Czytaj książkę: «Сладких снов»

Anders Roslund

Czcionka:

Anders Roslund

SOVSÅGOTT

Часть 1

На кладбище всегда холодно.

И кружится голова.

Боже, как кружится…

Но он старается сидеть спокойно, как и всегда.

Делает глубокий вдох. Прикрывает глаза. Ждет, когда мир вокруг перестанет вращаться, как карусель.

Он тянется к цветам, которые очень любит.

«Злак любви»¹ – так они называются. Они появляются здесь каждый год в конце лета – такие высокие и крепкие. Эверт Гренс собирает опавшие листья, забывая о боли в бедре, и смачивает из лейки бутоны, которым только предстоит стать розовыми соцветиями. Медленно проводит рукой по белому кресту – теперь это все, что он может для нее сделать. Кончики пальцев следуют по рельефным буквам ее имени на простой медной табличке. Она была его единственной земной привязанностью, как и он ее.

Мне тебя не хватает.

Восточный участок Северного кладбища – как долго он не решался сюда прийти. Парковал машину у открытых ворот и медленно бродил по петляющим гравийным дорожкам, словно ластиком подтирая на ходу следы граблей. В окружении мемориальных рощ и могильных памятников, будто специально поднявшихся из земли, чтобы посмотреть на него. И каждый раз отступал, поддавшись давлению в груди и тяжести в ногах, и возвращался к машине, городу, отделению полиции и кабинету с вельветовым диваном, с такими уютными и потертыми подушками. Пока наконец не понял: то, чего он так боялся, случилось. И теперь ему остается только идти вперед, ускоряя шаг и убегая от страха, который, если догонит, непременно возьмет верх.

Я скучаю по тебе все меньше и меньше.

Эверт Гренс повесил пустую лейку на крюк в уголке для садового инвентаря и уже собирался вернуть на место грабли, когда головокружение вернулось. Словно разрушительная волна захлестнула тело, и Гренс не упал лицом вперед только потому, что успел ухватиться за деревянную планку. Такие приступы случались все чаще, раз от разу сильнее. Будь Анни жива, непременно положила бы его в больницу королевы Софии. Но сам Гренс по возможности избегал общения с людьми в белых халатах.

Обычно он просто стоял и ждал, когда волна уляжется. Если же этого не происходило и беспокойство в теле сохранялось, он садился на парковую скамью, которую со временем стал считать своей. Любовался зеленой лужайкой, которую какой-то бюрократ окрестил квадратом 19В, № 603. Гренсу понадобилось несколько лет, чтобы преодолеть эти два километра – от дома на шумной Свеавеген до тихих, ухоженных участков земли вдоль ведущей к церкви дорожки в Сольне. Где лежала она, среди тридцати тысяч прочих захоронений, достаточно обособленно, чтобы никто не тревожил ее покой, и в то же время не настолько, чтобы чувствовать себя одинокой.

Августовский ветерок ласкал его щеки, на которых, по сравнению с прошлым визитом, прибавилось морщин, и играл в волосах, заметно за это время поредевших. Он навевал покой – и в душе тоже. Головокружение, во всяком случае, прошло.

Но в этот момент под ногами Гренса будто задрожала земля. И не только земля – все вокруг заходило ходуном. Гренс испуганно огляделся – нет, не земля, всего лишь скамейка, которую он не привык делить ни с кем.

Сегодня на ней сидела женщина, всего в каком-нибудь полуметре от него.

Женщина на его скамейке, совсем рядом.

И она молчала, не обращая на Гренса никакого внимания.

Он осторожно скосил глаза. На вид его ровесница, с короткими черными волосами и глазами, какие обычно не отводят ни от смертельной угрозы, ни от собственного позора. Она напомнила Гренсу Марианну Херманссон, одну из немногих коллег, которым он доверял. Когда-то Гренс лично поспособствовал тому, чтобы Херманссон взяли на работу в полицию, отодвинув многих более квалифицированных соискателей. И она оставалась его ближайшим другом, пока однажды, по завершении одного расследования, не подала заявление о переводе в другое подразделение, потому что и ее терпение оказалось небеспредельным. И Гренс не винил Херманссон, потому что и сам не всегда находил в себе силы с собой справиться. С тех пор они не виделись. Возможно, поэтому он иногда узнавал ее в других людях.

Прошло немало времени, прежде чем незнакомка заговорила:

– Кого вы здесь навещаете?

Взгляд все так же устремлен вперед, в одну точку.

– Я полагаю, вы пришли сюда именно за этим?

Гренс не отвечал.

– Простите, вы ведь, наверное, хотите побыть в тишине, – испуганно продолжала женщина. – Я не подумала об этом. Просто мне никогда еще не приходилось делить с кем-нибудь эту скамейку… мою скамейку.

И тут Гренс не выдержал:

– Вашу?

Женщина улыбнулась.

– Нет, конечно… не в этом смысле. Просто я привыкла быть здесь одна. В этой части кладбища людей обычно немного.

Некоторое время они сидели молча. Она все так же смотрела прямо перед собой, Гренс тоже. И вокруг стояла такая же полная тишина.

– Жену, – Гренс кивнул на белый крест в паре метров от скамейки. – Ее звали Анни, и мне показалось…

– Что? – нетерпеливо перебила его незнакомка.

– …что вы немного на нее похожи.

– Похожа?

– Я всего лишь имел в виду… В общем, это ее я здесь навещаю. Я пришел к Анни.

Женщина кивнула, но не с сожалением, которое казалось бессмысленным в этих владениях смерти. Скорее в знак того, что поняла его и приняла объяснение как вполне разумное.

– Давно? – спросила она. – Я имела в виду, когда умерла ваша жена?

– Здесь все зависит от того, что под этим понимать.

– То есть?

– Она… в общем, несчастный случай на работе. Тридцать пять лет назад ее голову переехала машина. За рулем сидел я, и это моя вина. Анни потеряла связь с внешним миром, но не со мной. Многие считают, что она умерла уже тогда. Но если вы спрашиваете о смерти с медицинской точки зрения, то это произошло спустя десять лет.

– А для вас?

– Еще несколькими годами позже. Но теперь я знаю, что Анни мертва. Что ее больше нет для всех остальных… не для меня.

Сколько раз он здесь бывал – и по утрам, и вечером, и в полдень, – и никто не приближался к Гренсу возле могилы Анни. До сих пор люди не решались прервать его молчаливые размышления на парковой скамье, и Гренс видел за этим уважение к его одиночеству. Но и то, что сделала эта женщина, не ощущалось как нечто навязчивое или бестактное. Всего лишь как непривычное.

– А вы?

– Что, простите?

– Кого оплакиваете вы?

Гренс никогда не умел поддерживать светскую беседу. Тем более на кладбище, что делало ситуацию еще более неловкой. Но незнакомку, похоже, это не заботило. По крайней мере, виду она не подавала.

– Я… – замялась женщина, – …там, под большой березой… видите? Тоже простой белый крест… совсем как у вашей жены.

Она показала рукой.

– Хотя… вы, наверное, ничего не видите, это ведь довольно далеко. Но эта скамейка – единственное место, где можно отдохнуть. Обычно я навещаю могилу, а потом сижу здесь. И я чувствую ее на этом расстоянии.

Эверт Гренс молчал, женщина явно собиралась сказать что-то еще.

– Но вы ведь не об этом спрашивали. Вас интересует, кого я здесь навещаю.

– Да, но вам совсем не обязательно…

– Дело в том, что я и сама толком не знаю.

– То есть?

– Могила пуста, – она посмотрела на него. – Там пустой гроб.

Ладонь, одновременно твердая и мягкая.

И руки, которые сейчас держат меня, говорят, что, если я и дальше хочу оставаться здесь один, мне совершенно не нужно…

…слушать ее дальше.

Эверт Гренс мерз. Словно острый нож пронизывал его тело, застревая где-то в диафрагме.

– Но как…

На кладбище всегда холодно, это он хорошо усвоил.

– …как такое может быть?

– Гроб пустой, вот и все. Наверное, поэтому я и прихожу сюда так часто.

Тут Гренс впервые повернулся к женщине на скамейке рядом и заглянул в глаза, какие никогда не отводят. У нее и в самом деле был такой взгляд – не извиняющийся, но в то же время участливый.

– В гробу нет тела, – пояснила она.

Гренс не знал ее имени. Он впервые видел эту женщину. Но, судя по всему, она не шутила, не принимала его за дурака и сама не была сумасшедшей. Просто говорила ему, как оно есть на самом деле.

– Пойдемте.

Земля снова задрожала, когда незнакомка встала, и шаткая скамейка попыталась обрести равновесие. Женщина пошла по расчищенной граблями дорожке и остановилась у могилы пятью рядами дальше, с таким же белым крестом, какой Гренс установил для Анни. Он так часто бывал здесь, почему не замечал его раньше? А теперь возле этого креста его поджидала женщина, чтобы попытаться рассказать свою историю. Этого ни в коем случае не следовало делать, именно потому, что для Гренса это были слова, и не более того.

– Это ее я потеряла.

Только теперь он все увидел – белый деревянный крест с металлическим щитком, на котором только три слова:

Моя маленькая девочка

– За несколько дней до того, как ей исполнилось четыре года.

Комиссар криминальной полиции приблизился, как будто хотел убедиться в том, что там больше ничего не написано.

Нет, только эти три слова, вместо имени и фамилии.

«Моя маленькая девочка» – всего на несколько букв больше, чем на кресте Анни.

– Грязная парковка в Сёдермальме, там она исчезла. В новом платье и с длинными волосами, заплетенными в две косы.

Цветов на этой могиле было больше, чем у Анни – яркое покрывало из голубых, красных и желтых лепестков. Гренс сам себе удивился, когда узнал немезию, астры и петуньи. Царство Флоры никогда его особенно не интересовало, и он избегал сажать на могиле растения, требующие регулярного полива.

Но женщина рядом с ним, очевидно, бывала здесь часто.

– Полиция, конечно, открыла расследование. И начало было многообещающим, они допрашивали меня много раз. Но спустя пару месяцев стали вспоминать обо мне лишь время от времени. Прошел год, и я поняла, что они так и не сдвинулись с той точки, где были в первый день. Никто больше не заговаривал о ней, ни о чем меня не спрашивал. Она стала ничем. Ее как будто никогда не существовало. Поэтому я не стала писать на кресте ее имя. Она принадлежит только мне, больше никто ее не оплакивает. «Моя маленькая девочка» – этого достаточно.

– Но… на парковке? Так, кажется, вы сказали?

– Да.

– Моя жена и я… мы тоже ждали ребенка, когда… и это тоже случилось в…

Она не дала ему договорить:

– Я оставила дверцу машины открытой и пошла к автоматам…

Женщина смотрела на крест, погружаясь в кошмарные воспоминания.

– …поэтому я и не видела, как подъехал тот фургон. А когда увидела, было поздно…

Гренс ждал. Она собиралась с силами.

– Я просматривала материалы камер наблюдения. Семь секунд – этого оказалось достаточно, чтобы мир изменился раз и навсегда. Моя дочь сидела в детском кресле на пассажирском сиденье. Фургон подъехал почти вплотную. Водитель открыл дверцу, вышел, взял девочку и вернулся в свою машину с ней на руках. Потом уехал.

Закончив свою историю, незнакомка, с которой было так легко поддерживать беседу, сделала то же самое, что и Гренс на могиле Анни: опустилась на корточки и занялась опавшей листвой и сорняками. И, возможно, по той же самой причине. Не ради того, чтобы порадовать случайных прохожих видом ухоженной могилы, но чтобы сделать хоть что-нибудь, когда делать что-либо уже поздно.

– Это были странные похороны.

Пальцы ловко перебирали цветы, отделявшие женщину от той, кого она оплакивала.

– Я там была, конечно. И еще полицейский, куратор и священник – люди, с которыми она никогда не встречалась и которые поэтому не могли значить что-либо в ее жизни и ничего не значили для нее после смерти. Кладбищенский сторож вырыл совсем неглубокую ямку для маленького белого гробика с красной розой, который так легко было нести, потому что в нем никто не лежал. Для нее звонили церковные колокола, и кантор, который до того успел похоронить совсем немногих, выбрал колыбельную «Йон Блунд»². День выдался погожий, солнечный. И под музыку церковного органа казалось еще более абсурдным, что только что начавшего жить человека опускают под землю на веки вечные.

Женщина замолчала, а потом запела, все еще глядя на устилающий могилу цветочный ковер.

– Спи-и споко-ойно… сла-адких снов.

– Вы что-то сказали?

– Так мы пели тогда… Это последняя строчка колыбельной… И звучала она совсем не так, как если бы я пела для нее дома.

Женщина подняла глаза на Гренса:

– Может, потому, что сон в кроватке для нее закончился. И она пробудилась – не для этого мира, для вечности.

Она показала на могильную плиту, на которой они оба стояли:

– Там ее гроб, под нашими ногами. Разве это не странная мысль?

Да, это и в самом деле была странная мысль. Не менее странная, чем то, что Гренс так часто думал об Анни, лежавшей всего в нескольких рядах отсюда и не имевшей возможности ни видеть, ни слышать его. И теперь Гренс хотел вернуть то время, когда боль сокрушила все. Он должен был присутствовать на похоронах жены.

– Теперь, когда для всех остальных она стала безымянной, я называю ее Альвой, – продолжала женщина. – «Альва» – почти «Эльва», эльфийское имя, а эльфы существуют, только когда мы в них верим.

Она протянула тонкую, но на удивление сильную руку. Как будто хотела увести Гренса в мир своего прошлого.

– Вот уже три года как она ушла от меня. И почти шесть месяцев, как ее объявили мертвой. Раз в неделю я навещаю ее, чтобы она не скучала одна. Потому что она, конечно, чувствует себя одинокой, несмотря на всех, кто лежит здесь. Обычно это бывает в четверг, когда легче улизнуть с работы. А теперь мне пора, может, увидимся в другой раз, когда придем одновременно навестить наши могилы. Если нет, Альве будет приятно, если время от времени и вы будете к ней заглядывать. Просто остановитесь здесь ненадолго. Это не займет много времени, а она почувствует, что рядом кто-то есть.

Гренс смотрел, как она удалялась по гравийной дорожке, петляющей между ухоженными кустами и массивными надгробьями, будто перемещенными сюда из другой эпохи. Он не спросил даже ее имени.

Безымянная, совсем как та девочка.

Ему и самому была пора возвращаться в кабинет комиссара криминальной полиции, с минимум дюжиной текущих расследований на столе. Но он еще не закончил с Анни. Поэтому Гренс снова присел на парковую скамью, теперь уже один и без всякой тряски.

Он ведь тоже иногда думал о ребенке, о котором Анни так и не узнала. О вполне сложившемся человеке, с сердцем, легкими и глазами, которые могут закрываться и открываться. Их девочка умерла в тот же день, что и Анни – для всех, только не для Гренса. Почему он не сказал об этом Анни? Он пытался, особенно поначалу, в больнице. Но Анни как будто не вполне его поняла.

Моя маленькая девочка.

Так это все-таки несправедливо.

Время от времени, занимаясь делами преступников, которые преследовали и убивали друг друга, Гренс не мог избавиться от ощущения, что эти люди сами выбрали свою судьбу. Нет, он все так же добросовестно делал свою работу, выкладывался по полной, снова и снова заглядывая под каждый камень, хотя бы потому что для Гренса это был единственный способ справиться с самим собой. Ничто у него не делалось наполовину, но Гренс не мог по-настоящему сочувствовать жертвам, которые сами сделали свой выбор. В отличие от ребенка, за которого решил кто-то другой.

Именно поэтому в случаях, где жертвами оказывались дети, речь шла о чем-то большем.

Вскоре он забыл о времени. Просто сидел на солнце, которое согревало весь мир, только не этот его кусочек.

Прошел почти час, прежде чем комиссар поднялся со скамьи и сорвал пару цветов с могилы Анни, чтобы положить их на край другого деревянного креста. Он стал задавать вопросы девочке, которой там не было.

Кто ты?

Почему ты исчезла?

Где ты теперь?

* * *

Я не хочу этого. Дайте мне побыть в одиночестве, пока здесь нет мамы и папы.

Так приятно держаться за руку, мягкую и твердую одновременно.

Руку, которая точно знает, куда идти, куда ушли папа и мама.

И где они меня ждут.

После того как Анни угодила под машину и девочка, которая только начала расти у нее внутри, умерла, а сама Анни медленно угасала в больничной палате, запертая в своем мире, коллеги отправили его к полицейскому психологу. Чтобы тот наконец разъяснил Гренсу, что это он наехал на Анни, и их совместная жизнь близка к завершению. Что то, чего он так боялся, произошло. До сих пор, тридцать пять лет спустя, Гренс помнил эту встречу с психотерапевтом, отчаянно пытавшимся нащупать подход к человеку, который потерял все.

Молодой помощник полицейского Эверт Гренс с треском провалил свое первое задание в качестве пациента – найти прибежище в ментальном мире, где можно было бы укрыться, когда лечение станет слишком изматывающим, а душевная боль невыносимой. Уже тогда Гренсу стало ясно, что его мир дал трещину. Он так и не нашел себе прибежища, даже в мыслях.

Кровать превратилась в черную дыру, куда он проваливался каждую ночь. Ни коллеги, ни друзья, ни огромное полицейское здание, которое он так любил, – ничто не приносило утешения. Гренс нигде не находил покоя, пока однажды не купил этот диван, на котором теперь лежал в своем кабинете.

Коричневый, вельветовый, ничем не примечательный и не особенно дорогой, он был удобен уже тем, что позволял комиссару вытянуться во весь его немалый рост. Набивка оказалась недостаточно жесткой, поэтому диван быстро потерял форму и стерся, так что стало совсем не очевидно, что он вельветовый. Что неудивительно после трех десятилетий ежедневного лежания, иногда и в рабочее время, и ночью, когда не оставалось сил добраться до дома.

Но в тот день отдохнуть так и не получилось, несмотря на послеобеденный час и хорошо знакомые шлягеры шестидесятых, которые Гренс снова и снова крутил на старом кассетном магнитофоне. Голова кружилась, в теле металась боль, заставляющая руки и ноги вздрагивать, даже когда ему удавалось впасть в короткий, беспокойный сон.

Гренс сел на краю дивана, потом лег снова. Нащупал на столе чашку с черным кофе, выпил. Потом стал рассматривать узор трещин на потолке: до сих пор это помогало успокоиться. Попытался было взяться за материалы предварительных расследований, тяжелыми кипами громоздящиеся на столе, но быстро убедился в бессмысленности этой затеи. Как ни вглядывался Гренс в буквы, как близко ни подносил к лицу, описание места преступления не читалось, и он понимал, в чем дело.

Сходство.

Гренс все еще был с ней, с той безымянной девочкой, которая, совсем как их с Анни дочь, бесследно исчезла на грязной парковке, не оставив после себя ничего, кроме воспоминаний. И которую Гренс обещал навещать на кладбище, не имея ни малейшего представления ни о том, как она выглядела, ни о том, как звучал ее голос, ни как загорались ее глаза, когда в них кто-то смотрел.

Гренс знал одно-единственное место, где можно было с ней встретиться, – архив. Там, в одной из коричневых папок, хранились свидетельства того, что девочка и в самом деле существовала.

Гренс вышел в коридор, быстрым шагом миновал комнаты, где коллеги, в отличие от него, занимались тем, чем должны были, то есть текущими расследованиями, и на лифте спустился в подвал. В архиве не было ни окон, ни нормальной вентиляции, но у Гренса теплело на душе от одного только прикосновения к кодовому замку на тяжелой двери. Там, внутри, его ждало совершенно другое общество и царили другие порядки. Иногда даже справедливые, если закрытое дело содержало достаточно доказательств для обвинительного приговора.

Гренс зашагал по архивным коридорам, все больше углубляясь в лабиринты помещения под зданием полиции, – к компьютеру в одном из дальних углов. Залогинился и приступил к поиску. Безымянная девочка была где-то там, среди десятков и сотен тысяч мертвых и живых. Из головы не шла безымянная женщина на кладбище и ее история с описанием «странных похорон». Гренс набрал «пропала без вести» и «девочка» в поисковой строке, кликнул на Enter и уставился в монитор.

Девятьсот семь совпадений.

Он попытался вспомнить, что женщина говорила еще, и дополнил запрос словом «Сёдермальм».

Сто пятьдесят два совпадения.

В воображении нарисовалось бетонное здание парковки и руки женщины, вздрагивающие от отчаяния и гнева.

«Парковка» – осталось двадцать два совпадения.

Как же она описывала эту девочку? Платье, волосы, заплетенные в две длинных косы.

«Платье» – пять совпадений.

«Косы» – одно-единственное.

Гренс быстро поднялся и пошел к семиярусным металлическим стеллажам, мимо мятых картонных коробок, набитых какими-то бумагами, увесистых связок и множества толстых папок, выстроенных по сложной цветовой системе, которую он так и не научился понимать. Папки были прошиты грубыми нитками – широкие корешки, переполненные пластиковые кармашки, и между всем этим сумки с вещественными доказательствами, так и оставшиеся нераспакованными. Расследование за расследованием, и там, в самом сердце архивного зала, наконец обнаружилась она. Проход 17, секция F, шестая полка.

Гренс подставил табурет и добрался до ящика. Снять его оказалось совсем не сложно, несмотря на больную ногу и проблемы с вестибулярным аппаратом. Гренс устроился за одним из столов в зале и откинул створку переплета – огромную, как картонное крыло.

Внутри обнаружилось не так много. Во-первых, заявление в полицию с последовательным изложением хода событий. Протокол отдела криминалистики, которому так и не удалось обнаружить каких-либо следов злоумышленника, не говоря о ДНК. Материалы бесед с людьми, по тем или иным причинам оказавшимися вблизи места преступления.

Незнакомка с кладбища была права. Ни малейшего продвижения, несмотря на внушительную следственную работу. Ребенка увезли в неизвестном направлении, и никто ничего не увидел и не услышал.

* * *

Это очень хорошая машина – очень длинная и очень новая. И никого, кроме меня, на заднем сиденье – ни Матильды, ни Якоба, ни Вильяма. Я могу даже лечь и вытянуть ноги, и они не достанут до дверцы. А могу встать и посмотреть в окно сзади, где большое здание магазина становится все меньше и меньше, а потом и вовсе исчезает. Я спрашиваю, почему мама и папа не поехали с нами, почему они остались, так ничего мне и не объяснив? И тот, кто ведет машину, отвечает мне, что знает, где я живу, и что мы едем именно туда.

Но я уже скучаю.

По маме и папе.

И хочу, чтобы мы приехали скорее.

На пути к своему кабинету в самом конце коридора Гренс остановился. И не возле кофейного автомата, как обычно, а у кабинета коллеги, с которой редко когда разговаривал и которую почти не знал, хотя и работал с ней в одном здании. Так бывает, когда полицейские погружены каждый в свое расследование.

– Можете уделить мне минутку?

Элиза Куэста, женщина чуть за сорок, подняла глаза от стола, загроможденного нераспакованными картонными коробками. В остальном кабинет выглядел пустым – голые стены и никаких признаков присутствия живого человека, со своим характером и эстетическими предпочтениями. Как никому не принадлежащий гостиничный номер.

Не то что вельветовый диван у него в кабинете.

– Войти можно?

– Да, конечно… Но… вы уверены, что это нужно?

– То есть?

– Я хотела сказать… Я и вы, Гренс, до сих пор мы с вами ни разу не разговаривали. Прошел почти месяц, Гренс, и я боюсь, что уже поздно. На вашем месте я не особенно бы рассчитывала…

– Месяц? Поздно? Теперь я совсем ничего не понимаю.

Она посмотрела ему в глаза и подняла обе руки – сдаюсь.

– Простите, я думала, вы совсем по другому делу… Ну, в таком случае, начнем. Присаживайтесь вон на ту коробку: она довольно прочная и до сих пор выдерживала, во всяком случае. Так что вы хотели?

Лавируя между картонными коробками, Эверт Гренс добрался наконец до той из них, на какую ему указали. Сел, вытянув больную ногу, насколько это было возможно. Нащупал более-менее равновесное положение и сосредоточился на коллеге за столом.

– У меня несколько вопросов, касающихся расследования, которое вы, как я полагаю, закрыли пару лет назад. Это ведь вы занимаетесь поиском пропавших без вести?

Лицо Элизы Куэста все так же ничего не выражало, как и ее кабинет. Она всегда выглядела одинаково. Это не та внешность, которая сохранится в памяти. Гренс мог бы не узнать эту женщину, встретившись с ней где-нибудь на улице час спустя. Но в этот момент ее лицо приобрело индивидуальность, загорелось гневом человека, которому задают слишком много вопросов.

– Ну и…

– Я здесь не для того, чтобы предъявлять вам претензии.

– Мы с вами никогда не разговаривали, Гренс, и, честно говоря, я не особенно скучала по вашей компании. И теперь вы заявились ко мне, чтобы поболтать о деле, которое я не довела до обвинительного приговора? И если вы и в самом деле здесь не для того, чтобы предъявлять мне претензии, чего вы, в таком случае, хотите?

Гренс немного переменил позу, так что ящик едва не опрокинулся.

Разумнее было встать, что он и сделал. И сразу почувствовал себя в безопасности.

– Я хочу найти маленькую девочку, чей пустой гроб зарыт под белым крестом.

– Вот как?

– Меня интересует все. Каждый кадр с камер слежения, начиная с раннего утра 23 августа 2016 года. Всех камер – в больницах, детских садах, социальных учреждениях. Материалы допросов, которые вы проводили, и бесед с людьми, в квартиры к которым вы звонили. Пока, не дождавшись результатов, не понизили это расследование в приоритете, а потом и вовсе закрыли.

– Не понимаю, о чем вы.

– Дело девочки, которую вытащили из машины и увезли в неизвестном направлении.

– Какой девочки?

– Четырехлетней, которая сидела на заднем сиденье, когда…

– Оглядитесь вокруг, Гренс. Видите, сколько здесь коробок? И в каждой материалы текущих, то есть актуальных на сегодняшний день, расследований случаев насилия. Ими занимаюсь не только я, хотя я в том числе. Потому что, как и вы, ненавижу насилие. Но с этим делом вам придется обратиться к кому-нибудь другому. Я не могу вспомнить ничего подобного, и этот наш разговор ни к чему не приведет.

Эверт Гренс даже не вздохнул. Просто развернулся и направился к двери.

– Большое спасибо за помощь.

– Но зачем оно вам, Гренс?

– Что зачем?

– Что заставило вас заняться именно этим делом, когда у нас море нераскрытых преступлений?

Эверт Гренс пожал плечами. Он мог бы рассказать о женщине, чью могилу решился навестить лишь спустя много лет. Или о ребенке, которым эта женщина была беременна и который покоится в безымянной мемориальной роще, куда Гренс, конечно, никогда не доберется. Или, может, о другой женщине, которая решила иначе и постоянно навещает свою маленькую девочку, чтобы та не чувствовала себя одинокой.

Мог бы, но не стал этого делать.

– Не уверен, что знаю ответ на ваш вопрос.

– То есть?

– Сегодня у меня была странная встреча на кладбище, и я…

– Послушайте, Гренс…

– Что?

– Как вы себя чувствуете?

– Чувствую?

– Вы такой бледный, загнанный… Потерянный даже, не обижайтесь. Я заметила это сразу, как вы вошли. Что с вами? Вы не производите впечатления человека, с которым все в порядке.

Она перегнулась через стол в ожидании ответа.

– Я… в общем, да. С утра немного кружилась голова… там, на кладбище.

– Кружилась голова?

Он пошел к двери, петляя между коробками.

– У меня… в общем, неприятное переживание, связанное с другим, более ранним неприятным переживанием. Это все, что я могу вам сказать.

Гренс подошел к двери. Элиза Куэста не спускала с него глаз, напряженно вслушиваясь в то, что все больше походило на невнятное бормотание.

– Ребенок на кладбище. Ему пришлось тяжелее, чем мне. Маленькие дети, особенно девочки, они почему-то всегда… я не знаю…

Комиссар криминальной полиции почти вывалился в коридор, и дверь захлопнулась. Не сразу, но Элиза Куэста тоже встала, пошла за ним. Гренс успел добраться до кофейного автомата и выпить две чашки, когда его настигли ее слова:

– Гренс, а вы знаете о другой девочке?

Она окликнула его, стоя в дверях своего кабинета.

– О какой другой?

– Еще одно расследование. И тоже девочка четырех лет.

Силуэт коллеги с ничего не выражающим лицом стремительно терял очертания в отдалении.

– Я о девочке, которая пропала в тот же день и так же никогда не была найдена ни живой ни мертвой.

* * *

Мама и папа запрещают подходить к незнакомым людям, но это совсем не опасно, если эти люди знают мое имя.

Мы скоро приедем, и я смогу надеть курточку, как шкуру зебры, которую мне хотелось бы никогда не снимать. Даже дома, хотя взрослые и говорят, что это нехорошо. И еще, мне нравится заколка-бабочка. Она такая голубая и может летать, когда никто не смотрит. Тот, кто ведет машину, конечно, разрешит мне ее нацепить, он ведь не то что мама, все понимает.

Ну вот, теперь мы совсем близко.

Дома.

Они смотрели на него не моргая.

Так долго и все более пристально.

Девочка слева исчезла на парковке. Здесь она была в том же платье, что и на снимке из материалов закрытого полицейского расследования. В свои без малого четыре года она имела рост один метр восемь сантиметров и вес девятнадцать килограммов. Длинные волосы заплетены в две косы.

Девочка справа сидела на ярко-красном детском стуле в фотостудии на фоне декораций, похожих на фрагмент нелепого, вымышленного мира. Ее волосы были короче и светлее, рост примерно такой же, вес на пару килограммов больше. Ей четыре года и семь месяцев.

Обе девочки в один и тот же день стали главными действующими лицами – каждая своего полицейского расследования. То есть малышка с кладбища теперь была не одна.

Эверт Гренс передвинул обе фотографии в центр стола, поближе друг к другу. Между ними, конечно, была какая-то связь. Гренс никогда не верил в случайности.

Каждый год шведская полиция принимала более семи тысяч заявлений об исчезновении людей. Почти все пропавшие находились спустя несколько суток. Но около тридцати человек никогда не возвращались ни живыми, ни мертвыми.

Девочка слева от Гренса, которую мама звала Альвой, и справа, по имени Линнея, были из числа последних.

Гренс встал и принялся ходить по комнате, как делал это обычно – между книжным шкафом и вельветовым диваном, выходящим во двор окном и закрытой дверью в коридор. Пока не наступил себе на ногу, после чего сел. Две девочки смотрели на него все так же пристально. Возможно, им тоже было интересно, кто он такой, почему сидит здесь и бродит вокруг них кругами.

Папка с материалами Линнеи Дисы Скотт была обнаружена в пыльном шкафу в одном из кабинетов полицейского участка в Шерхольмене. То, что было в ней, до боли напоминало содержимое картонной коробки, которую Гренс опустил с полки архива округа Сити несколькими часами ранее.

Та же основательность и безнадежность, с одной только разницей. Если Альву искала только ее мама, то у Линнеи оказалось много родственников, каждый из которых всячески стремился хоть чем-то помочь расследованию.

1.По-шведски «kärlekört» – «злак любви», по-русски это растение называется «очиток» или «заячья капуста», международное название – «хилотелефиум». (Здесь и далее примеч. пер.)

2.Йон Блунд – фольклорный персонаж, человечек, навевающий детям сны. Текст колыбельной, о которой идет речь, написал Г.-Х. Андерсен.