно их! Конечно, потом будут другие, но первыми стали они, пятеро молодых ребят, старшему из которых только что исполнилось двадцать.
…Лишь совсем недавно Лейхтвейс узнал, что «потом» так и не настало. Их выпуск был первым – и последним. О причинах не сообщили, но он догадался сам. Для серьезного обучения необходимы минимум два ранца. Остался же всего один – тот, что у него за плечами. И «марсиан» стало меньше, двое погибли, одного отстранили от полетов, инструктор исчез.
Исчезла…
Один ранец, два пилота. Так и работали по очереди. Сегодня – его смена.
* * *
Крыша оказалась не ровной, как он думал – скатной, с резким уклоном, таким, что и не усидеть. К счастью нашелся карниз, пусть и узкий, но уместиться можно. Там Лейхтвейс и устроился – справа, поближе к фигурной каменной башенке. Солнце уже зашло, фонари горели далеко, у самых ворот. Сумерки надежно укрыли непрошеного гостя. За спиной – теплое, не успевшее еще остыть, железо, под ногами пропасть, а над головой – летнее парижское небо, на котором неспешно проступали бледные звезды.
Добрался!
Найти особняк оказалось проще, чем он предполагал. В темноте улицы казались горными ущельями, однако свет уже включили, и Лейхтвейс, скользнув над площадью Виктора Гюго, без труда вышел на следующий ориентир – улицу Лафонтена, широкую, залитую неровным желтым огнем. Оставалось пролететь ее из конца в конец и найти узкий переулок, затерявшийся между массивными шестиэтажными домами начала века. Затем дома исчезли, сменившись особняками за высокими заборами. Тот, что ему нужен, был третьим слева. Все как на плане: ворота, будка охраны, входная дверь, крыльцо, клумба.
Ранец выключать не стал. Карниз узкий, береженого бог бережет… К счастью, о топливе можно не думать. Как сказано в наставлении, «прибор» работает не по принципу двигателя внутреннего сгорания, а совсем иначе. Что это может означать, намекнул инструктор: полет возможен, пока человек жив. Потом довелось и увидеть. Его напарник, тот самый брат авиаконструктора, умер в воздухе – отказало никогда не хворавшее сердце. Лейхтвейс успел подхватить ставшее сразу необыкновенно тяжелым тело и спустить на землю. За спасение аппарата он получил благодарность, а поредевшую группу отправили на внеочередной медицинский осмотр.
Сам на сердце не жаловался. Отболело! Работал спокойно и без малейших эмоций. Тренировки тоже помогли, даже самое трудное – ожидание теперь переносилось легко. Надо лишь расслабиться, зафиксировав «картинку» перед глазами и просто отдыхать. Не каждый день выпадают лишние полчаса, когда остаешься наедине с самим собой.
Дневная жара ушла, значит, можно насухо вытереть лицо, отхлебнуть глоток воды из фляги. Двор – большой ровный квадрат, запертые ворота, охранник у будки. Справа – гараж, под ногами – крыльцо о трех ступеньках. «Картинка» запечатлена, она так и останется перед глазами, чтобы вспыхнуть ярким огнем при первом же изменении резкого и четкого контура. А поверх нее – еще одна, допустим… Тоже двор, и тоже квадратом, но большой и глубокий, не двор даже – колодец. Шестой этаж, широкий белый подоконник, светловолосый мальчик смотрит вниз. Сколько ему? Лет пять, не больше. В комнате он один, отец и мама на службе, придут лишь поздно вечером.
Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне!
Под деревом развесистым
Задумчив бур сидел.
Это внизу. Шарманка, седой старик в теплом, не по сезону пальто и девочка в белом платьице. Они здесь не первый раз, и мальчику очень хочется спуститься вниз. Нельзя! Если спустишься, подойдешь, надо отблагодарить – хотя бы медной монеткой с отмененным двуглавым орлом. А у него ничего нет, совсем ничего, последнее потрачено еще вчера на книжку с лихими разбойниками на обложке. «Пещера Лейхтвейса», история без начала и конца. Говорят, таких книжечек очень много, собрать все почти невозможно…
Читать мальчик уже умеет, пусть и не слишком быстро.
О чем тоскуешь, старина,
Чего задумчив ты?
Тоскую я по родине,
И жаль родной земли.
О Трансваале (правильно с двумя «а») он знает, папа рассказывал. Там воевали – давно, когда папа был немногим старше его самого. А папа ушел на другую войну, Германскую, а потом пришлось воевать с беляками, а потом папу ранило под городом Новороссийском, и на фронт его больше не пустили. Война вроде бы кончилась, но папа говорит, что радоваться еще рано, бои идут под Тамбовом, а еще в Сибири и возле Тихого океана.
Сынов всех девять у меня,
Троих уж нет в живых.
И за свободу борются
Шесть юных остальных.
Голос у девочки очень красивый, и она сама красивая, только очень худая. Наверно, она и этот седой не получают «паек», поэтому им и приходится ходить по дворам. Жаль, им почти ничего не дают, жильцы их дома тоже не все получают «пайки», а если и получают, то совсем маленькие. А некоторые вообще – «лишенцы», им не положено ничего, а еще их может забрать черный грузовик из Чрезвычайной комиссии…
Прошло много лет, и уже в совсем другой стране Лейхтвейс откроет томик пролетарского поэта Владимира Маяковского. Врага надо знать, особенно «лучшего» и «талантливейшего», если верить товарищу Сталину. Ничего хорошего он в книжке не увидит – косноязыкая заумь, перемешанная с не слишком умной, в лоб, пропагандой, но затем взгляд скользнет по нескольким обрывистым строчкам.
Маяковского он не полюбил, но томик выбрасывать не стал и время от времени перечитывал. Последний раз совсем недавно, когда уже получил приказ готовиться к командировке в Париж.
Картинка с девочкой в белом платье поблекла и растеклась по углам. Во дворе особняка ничего не изменилось. Если не повезет, если информаторы ошиблись, так будет до самого утра. Но думать об этом пока нельзя. Ждать… Ждать!
А старший сын – старик седой
Убит был на войне:
Он без молитвы, без креста
Зарыт в чужой земле…
4
– Адрес? – не отрывая носа от бумаги, вопросил служивый. В штатском – как и все, встреченные у входа и в коридоре, что сразу удивило. На управление полиции не похоже, на министерство внутренних дел – тоже не слишком…
– Ваш адрес? – надавил голосом служивый, не услыхав ответа, даже нос слегка приподнял. Князь хотел было сообщить очевидное, но внезапно усмехнулся. Адрес ему? А где живет Дикобраз?
– Рим, палаццо Руффо.
Перышко клюнуло, коснувшись бумаги. Замерло.
– А… А улица? Номер дома?
– Понятия не имею, – не без удовольствия констатировал его светлость. – Как-то, знаете, не интересовался. Наша семья живет там с XV века.
Служивый сглотнул, но переспрашивать не решился.
Все было конечно же не так. От палаццо XV века остался лишь фундамент, дворец построили заново два века спустя. Потом он обветшал и был разобран – за исключением бокового крыла: дверь, лестница, две комнаты внизу, три вверху. Семья давно бы избавилась от бесполезного наследства, но городские власти запретили пускать палаццо на слом. Причиной стала фреска на втором этаже якобы авторства самого Караваджо. Так и стоял ненужный обломок, врезанный между двумя современными домами. Пригодился он деду, который, рассорившись с родственниками, переехал в руину старого дворца. А потом и внуку, после того, как квартиру в центре города пришлось отдать супруге.
– Род занятий?
Князь невольно задумался. Как будет правильно? Безработный? Бывший преподаватель университета? Будто бы они сами не знают! Впрочем, ненужные вопросы все-таки имеют смысл. Сначала ответишь на то, что никому не повредит, потом войдешь во вкус, разговоришься. Главное – начать.
Дикобраз встопорщил иглы.
– Защита чести рода ди Скалетта. Словом, делом и кровью!
Сказал – и сам восхитился. Узнал бы его дед, воевавший в отряде Гарибальди!
На другой стороне стола воцарилось молчание. Наконец, послышалось не слишком уверенное:
– А можно… а-а-а… чуть более конкретно?
Князь вобрал в грудь побольше воздуха. Да сколько угодно! Достаточно вспомнить покойную тетушку, обожавшую рассуждать о родовой чести. Даже отец, на что был терпелив, не выдерживал, выходил в соседнюю комнату. С чего она начинала? Кажется, с того, что Господь сотворил благородных за день до Адама…
Дикобраз насупил густые темные брови.
– Род Руффо, да будет вам ведомо, числился среди наизнатнейших еще в эпоху Крестовых походов…
– Спасибо, ваша светлость, мы это знаем.
Прозвучало не из-за стола, а слева, от внутренней двери. Кто-то очень хорошо смазал петли – открылась без всякого звука.
Титулование густо сочилось насмешкой.
– …Однако ни в Первом, ни во Втором похода Руффо не участвовали. Сидели себе на Сицилии до 1750 года, пока ваш предок не потерял свои владения в Скалетто и не переехал на север.
Прежде чем повернуть голову, князь улыбнулся:
– Тогда зачем спрашивать? К тому же наша семья, если верить легенде, получила фамилию не от сицилийской деревни, а от замка Скалетто на Крите. Четвертый крестовый поход!
Тот, кто вошел, теперь стоял возле стола – жилистый, плечистый, покрытый «вечным» южным загаром. Расплющенный в давние годы нос, узкие, резко прочерченные губы, морщины в уголках рта. Глаза самые обычные, разве что во взгляде, на самом донышке, что-то странное, словно человек не смотрит – прицеливается.
Князь встал. Настоящий противник заслуживает уважения.
– Вы знаете не хуже меня, ваша светлость…
Усмешка вышла зубастой, словно оскал черепа.
– …Что эту легенду выдумали сицилийские Руффо при Наполеоне. Кто-то из них, насколько я помню, мечтал сменить Бурбонов на неаполитанском престоле. Название замка на Крите пишется с одним «т».
Широкая ладонь дрогнула, и служивый, поднявшись из-за стола, беззвучно проследовал к двери. Гость садиться не стал. Оперся руками о столешницу, наклонился, поглядел исподлобья.
– А вы сами, ваша светлость, во времена Авентинского блока охотно откликались на обращение «товарищ Скалетта». По-моему, князем вы себя ощущаете только при общении с правоохранительными органами.
Спорить Дикобраз не стал.
– Иногда. Феодальные пережитки бывают очень полезны.
Плечистый, улыбнувшись уголком рта, кивнул на стул, при- сел сам.
– Защита чести рода ди Скалетта – понятие очень широкое, однако, не думаю, что в него входит совместная работа с врагами Италии. Или вы считаете иначе? Кстати, меня зовут Антонио Строцци. Титулами не оброс, так что обращайтесь по фамилии.
Князь постарался не дрогнуть лицом. Вот, значит, к кому довелось попасть! Он очень надеялся, что разбираться с ним станет обычная полиция. Выходит, зря.
– Хорошо… полковник. Никогда не думал, что моя скромная персона заинтересует ваше столь секретное ведомство.
На этот раз улыбки не было. Взгляд-прицел ударил холодом.
– Вижу, мы заочно знакомы. Тем лучше! Итак, синьор3 Руффо, вы обвиняетесь в деятельности, враждебной нашему политическому строю, а также в сотрудничестве с иностранной агентурой. Законы вы знаете не хуже меня, так что рекомендую подумать о последствиях.
Князь вновь не стал спорить.
– Законы знаю. Значит, сотрудничество с иностранной агентурой?
Поглядел прямо в прицел, в самую точку холода.
– А докажите!
Взгляд чужих глаз отозвался ледяным звоном.
– А зачем?
5
Человека он заметил не сразу. Тот был уже посреди двора, когда невидимый контур неслышно дрогнул, сообщая о переменах. На какой-то миг Лейхтвейс даже растерялся, но быстро сообразил. Он следил за главным входом, а неизвестный появился откуда-то сбоку. Почему? Человек неспешно прошел к воротам гаража, чуть наклонился, открывая замок, и все стало ясно. Наверняка шофер, обслуга, такому не положено пользоваться парадной дверью. Так было и дома, каждый подъезд имел два выхода, однако почти все парадные наглухо заколотили еще в Гражданскую.
Значит, шофер. Неизвестный информатор не ошибся – этим вечером обитатели дома собираются куда-то уезжать. Куда именно, не так важно, главное они выйдут из особняка и подойдут к машине. «Ситроен» 1935 года – черный «Avant Combi»4.
Кто эти люди, Лейхтвейсу не сказали, а спрашивать он не стал. Ясное дело, не «черная кость», если живут в районе Пасси, да еще и в собственном особняке. Немного смущало другое – исполнить следовало всех, кто будет у машины. Это значит сами объекты, шофер, и, возможно, охранник. Будка у ворот пустовала, но он вполне может появиться. Сколько всего? Минимум четверо, причем двое наверняка будут при оружии…
В глубине гаража что-то негромко рыкнуло, и во двор неспешно выкатил автомобиль. Так и есть, «Avant Combi». Черная машина, вновь зарычав, аккуратно развернулась носом к воротам. Интересно, кто их откроет? Охранник или шофер?
Текли минуты, во дворе вновь стало тихо, шофер, отойдя подальше, достал пачку папирос. Значит, еще есть время.
Огонек зажигалки, резкий запах табака…
– Не вздумайте начать курить, – предупредил Лейхтвейса куратор. – Про здоровье говорить не буду, но в оперативной работе это станет здорово мешать.
И рассказал давнюю историю о группе захвата, устроившей засаду на квартире. Ждали долго, целых два дня, и один из сотрудников попросил разрешения выкурить папиросу. Начальник разрешил, велев выбросить окурок в окно и проветрить комнату. Не помогло. Хозяин квартиры начал стрелять прямо с порога. Он был некурящим и понял все сразу.
В группе курсантов курили все, кроме него самого. Никотин снимал стресс и усталость, но Лейхтвейс все-таки удержался. Но сейчас, в эти минуты он невольно позавидовал шоферу. С папиросой время течет быстрее…
А младший сын, тринадцать лет,
Просился на войну.
Но я ответил: «Нет, нет, нет!» —
Малютку не возьму.
Шарманщик и девочка в белом платье к ним во двор больше не приходили, на соседних улицах их тоже не видели. Как появились, так и сгинули. Позже довелось слышать старую песню и с граммофонной пластинки, и в исполнении пьяного трактирного хора, и под шарманку тоже, но совсем другую. Девочка в белом платье исчезла навсегда.
Но он нахмурясь отвечал:
«Отец, пойду и я!
Пускай я слаб, пускай я мал,
Крепка рука моя!»
…Докурил! Быстро прошел к урне, бросил окурок, поспешил к машине. Входная дверь сейчас откроется…
Открылась.
Первым вышел парень лет двадцати пяти. Короткая стрижка, пиджак расстегнут – наверняка охранник, на покинутой Родине таких зовут «порученцами». Лейхтвейс прикинул, что если охрану усилили, он может и не справиться. Исполнить-то исполнит, но уйти не дадут. Подумал об этом спокойно, без всяких эмоций. Волноваться будет после, если вернется…
Нет, когда вернется!
Объекты!..
Мужчина и женщина вышли на крыльцо одновременно. Он, уже очень пожилой, в строгом темном костюме, без шляпы, волосы отливают сединой. Она несколькими годами моложе, в шляпке и светлом летнем пальто, в руке – большой букет белых цветов. Лилии… Сойдя со ступеней, повернулась к охраннику, что-то сказала, протянула букет… Лейхтвейс замер. Неужели возьмет, сам себя обезоружив?
Взял!
Теперь можно и дух перевести. Лейхтвейс скользнул ладонью по расстегнутой поясной кобуре, наметив незримую линию у крыльца. Как только они ее переступят…
Дверь! А это еще кто? Никого больше не должно быть!..
Он вытер пот со лба. То, что в доме есть ребенок, ему рассказали. Но и сам Лейхтвейс, и сотрудники, готовившие операцию, были уверены, что в такой поздний час детям положено спать – или листать на сон грядущий книжку с картинками. Хотя бы про Лейхтвейса, благородного разбойника…
Девочка в белом платье, легко сбежав по ступенькам, подошла к женщине. Та наклонилась, поцеловала в щеку. Седой мужчина, уже готовый переступить черту, остановился.
Повернулся… Шагнул назад, к крыльцу…
Да, час настал, тяжелый час
Для родины моей.
Молитесь, женщины, за нас,
За наших сыновей.
Любая диспозиция теряет смысл после первого же выстрела – гибнет от столкновения с реальностью. Эту простую истину Лейхтвейс знал. Тщательно разработанный план рухнул в небытие, а он даже не успел достать пистолет. А если они вернутся в дом? Действовать непосредственно с крыши нельзя – слишком близко, у объектов есть оружие, значит, начнется перестрелка…
Вверх!
Перчатка-гироскоп сжалась в кулак, и Лейхтвейс беззвучно взлетел в темное небо. Пульс легкими звонкими молоточками бил в виски, отсчитывая секунды. Две, три, четыре… Стоп! Упругий воздух ударил в лицо, и человек завис над уличными огнями. Для того, чтобы набрать нужную скорость, высоты должно хватить. Теперь – вниз. Сначала посмотреть, мысленно вычерчивая траекторию, провести невидимую оранжевую кривую до самой земли…
Достать пистолет… Снять с предохранителя… Пристроить поудобнее в руке. В левой – правая занята…
Может, девочке еще повезет?
Атака!
Быстрее всего скорость можно набрать в простом падении, отключив ранец, но тогда придется разворачиваться у самой земли, теряя драгоценные секунды. Значит, кулак сжать до боли, правую – вперед – и с горки, словно на невидимых салазках. Прямо как в детской книжке: «Вот моя деревня; вот мой дом родной; вот качусь я в санках по горе крутой…»5
Бить придется с левой руки, но это не смущало. Учили и выучили! Атаку в пике он отрабатывал много раз, до полного автоматизма. Стрельбу следует начинать с тридцати метров, вначале – самого опасного, а дальше по мере убывания. Значит, первым будет охранник, последней – девочка в белом платье…
…Если она еще там. Вдруг успеет исчезнуть, как та, другая, из его детства?
Первые две секунды, пока земля мчалась навстречу, еще можно было думать, и Лейхтвейс прикинул кем эта, в белом платье, может быть. Внучка? Племянница? Дальняя родственница? Объекты уезжали на целую ночь, намечался большой праздничный прием в министерстве, и она могла выбежать из дома просто для того, чтобы пожелать спокойной ночи.
«Вот моя деревня; вот мой дом родной…»
Земля уже близко. Теперь он видел двор с другой стороны, от ворот. Черный «Avant Combi», шофер справа, возле открытой передней дверцы, охранник чуть в стороне, по-прежнему с букетом лилий в руке. Объекты… Тоже возле «Ситроена», прямо за шофером, лицом друг к другу. Значит, план придется менять, первым не повезет шоферу. С его стороны и атаковать, исполнить первым, убрав с директрисы стрельбы – и уже без всяких помех работать с объектами.
