Czytaj książkę: «Гамма для старшеклассников»

Czcionka:

ISBN 978-5-4490-4048-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Гамма для старшеклассников»

Откос

Дочь Санечка проснулась с плачем. Оторвав от подушки припухшее личико, вскинула к подбежавшему Сергею руки, обвила паучком. Тут же и поведала сквозь всхлипы, что ей приснилось страшное.

– Я видела, что ты умер, – вздрагивала она в его объятиях. – Лежал на столе такой белый, весь в цветах, совсем как наш дедушка…

Варя, супруга, погладив девчушку, сходила на кухню, принесла воду с горошинами валерьянки.

– Это всего лишь сон, – хором принялись убеждать родители. – Вот чудачка! А сон – это всегда неправда. Вроде картинки в детских книжках. Ты же в сказки не веришь?

– Верю.

– Ну, и напрасно! Их для детей сочиняют. Специально, чтобы напугать.

– А зачем? Зачем напугать?

– Ну… Чтобы было интересней, – Сергей в замешательстве переглянулся с Варей. – Понимаешь, многие любят, когда страшно. Вот для них и сочиняют такое.

– Значит, ты не умрешь?

– Конечно же, нет, – Сергей постарался рассмеяться как можно естественнее. – Сейчас отведу тебя в садик и побегу на работу. Некогда мне умирать.

– И мне некогда, – судорожно вздохнула Санечка. Она уже успокаивалась. – Столько дел в садике.

– Главное, не целуйся в садике своем, – Варя протянула дочке валерьяновые капсулы, помогла запить водой. – Находит, понимаешь, женихов. В пять-то лет!

– И что же… У Милены Логовенко тоже есть жених. Даже два. И у Катеньки Смирновой. Они давно целуются. Прямо как взрослые… – дочка уже улыбалась. Тема была куда интереснее, и недобрый сон стремительно размазывался, вагончиком убегал в ночное прошлое. Родители в меру подыгрывали, обряжая юную невесту в детский сарафанный гардероб.

– Александра, ты уже взрослая – значит, обязана и головой временами думать. Весна – холодная, кругом грипп, ангины, а через поцелуи передается вирус. Куда только воспитатели смотрят!

– Они не смотрят, они смеются.

– Конечно, смеются. Я бы тоже посмеялся… – Сергей присел на корточки, поправил воротник на малиновой Санечкиной куртке. – Как хоть зовут жениха?

– Костик. Парни его Костяем зовут, а я – Костик.

Имя соплюна-согруппника дочь произнесла с такой непривычной нежностью, что Сергей не удержался, ревниво чмокнул Саньку в щечку.

– Хорошо, пусть Костик, но давай все-таки договоримся: можете вместе рисовать, в кубики играть, в другие игры, но от поцелуев пока воздержись.

– Но ты же меня целуешь.

– С родителями это одно, с мальчиками – совсем другое. Подожди хотя бы до школы.

– У-у, это долго.

– А ты потерпи. Попробуешь?

Дочь взглянула на отца серьезными серыми глазенками, неуверенно кивнула.

А потом они шли, покачивая сцепленными ладонями, дружно перепрыгивая ледяные оконца, опасливо поглядывая на свисающие с крыш сталактитовые шипы.

– Смотри, какие сосульки – с тебя ростом!

– Красивые!

– Ничего себе красивые! Свалится такая – запросто убьет! – Сергей тут же пожалел, что напомнил о том, о чем напоминать не следовало. Санька немедленно попыталась рассказать увиденный сон, но находчивый папенька вновь перебил дочуру, рассказав свой, только что выдуманный – про умную девочку, сумевшую приручить одного медведя, двух волков и трех лисиц. Сказка была из классических: глупенькие звери рады-радешеньки были служить девочке, умевшей завязывать шнурки, чистить зубы и подметать пол. А уж за то, что девочка самостоятельно стригла ногти и утирала себе рот салфеткой, мохнатые хищники готовы были и вовсе корзинами таскать ей из леса грибы, ягоды и прочие вкусности. Сергей видел, что дочь не очень-то верит в наивных зверушек, однако на попятный идти не собирался – сочинял до победного. А возле садика ее и развлекать не понадобилось – еще издали дочь разглядела подъезжающие санки с дремлющим женихом и тотчас замахала ручонками.

– Костик, эй! Хватит спать, вставай!

Мама Кости приостановилась, постромки ослабли, и встрепенувшийся жених сделал попытку выбраться из санок молодецким прыжком. По-молодецки не вышло, жених шлепнулся в снег. Все четверо рассмеялись, и смех этот, как подумалось Сергею, стал тем ветерком, что окончательно развеял ночные видения дочери.

***

В работу он нырял, как в сон.

Или погружался, как в болото. Трудно сказать, что точнее отвечало реалиям. И не очень утешало, что таких как он насчитывалось превеликое множество. Нация трудяг, лодырей и туристов-романтиков в каких-нибудь два десятилетия превратилась в нацию торгашей. Кому-то это нравилось, кому-то не очень. Недавняя империя плелась своей особой неведомой тропой – снулая страна, разорванный на куски блин, багровый опоясок, так и не обнявший планету властным экватором. А ведь как мечтали, как горевали и горели! Казалось – чуть порасторопнее помахать казачьими сабельками, и угнездились бы на всех шести континентах. Однако не вышло, не стряслось, и, подобно спортсмену, выплеснувшему соревновательный адреналин, держава погрузилась в вязкую дрему. Лежала себе, по-медвежьи обсасывая когтистую лапу, изредка ворочаясь с боку на бок, подавливая при этом наиболее суетливых из соседей. Так, во всяком случае, представлялось Сергею. Очень уж вязко тянулись рабочие дни, очень уж клейко и безнадежно прилипали к административной липучке все их жужжащие инициативы.

Конечно, кое-где в терпких недрах социального варева кипели свои безусловные страсти, но в целом к мерному шагу на месте и сладковатому верховному храпу электорат привыкал до обидного просто. Как привыкал к вездесущему пиву и закадровому смеху, как смирялся с исчезновением здравой прессы, бесплатной медицины и прежних адекватных названий. Наверное, поэтому окончанию рабочего дня Сергей радовался, словно ученик, слышащий звонок с урока.

Сегодня, незадолго до счастливого гонга, был и другой звонок – от жены. Супруга спешила уведомить, что сама заберет Александру из садика, и попутно напоминала про тазики, которые надо бы купить. Но звонила, конечно, не из-за тазиков – из-за него. А точнее, из-за себя. Верно, зацепил-таки Санечкин сон. Лишний раз хотела убедиться, что муженек жив-здоров. И зря, наверное, звонила. Потому что тазики продавали в магазине, расположенном в стороне от его обычного маршрута. И пришлось сворачивать и переться. Потому что сработало напоминание.

А потом…

Потом было уже поздно.

Фразочка роковая и до пошлости расхожая. Практически штамп, но штамп, таящий в себе ответ на любые жизненные пертурбации, ничего по сути не меняющий, ничего не пытающийся объяснить. Кто знал, что, отправляясь из Саутхемптона в Нью-Йорк, десятипалубный непотопляемый круизер изберет конечным пунктом одиноко кочующую ледяную глыбу? И подозревал ли великий Че, прилетая в страну своих идеалов, что именно здесь ему суждено с ними расстаться? Вот и Сергей ничего не мог предрешить заранее. Шагал быстро, почти по-спортивному, привычно ежился от снежных проникающих за шиворот прядей, и этой вонзившейся в сердце иглы никак не ожидал. Было бы понятно, если вдруг поскользнулся, или та же сосулька навернула по голове, но ведь не было этого ничего! Просто вынырнул из-за спины незваный призрак и с силой всадил под левую лопатку тонкий ледяной стилет. Даже охнуть или вскрикнуть не получилось. В глазах Сергея полыхнуло, и, задохнувшись от боли, он кулем – совсем даже не по-киношному полетел под откос.

Сознание его, впрочем, не покинуло. Может, всего-то на пару мгновений метнулось в сторону, мячиком попрыгало вокруг и снова вернулось. Зачем, для чего – неясно. Боль, проникшая в грудную клетку, походила на капкан с взведенными челюстями. Казалось, еще движение – и хватанет стальными зубьями по-настоящему – так, что снова придется куда-нибудь лететь. Хотя и лететь более было некуда. С асфальтовой дорожки, прячущейся от проспекта за серенькой гривкой мелколесья, Сергей скатился в подобие овражка. Далее снова начинался небольшой подъем, за которым тянулась еще одна тропка – уже вдоль бетонного, украшенного кружевной колючкой забора. Если по асфальту топали спортсмены да припозднившиеся работники ИТР-сферы, то параллельная тропка предназначалась для бомжей и заводских несунов. В любом случае, людей по этим двум путепроводам перемещалось немного – основная масса давилась в автобусах и троллейбусах, неслась по подземным рельсам пятью этажами ниже и просто катила по запруженным дорогам на своих частных, надежно шипованных колесах. Заметить лежащего внизу Сергея было непросто, а крикнуть или позвать на помощь у него не хватало сил. Острозубый капкан только и ждал момента, чтобы клацнуть повторно – теперь уже наверняка. Даже дышать Сергей старался редко и неслышно, чтобы не злить внедрившегося в грудину клыкастого зверя.

Он лежал на спине, с неудобно подломленной за спину правой рукой, и недоуменным взором царапал низкое небо. Было больно, но еще не было страшно. Вероятно, по той незамысловатой причине, что Сергей так и не осознал случившегося. Сердце? Но почему? Именно сейчас, именно с ним… Небо, большое и мудрое, предпочитало безмолвствовать, бледным безучастным лицом зависнув над ним, не плача и не хмурясь. В голову лезло непрошенное – следящий за облаками Андрей Болконский, кто-то там еще из героев отечественных фильмов. Все они вот так же лежали, гадая на кучевых странниках, как на кофейной гуще. Готовясь уходить вниз, люди смотрели вверх. В сумятице и хитросплетении небесных кружев каждый высматривал свое: кто-то – ангелов, указующих путь к сказочному тоннелю, кто-то – черный квадрат художника М, кто-то – туман над океаном, а кто-то – атомную катастрофу. Сергею небо представлялось гигантским иероглифом – переменчивым и созданным явно не людьми, а потому и дешифровке не поддающимся…

Он моргнул, и небо тоже моргнуло. Плащом фокусника свернулось и развернулось. Более ничем на лежащего внизу человека оно не отреагировало.

По слухам, миссионер-францисканец Диего де Ланда был настоящим трудягой. Всю свою жизнь этот энтузиаст посвятил уничтожению храмов, скульптур и фресок народности майя. В городе Мани этот удалой фанат спалил целую библиотеку рукописей, чем крайне гордился. По сути, заносчивый монах умудрился оставить с носом все человечество. Иероглифы майя уцелели практически штучно. Подобно облакам, проживающим свою неведомую для нижнего мира жизнь, многовековая история целого народа так и осталась тайной за семью печатями.

Сергей смотрел вверх и пытался понять, умер он или только собирается это сделать. Сон дочери – тот самый, в который они напрочь отказывались верить, жестоким образом воплотился. Разве что небо не слишком походило на небо из давних кинофильмов. Над Сергеем стыла белесая несвежая пустота – без облаков и туч, без обнадеживающей синевы. Городская невнятная похлебка, нечистое молоко, именуемое коротким и безнадежным словечком «смог». Ватный гигантский ком, которым вселенная затыкала дыры над распухающими ввысь и вширь городами. И все же пустым оно не было. И совершенно бездушным тоже. Потому и впивался он взором в небесную глубину, погружал взгляд точно соломинку в вязкий коктейль, силясь втянуть в себя хоть какую-то крупинку ясности.

Что же с ним приключилось? Внезапная судорога, инсульт, инфаркт? Вероятнее всего – последнее. Это подсказывала логика, а логику Сергей уважал. Сон приснился дочери, но лег в руку ему. Подобно гранате, лишенной чеки. Какое-то время ноша не напоминала о себе, а после взяла и рванула. Сергей же вместо того, чтобы принять контрмеры – купить, к примеру, валидол или какой-нибудь иной спасительный химикат, ничего не сделал. То есть потому и не сделал, что не поверил. Да и кто бы поверил на его месте? Потому что бред и анахронизм. Потому что слова и видения ребенка. В конце концов, потому что просто не ко времени!

Сергей представил себя лежащим в гробу – в ореоле цветов, с венками справа и слева, в окружении людей – и содрогнулся. Страх омыл лицо – словно облизал шершавым драконьим языком, дохнул удушающей гарью. Сергею стало по-настоящему тошно. Это дыхание и этот смрад невозможно было не узнать. Однажды нечто похожее он ощутил в зоопарке, когда у всех на глазах белый красивый мишка одним шлепком размазал по бетонному полу двух зазевавшихся голубей. И тут же победно взревел, до десен обнажив желтые слюнявые клыки. Что-то тогда хлынуло на них, глазевших со стороны, – некая вполне материальная волна ужаса. Вот и сейчас Сергей почувствовал тот же парализующий смрад.

Захотелось тоненько взвыть, рывком подняться с земли. Да нет же, нет! Пусть инфаркт, пусть какая другая напасть, но только не конец! Даже если лежишь на дне канавы, и у тебя мало-помалу холодеют кончики пальцев, уверовать в финиш всего и вся сложно.

С напряженной улыбкой Сергей предпринял осторожную попытку шевельнуть немеющими пальцами. Совсем чуть-чуть, чтобы не услышал зубастый зверь. Левая рука нехотя подчинилась, за ней откликнулась и правая, однако на движение ног напряженный хищник в грудной клетке тут же откликнулся недобрым перемещением. Укусить – не укусил, но коготками скребнул ближе к сердцу – точно изготавливался ухватить глубже и крепче.

Обиднее всего было то, что никогда прежде Сергей на сердце не жаловался. Конечно, особенно удачливым спортсменом назвать себя он не мог, но все-таки регулярно играл в волейбол, не забывал заглядывать в бассейн, в тренажерный зал. Еще года три назад в жиме лежа ему удавалось вытягивать центнер. Не больше одного раза, однако радость это приносило совершенно мальчишечью. Сто кило – это вам не пудовая гирька! Стало быть, мужик! Да что там – все они пыжились на отягощениях, изображая из себя настоящих атлетов, по-женски пританцовывая перед большими настенными зеркалами, вставая в журнальные позы, напуская на лица дымчатую задумчивость. Но зеркала-то – ладно, не в них дело. Непонятное таилось в том, что не было у него проблем с сердцем. Иногда сдавливало, чуть щемило, но не более того. Ну, а сон… Про сон он и вовсе не мог ничего сказать, как и не мог объяснить произошедшее случайным совпадением. Говорят, дети чувствуют лучше и тоньше взрослых. Кое-кто даже убеждает, что лет до трех они в состоянии видеть потусторонние миры. Бред, конечно. Ну, а если нет? Со взрослыми-то все ясно – этакие животные в броне и доспехах, гиппопотамы и динозавры, а вот у деток кожица тонкая, все равно как у годовалых березок. Может, и Санька что-то такое почувствовала?

Сергей прикрыл веки. Неужели все? Истек срок, поставлена точка? И не озвученное проще озвучить самому: дескать, пора, дорогой, приговор вынесен и обжалованию не подлежит. И время выбрано, и место. А хочешь выкарабкиваться – рискни, попробуй. Потому как раньше положенного не найдут, а положенного ждать, судя по всему, недолго. Все-таки зима – не лето и не осень. И пусть февраль месяц самый короткий, а из студеных собратьев – последний, однако Сергея это отнюдь не спасет. Одной предстоящей ноченьки хватит за глаза.

***

Есть что-то бесконечно грустное в том, как человечек растет и меняется. Словно умирают в нем одно за другим странные и милые существа, опадают лепестки столь разных и фантастических цветов. Какое-то время эти лепестковые тени еще кружат в воздухе, ищут опору, а, не найдя, исчезают. На смену им являются новые волнующе незнакомые личности. Мы слушаем, как малыш едва выговаривает «чай», а вместо «Скорой помощи» тянет напевное «пома». Умилению нет предела, а времени – есть. И вот ему уже пять, и он членораздельно разговаривает, бойко читает по слогам, складывает до сотни и умеет хитрить. Но где же тот двухлетний трогательный ангел, так не похожий на себя пятилетнего – со своим особым характером, с удивительно добрым представлением о мире? Все, что случается с нами во вчерашнем дне, мы неплохо держим в памяти, а вот пятилетние своего двухлетия абсолютно не помнят. Десятилетние забывают себя пятилетних, и так далее, и так далее – словно все происходит где-то в иных жизнях, совершенно с иными «я». Может, так оно в действительности и получается?

Сергей скосил взор. Кто-то хрустко вышагивал по снегу. Точнее по тропке, протоптанной заводскими несунами. Жабо из колючей проволоки, кокетливо оплетающей гнутые шеи фонарей, никого не пугало. Дыры и лазы можно было без труда отыскать через каждые полсотни метров. Кое-где даже красовались кособокие лесенки с истертыми деревянными перекладинами. Когда Серега был молодой, то, работая на полставки на одном из таких заводов, тоже лазил через забор. Не потому, что крал, а потому что так было сподручнее и ближе. Переть полтора кэмэ до вахты, а после с испугом вспоминать, что пропуск остался в другой куртке – не всякому по душе. Вот и лазил, подобно многим и многим. Даже запомнилась одна забавная очередь к дыре, проделанной заботливыми молотобойцами, перед которой в единой колонне перетаптывались интеллигентного вида инженеры, работяги в чумазых спецовках и совершенно посторонние типчики явно незаводской вороватой наружности. При этом все стояли смирнехонько, не толкались, заботливо подсаживая друг дружку под локти. Такое уж странное было время…

– Эй! – слабо позвал Сергей. – Эй!

Мужичок сделал шаг и замер. Чуть повернув невыразительную лобастую голову, мутно принялся рассматривать лежащего под откосом.

– Живой, что ли? – наконец, просипел он.

– Живой, – одними губами откликнулся Сергей. – Сердце вот…

Мужчина оглянулся по сторонам, словно сомневаясь в чем-то, неуверенными шажочками заскользил вниз. Чуть не упав, буднично чертыхнулся. Остановившись возле Сергея, опустил к ногам видавшую виды сумку-китайку.

– Как ты тут? Подняться можешь?

Сергей шевельнул левой рукой, проверяя бдительность грудного зверька. Увы, хищник был на месте, тут же куснул отточенными зубками.

– Больно…

Мужчина снова зыркнул по сторонам. Короткий воротник наполовину скрывал его темную физиономию, но блеск глазок, нефтяной, нездоровый, Сергею был знаком. Да и набитая расплющенными пивными банками сумка кое о чем говорила.

– Часы есть?

– Есть, – наивно отозвался Сергей.

– Хорошо живешь… – мужичок склонился над ним, вытянул подломленную за спину руку, заботливо расправил. – Ага, туточки они, родные.

Радостно суетясь и даже что-то кудахча себе под нос, он стянул с Сергея часы, переправил в собственный карман. С поиском портмоне провозился чуть дольше. На выуженный носовой платок поглазел некоторое время с непониманием – как ребенок на выкопанную в песочнице микросхему, недоуменно отбросил в сторону. Руки его – грязные, с черными, обкусанными ногтями – дело свое знали. В конце концов, нашелся и кошелек. Заглянув в кожаное нутро, мужичок удивленно хрюкнул. День для собирателя цветмета явно заканчивался удачливо. Значит, можно было быть великодушным. Во всяком случае, лишнего лиходей брать не стал. Банковскую карточку с визитками сунул Сергею обратно в карман.

– Вот и нормалек, паря… – выпрямившись, он осмотрел лежащего уже совершенно по-хозяйски, как освоенный и изученный объект. Сергей догадался, что мужичку понравилась его куртка. Замшевая, почти новая, она выглядела куда интереснее ватника незнакомца. Но чтобы снять куртку, надо было предпринять массу хлопотных действий – справиться с молнией и кнопками, стянуть рукава, перевернуть самого Сергея со спины на живот. На подобные действия мужичок явно не отваживался. А может, помнил пословицу о синице в руках и журавле в небе. Добытые портмоне с часами вполне тянули на добротную синицу, журавль в небе особенно не привлекал. Отказавшись от мысли кантовать упавшего, мужичок подобрал свою побрякивающую сумешку и вновь начал взбираться по откосу.

– Эй! – Сергей напружинил грудь и выдохнул чуть громче: – Ты что творишь! Стой…

Мужичок ускорил копошение. Выбравшись на тропу, быстро зашагал. То ли испугался чего, то ли засовестился. Удача – она ведь пуглива, как голубь, и потому, не оглядываясь, собиратель тары затрусил легкой рысцой, спеша забыть оставленного позади недотепу.

***

Работа не волк, в лес не сбежит – так и со смертью. Либо мы к ней, либо она к нам. Если, так сказать, припозднимся или заартачимся. Это вам не капризная муза виолончельных обводов, с голосом лигурийской сирены и личиком флорентийской дивы – упрашивать да звать не надо. Один короткий звоночек с вашей стороны, один – от нее, и заявка принята. Даже пойти на попятный уже не получится. И выход один-единственный: воспроизвести себя в детях. Или на худой конец – в собственном восковом дубле. Та же мадам Тюссо прекрасно понимала, чем следует искушать публику. Оттого и размахнулась, открывая многочисленные салоны. Прозорливая дама не ошиблась: великие мира сего табунами потянулись к искуснице. От королей с генералами да олигархами не было отбою – все рвались в восковое бессмертие, в музейное подобие рая. Их можно было понять. Проиграв жизнь в нарды, в политику и судоку, всякий спешит напоследок уцепиться за эфемерное.

Как там повторял славный Таривердиев? Оставь же сына, юность хороня, он встретит солнце завтрашнего дня. У Сергея сын только планировался. И дочку нужно было еще вырастить, замуж отдать. Уйдет от нее папка до срока, и что получится? Одна маета да скверна. Ни богатого наследства, ни даже воскового чучела. Разве что фотографии, хотя что в них проку… Вот актеров – тех помнить удобно. Есть роли, спектакли, целые фильмы. Иным сериалом и планету можно было окольцевать, да и мемуаров хватало. Вот простых смертных из памяти обычно вычеркивают. Чтобы освободить мегабайты под новые образы, под новую суету.

Сергей вспомнил Колюню Ступина, своего давнего приятеля, в прошлом довольно грамотного инженера, с изюмом в мыслях, но без царя в голове. Ступин умел жить при социализме, но капитализм вкупе со смутным временем его раздавили. Мысли оказались невостребованными, а темперамент, лишенный начальственный узды, понес изобретателя вкривь и вкось. Ступин запил совершенно по-эскимосски, в каких-нибудь пять лет потеряв работу, жену и друзей. Его трехкомнатная квартира легко и просто превратилась в двушку, а после – в крохотную комнатенку. Однако и на этой скромной площади у Коли Ступина вечно кучковались какие-то пришлые бомжики – все, как один, в прошлом мастера спорта, директора предприятий и офицеры сверхсекретных частей. Так, во всяком случае, они представлялись, фантазиями пытаясь расцветить явь. Какое-то время Сергей пытался курировать своего бывшего напарника, даже терпеливо выслушивал россказни его собутыльников, но время стирает все – постепенно стерло оно и Колюню Ступина. Визиты стали реже, а после прекратились и вовсе. Но однажды о Сергее неожиданно вспомнили: подруга Колюни позвонила ему и загадочно нейтральным тоном посоветовала навестить бывшего коллегу. Подробностей от нее Сергей не добился, но, заподозрив неладное, все же выкроил часок и отправился к Николаю.

Дверь оказалась незапертой – ее и запирать-то было не на что, накладной замок брошкой висел на одном-единственном шурупе. Колюню Сергей обнаружил лежащим возле панцирной койки – абсолютно голого, с лужицей рвоты, нимбом окутавшей голову. В комнатке стоял удушающий трупный запах, и трупом этим был, вероятно, сам Колюня. Удивляясь собственному спокойствию, Сергей перевернул тело на спину, оттащил на более чистые (или менее грязные?) половицы. Перемещение дало плоды. Труп приподнял веки и шевельнул губами. Колюня оказался жив. В итоге Сергею пришлось превратиться в медбрата и следователя. Объясняться приходилось голосом, знаками и прикосновением. Выяснилось, что Ступин отравился – и отравился весьма качественно. Что уж они там пили, теперь было не проверить, но обычным похмельем здесь не пахло. Главная же закавыка заключалась в том, что на предложение вызвать «Скорую» оживший Колюня ответил категорическим отказом. Сиплое мычание сопровождалось умоляющей мимикой и легким шевелением левой руки. Это был выбор – и выбор вполне осознанный. Медики, наверняка, вызвали бы милицию, милиция же обещала массу проблем, а посему Сергей не стал упрашивать и уговаривать. Реакцию врачей, приехавших в этот загаженный курятник, он и сам себе легко представлял. Да и не повезли бы Колюню лечить. Вкатили бы, согласно наказу Гиппократа, какую-нибудь временную панацейку, пожурили бы за обстановку и, оставив на попечении блюстителей правопорядка, укатили бы к более адекватным пациентам. Поэтому Сергей сам взялся отпаивать Колюню молоком с ношпой, а на второй день принес бутылочку пива. Ступинское тело продолжало лежать на том же самом месте, перетаскивать себя Колюня решительно не позволял, и Сергей только накрывал его драной шинелькой, оставленной, вероятно, дезертиром, некогда воспользовавшимся гостеприимством неразборчивого хозяина. Дверь он по-прежнему не запирал, но странное дело – многочисленные друзья и приятели Ступина, словно почуяв недоброе, не показывали носа. Четыре дня Сергей в гордом одиночестве навещал коллегу, поил, кормил, прибирался, а на пятый Ступин вполне самостоятельно переполз на панцирную койку. Само собой, они разговаривали. Трудные монологи Ступина отчасти напоминали исповедь, – Колюня честно готовился отдать концы, клятвенно обещал: если выживет – не пить, не курить и вообще начать новую жизнь. Но еще через несколько дней Сергей застал его в компании раскрасневшихся друзей и понял, что он здесь больше не нужен. Словно вернувшиеся на кухню тараканы, друзья Колюни праздновали выздоровление хозяина. На шатком столике перед ними грудились банки консервов, судки с холодцом и купленные неведомо где пузырьки с подозрительной настойкой. Похоже, возвращение в жизнь окончательно завершилось, и Сергей незаметно покинул жилище.

Тем не менее, сделанный Колюней выбор был ему любопытен. И в первом случае, когда приятель отказался от «Скорой», и во втором, когда тот встретил с распростертыми объятиями бывших собутыльников, Колюня был совершенно искренен. Он не врал и не обманывал, всего лишь останавливал вращающийся барабан лотереи, соглашаясь с сиюминутным, не заглядывая в туманную даль на сомнительно долгие сроки. Кто знает, может, за это детское неумение делать прогнозы жизнь его и щадила. А может, наоборот – решала какое-то время помучить.

Случай с Сергеем был совершенно иного рода. Его не мучили и не наказывали, его попросту приговорили. Без объяснения причин, без ничего. Разве что предупредили устами Санечки, хотя зачем и для чего – тоже стоило бы поинтересоваться. Только вот у кого?

Воспоминание о дочке удавкой стянуло горло, заставило прикусить нижнюю губу. Так в пионерлагере отважные акселераты испытывали себя на отвагу, позволяя вафельным полотенцем ненадолго пережимать сонную артерию. Забавы прекратили после того, как толстячок с подходящей фамилией Пухлин (имени никто точно не знал) вдруг стремительно посинел и, упав навзничь, стал колотиться затылком о рыжие половицы. Пухлина с грехом пополам откачали, однако экспериментировать с полотенцем ребятишки с тех пор зареклись. Кайф стремительного отлета в космос оказался делом рисковым. Самые отвязные откровенно злились на дохлого Пухлина, более осторожные были в душе ему признательны.

***

Ни одной молитвы Сергей наизусть не помнил. Собственно, никогда и не пытался выучить. Беседовать с Богом можно было проще. Так ему, во всяком случае, представлялось. Если человечество разговаривает на тысяче с лишним языков и диалектов, значит, дело не в языке, а в интонациях, в искренности и неискренности сказанного. Ну, а насчет существования Бога Сергей и вовсе никогда не спорил. Практицизм потомственного технаря давным-давно расставил все по своим подписанным полочкам: желаешь существования Бога, значит, он есть, не желаешь – значит, его нет. По крайней мере – для тебя. Вопрос же слепой веры рациональным разумом не ставился в принципе. Не потому что хороший ты человек или плохой, а потому что категории «думать» и «верить» абсолютно параллельны. Только чудо сплетает их в нечаянный узел, но и этот узел, становясь фактом, попросту превращая неверие в знание. Не больше и не меньше. Чудес же и сказочных откровений в жизни Сергея, как это ни прискорбно, не наблюдалось, во всяком случае – в своих явных проявлениях. Хотя уверовать в вечное, конечно, временами хотелось, только вот как? Этого он не знал.

Собственно, в теории смерть представлялась не страшной. Еще одна командировка в неведомое, только и всего. Другое дело – оставлять дочку с женой. Вот кому будет по-настоящему тяжело и муторно! Друзья – ладно, выпьют и переживут, приятели – тем более, но маленькую Санечку было жалко до слез. Детям таких сюрпризов лучше не преподносить. Даже он, взрослый и забуревший, практически слег, узнав о смерти отца. Точно кто подошел и дал по-носорожьи жестко под дых. Так и осел – там же в прихожей возле телефона, кусая губы, не имея сил подняться. А когда, наконец, встал, наоборот уже не мог остановиться. Словно кто кипятком окатил. В одну минуту осиротевший, Сергей метался по комнатам, бессмысленно трогал и ронял случайные вещи, глазами цеплялся за что-нибудь прочное, еще с того, час назад абсолютно счастливого времени. Но между тем часом и этим уже пролегла вселенская трещина. Совсем даже неширокая – вроде тех крымских разломов, которые, попривыкнув, они, юные студенты, перешагивали, не задумываясь. Вот и с ним произошло похожее. Еще шагом раньше ноги ощущали твердую почву, все были живы, здоровы и счастливы, но на противоположном краешке-берегу ситуация коренным образом изменилась. Шагнули все, кроме одного сорвавшегося в трещину. И на новом фундаменте, не менее прочном, чем тот, оставшийся в прошлом, ноги уже держали Сергея совершенно иначе. Казалось, его самого стало меньше. На какую-то весьма существенную часть. Он это чувствовал почти физически. Как если бы взяли и ампутировали одну из конечностей. Все было на первый взгляд по-прежнему и на месте, и все-таки мир дал трещину – ту самую, которую не удалось переступить отцу.

Уже потом обнаружилось, что нигде нет ключей, которые всегда лежали у отца во внутреннем кармане. Не нашли их ни там, где он упал, потеряв сознание, ни в сумке, ни в каком-либо ином месте. Любимые «командирские» часы по-прежнему тикали на окаменевшей руке, покоилась в кожаном футляре золоченая, подаренная на последнем юбилее ручка, а вот ключи пропали. И так же бесследно исчез его последний диплом. Не юбилейный, а за инженерные заслуги, за новации, о которых Сергей имел весьма смутное представление. Всевозможных грамот у отца набиралось, как карт в колоде, но этот, в малахитовой окантовке, с голографическими вензелями, отцу особенно нравился. Может, оттого, что был последним – предпенсионным. Именно его отец не постеснялся повесить на стену. Так и красовался диплом несколько лет, пока отца не стало. А после смерти куда-то пропал. Как и ключи от квартиры.