Czytaj książkę: «В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции»

Посвящается Ивану Васильевичу, Осипу (Иосифу) Степановичу, их верным подругам Наталье Ивановне и Александре Васильевне, а также всему поколению вологжан, переживших распад царской империи, лихолетье Первой мировой и Гражданской войн, годы голода и репрессий

Кабы Бог не дал лета, не было бы и комаров…

Григорий Распутин («Мои мысли и размышления»)

© Андрей Иванович Ипатов, 2024

ISBN 978-5-0064-1319-1 (т. 2)

ISBN 978-5-0060-0537-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

В первой части своих «Годин…» автор пытался найти ответ на вопрос, каким же образом на Русском Севере из разрозненных финно-угорских и достаточно отсталых по тем временам племен смог образоваться единый русский народ. Ведь классической формы колонизации аборигенов, как, например, в Америке, здесь не было. Весь процесс единения, начавшийся еще с X—XI веков, был эволюционным, крайне медленным даже по историческим меркам. Но случилось в государстве Смутное время на рубеже XVI—XVII веков с его неординарными коллизиями и развалом династической власти, и вдруг в бешеном темпе заработали ускоряющие процесс единения «катализаторы». Это и стало теми жерновами, которые перемололи разные по своей сути племенные и общинные зерна в общую однородную муку.

В настоящей второй части трилогии у автора опять была задача объяснить сложный путь трансформации русского человека в человека советского, происходивший в первой половине XX века. И этот путь был бы невообразим без работы своих «катализаторов», коими, безусловно, стали революции 1917 года, империалистическая и гражданские войны, красный и белый террор. Получается, что, чтобы сделать качественный шаг на новый уровень бытия и морали в общественном сознании, для нашей страны требуется сначала миновать крайне болезненные для людей «годины смут и перемен»…

Следует ли нам ждать теперь трансформации уже советского человека во что-то более совершенное и лицеприятное? Вот в чем вопрос! Будет ли у автора завтра тема для написания третьей части трилогии? Видимо, пока говорить об этом рано. Иногда кажется, что вот оно, уже началось, а потом все возвращается на круги своя… Природные законы цикличности нивелируют хаотические всплески, порождаемые действием законов революционных переходов…

Ну и слава богу… Любой плод должен в этом мире вызреть своим естественным эволюционным путем. Тогда, возможно, обществу удастся обойтись без «годин смуты…», потому что они всегда были и остаются олицетворением недопустимых крайностей, проявлений нечеловеческой злобы, лицемерия и коварства. Правда, именно в такие критические годины по экзистенциональным законам и раскрывается настоящая сущность как отдельного человека, так и всего народа.

Собственно, примерам такого раскрытия сущности и посвящены эти книги.

Глава 1. Феномен провинциальной ментальности

В Пертовке, осень 1905 года

Моросил слабый дождик, покрывая осеннюю хлябь на лужах пугливой рябью. Серое матовое небо нависало над уже покрывшимися золотом деревьями, среди которых выделялись бледно-красные, зеленые и серебристые пятна ржавеющей листвы. В некоторых местах деревья уже полностью оголились и протянули вверх, словно в молитве, свои ветвистые черные руки. Был самый пик осени – переломный день в смене состояния природы.

На некоторых участках повозка случайных путников вынуждена была рассекать глубокие промоины в расписанной по грязи колесами других телег дороге. Тогда темные линии веток, прогнувшихся над дорогой, отображались дрожащей тенью на бурой воде, густо покрытой опавшими желто-грязными листьями и хвоей.

Состояние дороги было хорошим для этого времени года и для достаточно низменной береговой местности Уломской волости. Мешающих движению упавших деревьев на пути практически не было – местные крестьяне обязаны были следить за этим и своевременно убирать. Дорога по правому, густо поросшему лесом берегу Шексны после паромной переправы в Любецах имела важное значение, так как соединяла несколько волостей и уездов Новгородской губернии (в будущем отошедших сначала к Ленинградской, а потом и к Вологодской области, со временем затопленных Рыбинским водохранилищем).

– Тятя, а далеко нам еще? Мы в самом деле с тобой в гости в настоящую барскую усадьбу едем, такую же красивую, как в Любецах видели? – спросил тринадцатилетний подросток возницу.

– А то! Я же тебе говорил, Ванюха: учитель мой Николай Васильевич после трудов великих вернулся на побывку в свое имение, и письмецо мне от него пришло, приглашает повидаться. Видимо, батюшка наш не силен стал здоровьем, а потому желает с земляком своим да учеником верным еще разок повидаться, побеседовать про нашу крестьянскую бытность. Дай бог ему здоровья и всяких благ! А вот тот большой зеленый дом с белыми колоннами да с мезонином, что, проезжая, мы с тобой в Любецах рядом с храмом Казанской Божией Матери видели, – это владение семьи его родного братца, уже год как покойного, Василия Васильевича. Величайший был живописец, ну да мы о нем с тобой ранее уже говорили не раз. А сам дом этот, сказывали, в разное время, путешествуя по нашему краю, два российских императора посещали. Два Александра! Первый, Александр Павлович, что Наполеона французского побил, и второй, Александр Николаевич, что волю нашему крестьянскому сословию объявил и от рабства нас навеки освободил. Правда, в нашей Череповеси помещиков-то не сильно много было, и наши с тобой земляки и предки все больше казенными людишками считались, бывшими монастырскими или, как они еще раньше назывались, «черными». А вот, например, господа Бестужевы в Луковецах, что выше по Шексне, да здешние господа – родители Василия Васильевича и Николая Васильевича – холопов крепостных имели. То истинная правда.

– Это он, Николай Васильевич, тебя молочному делу выучил-то?

– Ну а кто ж еще? В Рассее нашей он есть самый первый наш маслодел и сыродел. Акромя Николая Васильевича Верещагина только швейцарцы разные это дело хорошо знают да умеют. Но теперь еще и мы, ученики нашего мастера по едимоновской коммуне. Это школа наша так звалась, что в селе Едимоново Корнечевского уезда Тверской губернии устроена была. Я-то тогда немного тебя старше был. Судьба меня сподобила в ту школу к нему в обучение попасть. «Грамоту знаешь, грязной работы не чураешься, учиться хочешь?» – спросил он меня. «А то!» – «Ну, тогда впрягайся в наше хозяйство!» Учил нас больше не в классе, а на скотном дворе. Вся та наука потом давалась да мозолями. И навоз чистили, и коров доили, сами масло с сыром изготавливали, да и на станцию их для отправки возили – не отказывались ни от какой работы. Кого там у Николая Васильевича в братстве только не было в обучении, разный люд и возраста разного. И дворянского, и мещанского, и особо много крестьянского звания было. Да, и племени тоже разного ученики случались. Бывало, за артельным столом во время обеда сиживали и татарин, и латыш, и еврей, и армянин. Бурят даже один был. Ну и ясно дело, что больше всего нас, русичей: тверских, ярославских, вологодских, архангельских. В основном с Северного края, потому как землица у нас плохо родит, а раз так, то молочное дело – единственный выход для наших губерний, чтобы людям могло сытно житься. Николай Васильевич это глубоко понял, что надо молочное дело справно налаживать. Да молоко – оно же зараз киснет, вот учитель наш и сообразил, что его надо в благородные продукты переводить – в сыр да в масло сливочное. А их уже потом, конечно, с нужными мерами хранения – хоть в город, хоть в столицу, хоть в Париж какой можно продавать везти. Оттого и поднял молочное производство на высокий уровень – в угоду отчизне, ну и по царской милости благословенной. А так получилось, что в коммуне той едимоновской из череповецких его земляков – только я, Василий Ропаков Иванов сын, один и оказался тогда. На том сдружились мы сильно. Он – дворянин знатный, помещик, возраста уже лет за сорок, государем за доблесть в устройстве молочной промышленности орденом Святой Анны отмеченный. А я – простой крестьянский сын осемнадцати годков от роду, три класса церковно-приходского обучения, да еще немного в сапожном ремесле дока. И почему он только меня, обычного парня, так близко приметил да приблизил? Ну да, правда, супруга у Николая Васильевича Татьяна Ивановна была из бывших крепостных дев. Видишь, не чурался он простого народа… Бывало, в час досуга, перед вечерней дойкой, ученики с ученицами сядут на широкое крыльцо да песни дружно возьми и запой. Так вот барин наш с супругой тогда подойдут к нам, усядутся подле и тоже подпевают хором. А ты думал?! Сейчас небось меня корить будет, что не добился я в молочном деле больших успехов, не оправдал его надежд. А то и правда. Так вот я тут тебя ему представлю – скажу: смышлен не по годам сынок мой, он моим продолжателем в этом деле и в хозяйстве молочном станет, благословите, батюшка!

– А в Череповце он где жил, учитель твой? А, тятя? На какой из улиц?

– Да давно их семья в Пертовку насовсем перебралась, это куда мы сейчас с тобой путь держим. От города недалече, двадцать верст, только, видишь, на пути-то целых две переправы через реку Шексну образовались – у нас в городе да здесь в Любецах. Зато посмотри, природа-то какая везде райская, благодатная! Боры сосновые! А на переправе-то как излучина реки даже в дождь красна бесподобно была, да еще окаймленная заливными лугами! Ну, а по вопросу твоему, что до городской усадьбы, – то та была у них ранее возле самой Соборной Горки в угловом доме на Благовещенской улице, только поближе немного к реке Ягорбе. Давно уже продана купцу Иванову. У Николая Васильевича, я говорил, брат старшой Василий Васильевич дюже знаменитый! Большим человеком в Петербурге стал, известным на весь мир. Годок минул, как погиб батюшка тот вместе с адмиралом Макаровым в Порт-Артуре на японской войне. Так что запомни: братья Николай и Василий Верещагины наш город Череповец на всю Рассею прославили. За то им поклон земной от нашего народа! Василий – он талантом своим художественным. В основном батальные картины выписывал, да притом сам в тех баталиях участвовал, храбр чрезвычайно был. Ну а наш-то Николай Васильевич – пользой великой в молочной промышленности и в сельском хозяйстве известен. Что важнее, и не скажешь так сразу. Может, и второе. Имел бы учитель мой большие прибыли с тех знаний, да не стал того делать. Ведь он сначала сам в Швейцарии все секреты этого молочного дела открыл и усвоил, работал там в простых подмастерьях, а потому мог в нашей стране единолично сыр их и масло особое производить. Ан нет – он вместо того тем секретам нас, народ российский, бесплатно обучил. Да еще и усадьбу свою несколько раз закладывал, когда денег от правительства не хватало на школу-то да на новое оборудование для молочных кооперативов. Вот какой он человек, Николай Васильевич. Да погоди – скоро сам все увидишь. Вон тебе и деревня Пертовка уже показалась!

Повозка как раз выехала из густого соснового бора на простор давно убранного ржаного поля, а дальше с обеих сторон от дороги показались крестьянские деревенские избы, большинство из которых – добротные срубы с резными наличниками на окнах, да еще и обшитые тесом; в самом же начале деревни слева спряталась неказистая старая часовенка.

– А теперь нам за мосток через узенькую речушку на пригорок, видишь, по леву руку – сама та усадьба Николая Васильевича и есть, еще ниже за ней по склону слева будет заливной луг, а в полверсте протекает и наша красавица Шексна. А если прямо по дороге, вон, глянь, опять сосновый строевой лес. Местные его прозвали «моховик», уж не знаю почему. Там за ним ниже по течению будет большое село Ольхово, центр волости, да потом еще на противоположном берегу пристань добротная стоит, та с дорогой на горку, на Мяксу. Но село Мякса уже Пошехонского уезда Ярославской губернии будет. Я, брат, всю эту реку не раз хаживал, все больше либо сам бурлачил, либо животиной управлял, которая лодку тянула вверх. А потом, когда деньжат немного заработал, то и свой молочный товар на унжаке или мариинке (типы маломерных барж – прим. авт.) вниз сплавлял до Волги, все больше в город Рыбинск. Ох и богатый тот город, на хлебной торговле купцы в нем знатно поднялись, ведь три реки, считай, там сходятся: Волга, Шексна да Молога. Нередко еще ходили мы в Весьегонск по Мологе на ярмарки. Только там сложнее было – свое масло у них с древних времен хорошее делают. Как барин на то сказывал: «Конкуренция…» Да вот я-то в итоге в торговом деле не преуспел. Как видишь, так мы в крестьянах с тобой и осталися… А вот у входа в усадьбу, смотри, три громадные сосны-памятника, так их сам Николай Васильевич зовет. Видишь, какие толстенные стволы и громадные раскидистые кроны. А вот и большой, как спортивная арена, двор усадьбы, теперь-то нам наискось – в конце двора серый дом их родовой, простенький, а ты думал, дворец, что ли, увидишь? Рядом впритык двухэтажная розоватая постройка – это людская с кухней. Тут же поодаль под общей крышей у них конюшня, каретная, мастерские и разные там подсобные помещения. Слева амбар с постройками. Впечатляет хозяйство, немалое? Там, за постройками, еще одно поле с рожью – барское, уже не крестьянское. За полем же опять идут нескончаемые боры сосновые, у них собственные названия есть: Нивушка – это тот лес, где много травянистых полянок, изобилующих белыми грибами, потом идет бор Счастливец – в нем, помимо белых грибов, еще уйма груздей, да и черникой он крайне богат, а еще Горбатка – этот на небольшой горке стоит и выходит на берег Шексны, вот в этом месте в земляничное время ягод! – хоть облопайся! И все крупные такие, с орех! Жаль, сейчас осень унылая, но, может, доведется – побываем мы здесь и летом. Лучшего места в своей жизни не видал, не то что наши болота гадюшные. Хотя грибами с ягодами нас тоже боженька не обделил, только далече за ними ходить приходится. Ну а мы сейчас едем с тобой через двор прямиком к парадному подъезду. Ну, что сказать: господский дом – ничего из себя дом, обычный, деревянный, флигельного типа – ни тебе колонн парадных, ни балконов или прочей барской изысканности. Зато само хозяйство обширное – погляди, чего тут только нет, прямо городской заводище, а не деревенское хозяйство. Кажись, с обратной стороны дома есть у них терраса, та действительно с деревянными колоннами, а с нее уже спуск идет в парк на склоне. Парк небольшой, но красивейший, цветами весь как ковром покрытый и с чудным видом на реку, на ее окрестности! Пока я буду с хозяином чаи гонять – пробегись там ненароком. Я-то уже бывал тут, все видел, не впервой! Не боись, никто тебя здесь не заругает, барин и другие из семьи хозяевой – добрые и радушные люди, потому сюда и местные крестьянские детишки часто играть приходят.

Старший Ропаков все никак не мог остановиться в описании сыну своих впечатлений, хотя пора уже наставала входить внутрь. Только тронули за звонок, а навстречу уже бежала девушка-служанка в белом платье – открывать незапертую дверь.

Историческая справка: Николай Васильевич Верещагин родился 13 (25) октября 1839 года в деревне Пертовка под Череповцом. В возрасте десяти лет был определен в Александровский малолетний корпус в Царском селе, а позже переведен в Морской кадетский корпус. Однако интересы флота не занимали его, и после производства в мичманы он подал прошение об отставке. Из офицерского класса Николай перешел в Петербургский университет, где под воздействием лекций ряда профессоров-подвижников увлекся проблематикой земледелия, скотоводства и обеспечения кормовыми средствами. Будучи сам родом из Новгородской губернии (тогда Череповец относился к этой области), он был озабочен проблемой поддержания хозяйств северных губерний. В это время происходит долгожданное освобождение крестьянства от крепостной зависимости, и само по себе сельское хозяйство претерпевает значительные изменения, в частности, большинство владельческих хозяйств в его крае остаются без оборотного капитала и оказываются на грани банкротства. В эти годы Николая Верещагина избирают кандидатом в мировые посредники, и на этом посту он активно занимается улучшением крестьянских хозяйств, перешедших на оброк, а также тем, что определяет крестьянских детей для подготовки из них народных учителей (дабы в родном крае на Уломе можно было наконец организовать школы). Ему также удается устроить завод и наладить на нем переработку картофеля в крахмал, выхлопотать при уездном казначействе для крестьян первую сберегательную кассу, а для землевладельцев организовать заемный капитал.

Глубоко вникнув в экономику своего преимущественно сельскохозяйственного края, близко изучив крестьянский быт с его удручающе низким уровнем жизни, Николай Васильевич пришел к выводу, что в сложившейся ситуации само по себе земледелие практически не приносит дохода и единственный верный путь – широкое развитие молочного скотоводства. В частности, Череповецкий уезд с девятью тысячами десятин заливных лугов представлял собой прекрасную основу для развития молочного дела. В пользу этого проекта свидетельствовал и успешный коммерческий пример организации сыроварни пришлым швейцарцем Лейцингером в селе Малечкино Дементьевской волости. Однако тот никому не открывал свои производственные секреты, отказал он в помощи и Н. В. Верещагину: «Научи вас, русских, делать сыр, нам, швейцарцам, здесь делать будет нечего». В итоге Николай по приглашению брата-художника, заняв денег на дорогу, сам поехал учиться молочным ремеслам в Швейцарию. Одновременно этому отъезду способствовало некое напряжение в семье его после не одобренной родителями женитьбы на бывшей крепостной Татьяне Ваниной. Работая подмастерьем на разных сыроварнях, набираясь опыта и знаний, он подготовил обзор, который фактически являлся диссертацией технолога. Также в Швейцарии Николай Васильевич смог перенять опыт артельного устройства сыроварен, что по возвращении в Россию позволило ему наладить в ряде мест такие крестьянские кооперации. Наибольшую поддержку его инициативам оказали власти в Тверской губернии под финансирование, завещанное купцом Яковлевым на развитие этой губернии. Известный исторический факт: одной из правительственных ревизий, подтвердившей успех начатого им молочного дела, руководил сам Д. И. Менделеев, с которым у Николая Васильевича позже сложились дружеские и деловые отношения.

В итоге Дмитрий Иванович оказал посильную помощь и поддержку отечественному масло- и сыроварению, помог организовать химические лаборатории для поднятия качества продуктов. Он же помог и в организации в селе Едимоново первой молочной школы (с собственными маслодельней и сыроварней, а также с большим стадом дойных коров) – для подготовки специалистов молочного производства. Школа открылась в мае 1871-го и просуществовала до 1901 года. Фактически ученики и преподаватели школы – «едимоновцы» – стали первыми представителями народников, готовивших себя к «походу в народ» и владеющих навыками крайне полезных для крестьянства ремесел и знаний. Подводя итоги работы школы на всероссийской выставке в 1882 году, Н. В. Верещагин озвучил такие цифры о возглавляемой им молочной школе: всего поступили на учебу 367 человек, окончили учение 229, еще учатся 36; среди учившихся 25 дворян, 204 крестьянина, 62 духовного звания, 45 разночинцев, прочие – мещане. К концу же своего существования едимоновская школа выпустила не менее 1200 мастеров и организаторов молочного хозяйства. Пример школы и молочного хозяйства в Едимоново тогда звучал на всю страну, и даже о ней знали в Европе. О школе говорили и в столичных министерствах, и на земских собраниях, даже на заседаниях Государственного Совета, а особо часто – в различных сельскохозяйственных и экономических добровольных обществах. Сюда приезжали «для ознакомления» профессора, министры, эксперты-молочники из европейских стран. Об опыте хозяйства Н. В. Верещагина публиковалась масса статей (более 60 написано самим Николаем Васильевичем), вокруг него постепенно сформировалась широкая группа единомышленников, меценатов, патриотически настроенных и готовых оказать поддержку чиновников и купцов. Отсюда шло распространение опыта организации молочной промышленности по всем губерниям России. Здесь формировались будущие молочные империи братьев Бландовых, Чичкина, Сокульского и других. В 1913 году, например, Сибирь от продажи масла получила вдвое больше дохода, чем от продажи золота. Здесь впервые появились и были внедрены такие заграничные технологические новшества, как молочный сепаратор (свой первый приводной сепаратор швед Карл Густав Лаваль создал и запатентовал в 1878 году, и в этом же году второй экземпляр этой машины уже работал в Едимонове). Уже в 1898 году в России было продано 25 тысяч сепараторов (при этом только по железным дорогам в тот год перевезено 20 миллионов пудов молочных продуктов, экспортировано за границу сливочного масла 40 тысяч пудов). В начале XX века экспорт молочных продуктов из России достиг 3 миллионов пудов на сумму 44 миллиона рублей. При этом в 1913 году каждый третий изготовленный сепаратор шведы поставляли именно в Россию. В 1900 году на Всемирной выставке в Париже масло из России получило первое место и золотую медаль. Долгое время в Европе его будут называть русским, а в России – парижским (в наше время – вологодским).

Н. В. Верещагин особо сильно мечтал о развитии молочного дела и продвигал его в собственном крае – в Череповецком районе и на Вологодчине в целом. По его приглашению первые артельные маслодельни под Вологдой в селе Фоминском (теперь это поселок Молочное) организовала семья датчан по фамилии Буман, также предварительно прошедших стажировку в Едимоново. В 1911—1913 годах, уже после смерти Н. В. Верещагина (1907 г.), на базе их хозяйства был открыт специализированный молочный институт (ставший первым вузом на Вологодчине), активно развивавшийся и в годы советской власти. К сожалению, после революции многие ученики и подвижники молочного дела были оклеветаны и даже расстреляны как враги народа. Тем не менее все последующие эпохи Николай Васильевич Верещагин хоть и оставался в тени своего прославленного старшего брата художника Василия, по праву считался и считается отцом и основателем молочного дела России.

⠀

По материалам книги «Н. В. Верещагин – гражданин, подвижник, патриот». ISBN 978-5-94022-078-7. 2020

Войдя в дом через парадное крыльцо, парень первым делом подивился на шикарные ковровые дорожки и плюшевые портьеры малинового цвета на дверях. Тут же стояли два больших кресла-качалки (ох как захотелось попробовать в них присесть…), вся мебель была из темного дерева, стены оклеены красивыми обоями. Ивану не в первый раз случалось заходить в богатые дома и квартиры, но каждый раз у него по спине пробегала трепетная дрожь уважения и почтения к людям, обладающим такой красотой и художественным вкусом. Это было чувство, далекое от зависти, так как имело в своей основе желание не обладать такими вещами, а самому уметь делать нечто подобное.

– Василий! Да ты ли это? – В коридоре дома показался бородатый седой старик в темном сюртуке, с карманными часами на цепочке и с длинными распущенными волосами. Глаза его выглядели невольно прищуренными из-за света, исходящего внутрь через открытую дверь, голос же был хоть и по-барски покровительственным, но с приятными душевными нотками.

– Да вот, батюшка, Николай Васильевич, как только получил от Вас письмецо, сразу же мы с сынишкой и засобирались приехать, пожелать Вам крепкого здоровья да благоденствия всему Вашему семейству. Вот тут еще кое-какие гостинцы мы привезли, простенькие – это вот ковка с орнаментом, мой Ванютка сам изготовил, ну, да это все потом… Здорова ли Татьяна Ивановна да сынки Ваши с внучками? Дай бог им всем здоровья, а Вам-то особо, учитель!

– Спасибо, спасибо. Все у нас хорошо, да все мы здоровеньки. Сейчас велю на стол собирать да с нетерпением жду разговора с тобой. Танечка! (В этот миг откуда-то из недр дома к ним подошла худенькая старушка-жена.) Признаешь ли ты земляка нашего Васеньку, что учился у меня с первого захода в Едимоновке?

Татьяна Ивановна распахнула такие же прищуренные, как у мужа, глазки и с радостной интонацией заголосила: «Васенька! Да ты ли это? Каков уже муж-то статный стал! А был-то мальцом худешеньким, как жердочка! А это что – сынок твой, старшенький? Похож! Ну, впрямь ты сам, когда жил у нас в Едимоново…»

– Да, вот сыночка Ванютку взял с собой. Пусть запомнит, как в Пертовке с Николаем Васильевичем самолично ручкался, да потом про то детям и внукам будет рассказывать. Сам-то я в молочном хозяйстве не преуспел, не дал бог мне, видимо, нужной хватки купеческой да удачи мужицкой. Хозяйство, что вначале смог у себя на селе отстроить с бурлацких денег, так и разорилось по-глупому. Поднял я тогда под кредит стадо в десять коров да с соседями скооперировался, свой сепаратор в аренде имелся – масло с хорошей прибылью мы артельно работали два года, много в Рыбинск его свозил, аккурат мимо вашей усадьбы часто сплавлялся. Все казалось, будет в скором времени не хуже того, что мы в коммуне едимоновской сработали под Вашим наставничеством. Даже сыроделие уже пробовать стал, да вот по божьей воле напасть в виде коровьей чумы у нас в волости случилась тогда. Все и потерял, в одночасье. Уж прости, Николай Васильевич – не сдюжил я дело молочное, не оправдал твоей надежды. Потом в артель прасолов¹ устроился на время, да тоже не вышло обогатиться – совестно было земляков своих спаивать да обманывать при выкупе у них в нужду животины. Начал давать людям божескую цену, да свои же артельные мужики меня за то и побили, а потом и выгнали со штрафом за совесть мою. Вот теперь мечтаю, чтобы сынки мои Иван да Николай младший по этой части более удачливыми стали, рассказываю им да показываю все секреты нашего молочного дела. Еще пять доченек имеются, они тоже к этому делу мной привлечены. Самолично сепаратор смастерил, да еще и усовершенствовал его немного по сравнению с альфа-лавалевским. Да только все наше теперешнее хозяйство родовое – две коровы, да лошадка, да десять десятин землицы. Всего в деревне, кроме нашего, еще двадцать хозяйств, но там все больше по одной корове да по пяти десятин земли худосочной. Чтобы выжить, приходится нам к помещику местному Ломову наниматься на полевые работы да на скотный его двор на черновую работу, а это полтина в день на мужика, когда он в лом, или даже за тридцать копеек, если женщина весь день на него горбатится. Предлагал я барину нашему производство масла наладить в кооперации с нашими дворовыми хозяйствами, но не хочет он моей помощи, а у самого-то двадцать пять коровенок да сто тридцать десятин кормовой земли. Есть где развернуться! В общем, сам хозяйство свое без прибыли держит да по уму ничего делать не желает, только из крестьян соки последние сосет, потому как и нам деваться от нужды особо некуда…

– Ну, Василий, как был ты словоохотливым, так им и остался! Не даешь слушателю в твою речь слово даже вставить да вопросик дельный задать. Так по-сорочьи и стрекочешь все! Нет, все по делу, конечно, – меня это в тебе всегда умиляло! Пойдем из дверей, сядем в гостиной по-человечески за штофиком да не спеша, обстоятельно и поговорим с тобой. Потому как меня все то, о чем ты сейчас говорил, заинтересовало: и как ты с соседями по селу кооперацию тогда сладил, и что за коровий падеж у вас там случился, ну и, главное, что ты там с сепаратором такое сотворил, коли сам Карл Густав де Лаваль тебе больше не авторитет в этом деле! Ванюшка, – обратился Верещагин к раскрывшему от изумления рот парню, – ты давай немного погуляй по усадьбе нашей, пока мы с твоим папаней беседу держать станем, а вот через часок приходи к нам на самовар. Мне тебя тоже надо будет кое о чем порасспросить!

Набродившись по окрестностям Пертовки, по уходящему в зиму господскому парку, по берегу Шексны, уставший Иван боязливо вернулся в дом. Сапоги его теперь были измазаны грязью, поэтому он их сразу же снял, стесняясь оставить на полу хотя бы один невольный след. Помогла служанка – забрала у парня обувь, сходила на кухню и быстро вернула ему аккуратно вымытые и вытертые сапоги. Это было очень кстати – не идти же к хозяевам в портянках…

Войдя по указанию работницы в гостиную, Иван обратил внимание, что отец с хозяином «чаевничали» пока за графинчиком прозрачной жидкости. Судя по взбодрившемуся у обоих настроению, скорее всего, это была водка. Рядом на тарелках лежали скромные остатки различных солений, огурчиков и грибочков. Видимо, основные темы у учителя с учеником уже были обсуждены, потому как появление парня в их компании сразу же дало повод привлечь к разговору и его.

– Ну, как тебе наша Пертовка? В саду был? Видел где еще такую красоту благодатную? А если вдуматься-то: ну какая такая здесь может быть красота? Ни тебе гор швейцарских, ни величественных водопадов и порогов, ни снежных пиков с играющими на них светотенями – натурально равнина плоская, да еще и поделом заболоченная. Ну, вот разве что река-красавица, да луга молочные, да леса первозданные – получается все же рай, да и только! А ты как считаешь, отрок Иван? – Барин опять с прищуром посматривал на парня, хотя уже никакого лишнего яркого света в комнате не было.

– Правда Ваша, господин Верещагин. Гор очарованных швейцарских я, конечно, не видал, а наш край русский – самый что ни на есть благодатный. Потому как это же наш край, а не чужбина какая-нибудь. Мне и сельцо наше милее всех городов и сел, потому как оно ближе мне по духу, и семья моя там, и хозяйство, и земля, нашим потом политая.

– Молодец! Любишь, значит, наш северный край! Только любить его – это не значит все восхвалять бездумно, а еще и по делу ругать, если недостатки какие видишь и исправить их хочешь, – бороться, чтобы разное там говно нашей лучшей жизни не мешало, не тянуло нас в трясину невежества и застоя. Тот, кто не двигается вперед, поневоле, знаешь, сползает назад… Тятя твой хвалил мне тебя за умелости в ремеслах да за склонности к учебам. Говорит, что и по сапожному делу, и по кузнечному, и по молочным наукам ты хорошо преуспел уже. Так кем же тебе быть-то надо, если всяко дело тебе одинаково подходит? Может, мне поспособствовать, чтобы тебя к Буманам к молочному делу взяли в обучение, как я твоего отца когда-то? Это под Вологдой, в селе Фоминском. Ну как, дать такую рекомендацию? Поедешь туда?