Czytaj książkę: «Неповторимый мой цветочек»

От автора

Однажды какая-то неведомая сила подхватила с постели в четыре утра и толкнула к компьютеру. Не рассуждая, открыл новый документ и стал набирать все, что шло не от разума – от сердца.

Поставив последнюю точку, решил ничего не править. Пусть останется, как есть:

Так не бывает,

Вот уже полвека

Влюблен я как мальчишка

В Пустоту.

В Ничто.

Была ты девушкой когда-то,

Красавицей с глазами лани.

Однажды заглянул в них

И пропал,

Сраженный отражением

Вселенной.

И утонул в них,

Растворился.

Весь, без остатка,

До последней клетки.

И не было меня сильней,

Готового сразиться

Со всем миром

За право обладания

Тобой.

Но ты ушла,

Став вечною Невестой

Мне, смертному,

И самому Владыке Мира.

Что от тебя осталось?

Только Имя

И память скорбная моя,

Что не дает забыть

Мгновенья счастья,

Судьбой подаренного

Много лет назад,

Когда увидел я

Твое цветенье –

Мой самый яркий,

Самый чистый,

Неповторимый мой

Цветочек.

“Время лечит”. Какая чушь! От жизни лечит только смерть – моя смерть. Но я до сих пор осознаю себя как личность и помню все, что случилось со мной на рассвете жизни.

А что потом, когда сам стану лишь чьим-то воспоминанием? Ведь уже сейчас рядом со мной не осталось никого, кто бы мог спросить: “Толик, а ты помнишь Людочку?”

Я бы вздрогнул от неожиданности и не ответил. Вот только, что же все-таки потом, когда меня не будет?

Похоже, останутся лишь эти строки, пока время не сотрет их за ненадобностью.

Всё.

Глава 1. Людочка

Отчетливо помню день, когда впервые увидел незнакомую, странно одетую маленькую девочку. Почти не двигаясь, она целый час простояла у входа в общежитие, что напротив нашего дома, а потом внезапно исчезла. Куда исчезла? По улице никто не проходил – я бы заметил. А увести ее так быстро могли только в помещение – в пустое помещение! Ведь после того, как ушли строители, в здании никого не было, кроме призраков, которые – я читал – иногда живут в старых заброшенных домах.

Это общежитие восстанавливали первым из всего огромного комплекса студенческих общежитий “Гигант”. Из своего окошка я часто наблюдал, как надстраивали разрушенные бомбами верхние этажи здания, как штукатурили стены и крыли крышу, как вставляли рамы и стекла, и как, наконец, черные провалы в стенах вдруг превратились в освещенные по вечерам окна. А однажды запряженные лошадьми подводы начали подвозить уголь для котельной. Очень много угля. Он стал занимать все пространство перед зданием. Я любил, осторожно перейдя булыжную мостовую, подобраться как можно ближе к конным экипажам и смотреть на лошадок. Эти удивительные животные мне очень нравились. Осмелев, стал подкармливать их травкой, благо, она росла повсюду.

Был конец августа. Мне почти семь лет. Год назад мы переехали сюда из лагеря военнопленных, где я прожил всю свою маленькую жизнь. Еще в лагере заболел паратифом, и с полгода пролежал в изоляторах инфекционной больницы. А потому в этот наш двухэтажный домик попал совсем недавно. Мне здесь нравилось, особенно после больницы. И все же я скучал по лагерю, где остались мои взрослые немецкие друзья и единственная подружка моего возраста Любочка.

На следующий день загадочная незнакомка вновь оказалась на том же месте. Появилась она так же внезапно, как до того исчезла. Я долго смотрел в окно, а одинокая фигурка девочки, казалось, застыла неподвижно, как наш фикус в кадке – тот тоже не передвигался самостоятельно, ждал, когда его переставят на другое место. “А вдруг эта девочка – призрак?!” – внезапно осенило меня. Тут же нестерпимо захотелось это проверить, а заодно узнать, что она здесь делает, и почему стоит одна возле громадного здания, в котором никто не живет.

Я вышел из дома, перешел дорогу и подошел к девочке. Оказалось, она настоящая, хотя и непохожа на пухленькую беленькую Любочку. Было непонятно, во что эта худенькая девочка одета, потому что с головы до ног ее покрывал огромный платок. И только на тоненьких ножках в чулочках болтались разбитые вдребезги большие ботинки. В таких не походишь.

– Тебя как зовут? – спросил незнакомку.

– Людочка, – тихим голоском ответила девочка.

– Таких имен не бывает, – твердо заявил ей, – Тебя зовут Любочка!

– Нет, я Людочка! – не менее твердо констатировала девочка.

– Ладно, спрошу у мамы, – согласился, чтобы не спорить, – А ты где живешь?

– Здесь живу, – показала она на вход в общежитие.

– Здесь никто не живет! – уверенно заявил обманщице.

– А я вот живу! – так же уверенно попыталась убедить меня девочка, – Но еще недолго. Только вчера, – уже вполне дружелюбно сказала Людочка-Любочка.

– А где ты жила раньше?

– Там, – показала она на дом, где жил авторитетный вор Ленчик (разумеется, тогда я его еще не знал).

– Пойдем, посмотрим лошадок, – предложил девочке.

– Пойдем. А они не укусят?

– Что ты! Они меня знают. Я кормлю их травкой, – рассмеялся я. И Людочка-Любочка впервые радостно улыбнулась. Мы сорвали несколько пучков травы, и пошли кормить моих любимых животных.

Девочка быстро перестала их бояться, и уже весело смеялась, когда очередной пучок травы исчезал во рту одной из лошадок, и они обе тянулась к нам за другим, смешно вытягивая губы и потряхивая головами.

Вскоре разгруженная подвода уехала. Но к соседнему дому подъехала телега, запряженная давно знакомой мне лошадью. На той телеге дядя Яша развозил по магазинам и ларькам большие куски льда. Лед таял, и за телегой всегда тянулся темный след от водяных капель. По этому следу мы с братом и отыскивали экипаж дяди Яши, чтобы покормить лошадь, пока грузчики выгружали лед. Я знал, что она любит овес и кусочки хлеба с солью, и совсем не ест травку. Мы с Людочкой-Любочкой перешли дорогу на нашу сторону. Я оставил ее у телеги, а сам побежал домой за хлебом.

Когда объяснил маме, что мне надо, она сказала, что хлеба у нас очень мало. Его может не хватить на день, а покупать хлеб очень трудно.

То было время, когда отменили хлебные карточки. Хлеб исчез, а в магазинах появились огромные очереди. Много времени моего детства, да и юности, прошло во всевозможных бесконечных очередях – то за хлебом, то за молоком, то за маслом, то за прочими продуктами и товарами первой необходимости.

– Мамочка, дай хоть немножко. Я покушаю без хлеба, – жалобно попросил маму, – Там девочка хочет посмотреть, как кушает лошадка.

– Что за девочка? – спросила мама.

– Она живет вон в том большом доме, но только вчера и сегодня. Ее зовут Любочка, как девочку в лагере. А она говорит, ее зовут Людочка. Разве так зовут?

– Конечно, сынок. Ее зовут Людмила, а еще можно Люда и Мила, а ласково – Людочка и Милочка. Ладно, сейчас немножко отрежу, – подобрела мама.

– Как? У нее сразу два имени? – изумился я. И девочка из Людочки-Любочки тут же стала у меня Людочкой-Милочкой.

Я застал девочку на том же месте. Она безуспешно пыталась дать лошади пучок травы, но та фыркала и отворачивалась.

– Тебя зовут Людочка-Милочка! – сходу выпалил свою новость, – Эта лошадка травку не кушает. Дай ей хлебушка, – подал девочке подсоленный хлеб.

– Правильно. Когда надоест, буду Милочкой. А пока я Людочка, – рассказала мне о своих именах Людочка-Милочка.

– Хорошо. Будь Людочкой, – согласился с ней, – А когда надоест, скажи.

– Скажу, – пообещала Людочка, осторожно взяла обеими руками хлеб и прижала его к груди.

Но теперь она не торопилась кормить лошадку, а потихоньку отщипнула кусочек и с удовольствием, не торопясь, стала есть.

– Людочка, ты хочешь кушать? – спросил ее. Она молча кивнула, после чего быстро, не таясь, доела остальной хлеб, предназначавшийся лошади. Я был поражен. Я никогда не испытывал голода, даже в голодные послевоенные годы. В лагере всегда была пища, но, как оказалось, совсем не так было вне лагеря.

– Людочка, а тебя что, дома не кормят? – спросил ее.

– Кормят, но в новом домике у нас ничего нет, – рассказала Людочка.

– Еще хочешь? – спросил, заранее зная ответ. Людочка кивнула.

Я снова сбегал домой, рассказал маме, что Людочка хочет кушать, а дома у них ничего нет. Тогда мама дала два кусочка хлеба, политых подсолнечным маслом и посыпанных солью – для Людочки и для меня. Конечно же, я отдал Людочке оба кусочка. Так началась наша дружба с маленькой девочкой Людочкой, которой тогда едва исполнилось пять лет.

Меня не взяли в школу. Я не понимал, почему. Мне так хотелось учиться. Теперь три мальчика, с которыми проходил медкомиссию, пойдут в первый класс, а я останусь дома. Я очень переживал неудачу.

А не приняли только потому, что еще не исполнилось семи. Так из-за каких-то трех месяцев потерял целый учебный год.

Я уже умел бегло читать. По складам вообще не читал никогда. Читать выучился сам, спрашивая у мамы буквы на вывесках. Моей первой книгой стал учебник истории средних веков. Когда проштудировал его вдоль и поперек, задавая кучу вопросов, остававшихся, как правило, без ответов, мне подарили потрепанную книжечку со сказкой о потерянном времени. Выучив ее наизусть, снова заскучал.

Тогда меня решили записать в библиотеку, что была рядом с домом. Но в библиотеку не принимали дошкольников. И мама сказала библиотекарю Нине Васильевне, что я учусь в первом классе. Мне было очень стыдно, что придется постоянно обманывать взрослых, но так хотелось читать. Чтобы обман выглядел правдоподобным, меня остригли наголо, как тогда стригли всех школьников с первых по пятые классы.

Для начала в библиотеке мне выдали две тоненькие книжечки с картинками. Но уже через полчаса я их вернул.

– Что, обе книжки не понравились? – огорченно спросила Нина Васильевна.

– Понравились, но я их уже прочитал по три раза.

– А ты разве умеешь читать? Ты же только в школу пошел. Что ж, молодец, раз сам читаешь. А пересказать сможешь? О чем там написано? – удивилась Нина Васильевна. И я почти дословно пересказал обе сказки. Она дала мне еще две книжечки, которые возвратил через три часа, готовый пересказать и эти сказки. Тогда получил одну большую книжку. Ее прочел лишь к вечеру, когда библиотека уже закрылась. С трудом дождавшись, когда школьники пойдут из школы, ринулся за новым чтивом. Чтение увлекло настолько, что стало совсем неинтересно выходить гулять во двор.

Но как только у дома напротив появлялась Людочка, тут же брал у мамы два кусочка хлеба, и бежал к подружке. Мы с ней нашли еще одно развлечение. Оказалось, кусочками угля можно рисовать. И я стал учить Людочку читать и писать. Она все быстро схватывала. Но скоро нас отогнали от угля, потому что мы писали буквы и рисовали везде – на тротуарах и на стенах. И нас часто ругал за это дворник, подметающий тротуары и поливающий цветочные клумбы – их недавно сделали у входа в Людочкин дом.

А однажды я покатал Людочку на машине. Вышло это случайно. С некоторых пор у ребят наших домов появился общий знакомый – молодой шофер, которого все звали дядей Васей. Ежедневно он по нескольку раз проезжал мимо нашего дома – то на грузовом “Студебеккере”, то на легковом “Виллисе”. Мы дружно бросались наперерез и кричали: ”Дядя Вася! Покатай!” Он всегда останавливал машину, сажал всех желающих, довозил до угла нашего дома, сворачивал в наш переулочек, и, проехав метров пятьдесят, въезжал во двор “Сахаротреста”, где был небольшой гараж на несколько машин. Тогда для нас каждая поездка была событием. А в гараже мы часами сидели в кабинах свободных от рейсов машин, и нажимали все кнопки и педали, крутили руль и дергали рычаг переключения передач – словом, представляли себя шоферами.

И вот, когда дядя Вася, заметив меня с подружкой, остановил свой “Виллис” и радушно открыл дверцу, я спросил у Людочки, хочет ли она покататься. Конечно же, она хотела. Мы приехали в гараж, и я показал Людочке все машины. Сначала девочка была счастлива оттого, что просто сидела в кабине и по очереди смотрела во все окошки. Ни руль, ни педали ее не заинтересовали. А вот клаксон очень понравился. Осмелев, она попробовала нажать на кнопку. И когда машина в ответ громко просигналила, Людочка рассмеялась. А потом стала сигналить и смеяться. Еще и еще. К моему удивлению, шоферы только улыбались, поглядывая в нашу сторону, а не отругали ее, как, бывало, нас, мальчишек.

Мы пробыли в гараже не больше получаса. Но когда уже переходили дорогу, увидел, что нам навстречу бежит испуганная женщина. Она подхватила Людочку на руки и набросилась на меня с криком: “Ты куда уводил девочку, дрянной мальчишка? Она же маленькая. Я ей запретила уходить от дома”.

– Мамочка, не ругай его. Это тот самый Толик. Мы с ним катались на машине, – уговаривала маму Людочка.

– Ладно, Толик, – немного успокоившись, сказала мне мама Людочки, – Больше так не делай, а то я очень испугалась, когда вышла, а Людочки нигде нет. Не знала, что подумать. А тебе спасибо, что угощаешь Людочку. Ничего, скоро получу деньги на новой работе, тогда будет легче, – наконец, улыбнулась женщина и поставила Людочку рядом со мной.

– Толик, – обратилась она ко мне, совсем успокоившись, – А ты знаешь, где наши окна?

– Нет, – ответил ей.

– Давай, покажу. Будет лучше, если вы с Людочкой будете играть там. Я вас буду хоть иногда видеть, и мне будет спокойней. А твоя мама разрешит тебе там гулять?

– Разрешит, – бодро ответил Людочкиной маме, хотя и не был уверен, что разрешит.

Мне показали окно комнаты общежития, где Людочка жила с мамой. Позже она стала комнатой Людочки, где прошли ее детство и юность, и где она прожила до своих восемнадцати лет.

Мама разрешила. И целый год мы с Людочкой были настоящими друзьями.

Прямо под ее окнами и располагался тот приямок с загадочным окошком, так меня поразившим. Даже в лагере военнопленных я не видел решеток на окнах. И когда спросил у мамы, зачем нужны решетки, та ответила, что там, очевидно, хранится что-то ценное. “Клад”, – сразу подумал я. О кладах часто писали в приключенческих книжках, захватывающих настолько, что проглатывал их за день, если меня не отвлекали от чтения. А потом долго размышлял, как бы сам поступил на месте героя, если оказался в подобной ситуации.

То таинственное окошко гипнотизировало. За ним ничего не просматривалось. Там всегда было темно. В одном месте стекло было разбито, а часть его – кем-то вынута. Мне так хотелось заглянуть туда. Я рассказал обо всем моей маленькой подружке, и с того момента мы оба постоянно пытались рассмотреть, что же там – за стеклом.

Однажды я попытался спуститься в приямок, но он оказался для меня слишком глубоким – повиснув на руках и не ощутив ногами дна, понял, что не смогу выбраться оттуда. А потом мы с Людочкой нашли кирпичи и стали осторожно сбрасывать их в приямок. Вскоре снова решился спуститься. Людочка, лежа на земле у приямка, подсказывала, куда мне подвинуться, чтобы ноги попали на кирпичи. Спустившись, сложил из них удобную площадку. С площадки уже легко вылез из приямка.

А потом мне удалось спустить на площадку Людочку. И вскоре мы вдвоем попытались рассмотреть подвал через отверстие в стекле. Нет, это тоже оказалось невозможным. Преодолевая страх, попробовал просунуть руку в подвал, но рука ни до чего не доставала.

Потом эта игра нам надоела. Мы нашли большой фанерный щит, которым почти полностью перекрыли приямок. И он надолго превратился в нашу с Людочкой игровую комнату. На площадке из тех же кирпичей соорудил некое подобие лестницы так, что Людочка могла свободно попадать сюда без моей помощи. Людочке здесь оченьнравилось.

– Давай играть в дочки-матери, – тут же предложила она.

– Ты знаешь эту игру?

– Знаю, девочки меня научили, когда еще жила не здесь. Но они большие, и я была у них дочкой. А так ты будешь папой, а я мамой, – предложила Людочка. Я уже знал эту игру и согласился.

– А кто будет нашими детками? У тебя есть куколки? – спросил ее.

– Нет. У меня никаких игрушек нет. Давай сделаем деток из кирпичей, – предложила Людочка.

– Нет. Так не годится. Жди меня здесь. Я сейчас, – сказал ей и побежал домой.

Я взял несколько человеческих головок из дерева, которые мне когда-то подарили немцы, еще немного какой-то детской дребедени и вернулся в нашу игрушечную комнатку. Людочка сидела в самом углу приямка и, дрожа от страха, смотрела на зарешеченное окошко.

– Людочка, ты боишься? – удивился я, сел рядом и обнял девочку, чтобы “оградить ее от житейских напастей”, как говорила мама, успокаивая нас, малышей.

– С тобой не боюсь, а одна боюсь это окошко. Вдруг оттуда кто-то вылезет? – доверчиво прижалась ко мне подружка.

– Не бойся, не вылезет. Там решетка. Это теперь наша комнатка. А вот и наши детки, – выгрузил из небольшого мешочка все, что принес с собой.

Людочка вскочила и запрыгала от радости. Из того, что принес, она быстро соорудила несколько куколок, и мы стали играть с ней в эту совсем неинтересную для мальчиков игру. Но я все равно играл, потому что с Людочкой мог играть во что угодно, и мне не было скучно.

С той самой игры мы с Людочкой “понарошку” стали папой и мамой. И чем дольше я видел ее в роли мамы наших игрушечных деток, тем больше мне хотелось играть с ней в эту игру.

У меня никогда не было никакого интереса, когда играл в такую же игру с Любочкой – моей первой подружкой. Не было ничего подобного и позже, когда в эти игры влились другие девочки: если “папой” выбирали меня, “мамой” становилась только Людочка. Иначе мы не играли.

Похоже, именно в тех играх мы интуитивно сделали свой выбор, даже не подозревая об этом. Ведь мне тогда было только семь лет, а Людочке, как она говорила, всего пять с половиной.

А когда пришла наша первая весна, как-то раз, провожая Людочку, мы подошли к ее окнам и остановились у приямка. Не сговариваясь, посмотрели вниз, потом друг на друга и улыбнулись.

Наше окошко было прежним. Только оно было полностью застекленным. А приямок был не кирпичным, а тщательно оштукатуренным в цвет общежития. И показался он нам таким маленьким.

– Помнишь, как мы играли здесь в дочки-матери? – все еще улыбаясь, спросила Людочка.

– Я все помню, Людочка, – ответил ей, и волна нежных чувств накрыла меня с головой.

Мне так захотелось обнять мою любимую Людочку, как тогда, когда она испугалась этого таинственного зарешеченного окошка.

Глава 2. Подружки детства моего

Как-то раз вышел на лестничную площадку и от удивления застыл на месте – на широком низеньком подоконнике сидела девочка. Прямо перед ней в ворохе тряпья с важным видом восседала большая кукла, а девочка кормила ее воображаемой едой из маленького блюдечка.

Но детали этой картины осознал потом, а пока поразила ее неординарность – откуда в нашем лагере дети? Ведь все шесть лет моей маленькой жизни был единственным ребенком в зоне, где содержали немецких военнопленных (не считать же, в самом деле, младшего брата, который и говорить-то еще не умел). Здесь, в этом замкнутом мирке за колючей проволокой, я родился и жил, не видя никого, кроме взрослых. А тут сразу два ребенка, да еще моего возраста (поначалу и кукла показалась живой – она была с нас ростом, и, я слышал, как девочка ей что-то говорила).

– Ты откуда взялась?! – громко спросил кормящую девочку.

– Что ты так кричишь? Разбудишь маленькую, – сделала замечание “мама”, хотя как может спать ребенок, которого кормят, – Я здесь живу. Вон там, – показала она на дверь, которая до сих пор всегда была заперта на ключ. Теперь же она приоткрыта, и оттуда доносились голоса.

– Это кто здесь воюет? – вышла из двери женщина, – Ах, наш сосед. Тебя как зовут, мальчик? – спросила она, поглаживая меня по головке.

– Толик! – сердито ответил ей, – Я не воюю. Я только спросил.

– Девочку зовут Любочка, а ее куклу – Дуся, – представила мне обеих настоящая мама.

– Так она не настоящая? – показал я на куклу. Женщина рассмеялась:

– Конечно, не настоящая. Это кукла, – пояснила она, – С ней можно играть. Любочка тебя научит. Играйте, а я пойду. Только не ссорьтесь. Лучше дружите. Любочка будет тебе подружкой, а ты ей другом.

– Хорошо, – пообещал ей, пытаясь понять смысл впервые услышанных слов “подружка”, “друг”.

– Давай играть, – предложила девочка, когда ее мама скрылась за дверью, – Ты будешь папой, а я мамой. А Дуся будет нашей дочкой. Хочешь ее покормить? – протянула она игрушечную ложечку.

– Не хочу, – ответил ей, – Эта игра мне не нравится.

– Почему? – удивилась Любочка, – Очень даже хорошая игра. Дочки-матери. Я всегда в нее играю. А ты, какие игры знаешь?

Я никаких игр не знал, а потому лишь неопределенно пожал плечами. В это время увидел, что снизу по лестнице к нам поднимается мой приятель – переводчик гер Бехтлов.

– Гутен таг, хер Бехтлов! – радостно поприветствовал его.

– Гутен таг, Толик, – ответил тот, – А это что за девочка? – улыбнувшись, спросил он по-русски, кивнув в сторону новоявленной подружки.

– Это Любочка. Унд ди цвайтэ Дуся. Сиг ист нихт эхт, – представил ему обеих, отметив, что Дуся не настоящая. Немец рассмеялся:

– Ихь фэрштиэ. Мёхьтэн зи мит мир гин? – спросил он.

– Натюрлихь, – обрадованно протянул ему руку и вдруг увидел несчастные глаза подружки. Похоже, из всего разговора та поняла, что мы куда-то уходим, а она снова остается одна со своей куклой, – Любочка унд Дуся мит унс гин, кён тэ? – попросил я гера Бехтлова.

– Найн. Мэдхэн хабэн нихьтс цу тун ди цунэ, – обрушил он мои надежды. Я искренне не понимал, почему девочкам нельзя с нами в зону, где живут мои друзья немцы, но твердо знал – если гер Бехтлов сказал “найн”, то действительно нельзя. Это не обсуждается.

В зоне я прожил почти все эти годы. Лишь недавно мы переселились в наш маленький двухэтажный домик. Он тоже был за колючей проволокой, но уже не считался зоной с особым режимом. Правда, все это узнал гораздо позже, когда не стало на нашей улице никаких зон. А пока меня волновало лишь одно – как же я смогу познакомить мою первую подружку с давними друзьями, без ежедневного общения с которыми уже не представлял своего существования. Только в зоне всегда по-настоящему весело, особенно по вечерам, когда солдаты играют на губных гармошках, поют песни, много шутят и громко смеются. Смеялся вместе с ними и я, часто не до конца понимая смысла грубоватых солдатских шуток и смешных тирольских песен с переливами.

Даже после переселения, в зоне я проводил все свободное время. А оно, в мои шесть лет, было свободным почти полностью. Не считать же таковым сон, а также время на завтраки и ужины (обедал я в основном с друзьями в их солдатской столовой).

– Дядя Вова, а почему девочкам нельзя ходить в зону? – спросил давнего друга нашей семьи старшину Макарова.

– Каким это девочкам? Где ты в нашем мужском заповеднике увидел девочек? – удивился тот.

– В нашем новом домике поселились сразу две: Любочка и кукла Дуся, совсем как живая.

– Ну, если совсем как живая, тогда оно, конечно, да, – рассмеялся дядя Вова. Он был веселым и смешливым, почти как немцы, – А кто сказал, что нельзя?

– Гер Бехтлов сказал “найн”, – ответил ему.

– Ну, раз гер Бехтлов сказал “найн”, значит “найн”, – подтвердил дядя Вова то, что знал и без него.

– Но почему-у-у? – захныкал я, чего никогда не позволял себе с гером Бехтловым.

Когда поздним вечером вернулся из зоны, на лестничной площадке ждала Любочка:

– Такой ты, оказывается, друг, Толик. Ушел на весь день к своим немцам, а мы тут с Дусей скучали. Почему нас не взяли? – заныла она, как маленькая.

– А ты спроси у мамы, – передал ей совет дяди Вовы.

– И спрошу. Обязательно спрошу, – продолжила ныть девочка.

А утром Любочка с Дусей снова встретили меня на подоконнике.

– Играем в дочки-матери, – объявила подружка, продолжая кормить Дусю. Завершив кормление, приступила к подготовке постельки. После пятиминутного кукольного сна – очередное кормление "дочки", а далее по кругу. И так весь день. Даже смотреть стало не интересно, а Любочка все играла и играла в свою любимую игру, почти не обращая на меня внимания.

– А мне что делать? – зевая, спросил “маму” уже через день.

– Ничего. “Папы” никогда ничего не делают, – со знанием жизни ответила та.

– Ничего не делать скучно. Мне такая игра не нравится.

– Тогда иди на работу. Папы всегда ходят на работу, – быстро сообразила Любочка.

Спустившись во дворик, увидел дядю Вову.

– Где же ты вчера пропадал, Толик? – спросил тот.

– Играл с Любочкой и Дусей в дочки-матери.

– Кем же ты там был? Матерью или дочкой? – рассмешил дядя Вова.

– Папой, – со смехом ответил ему.

– Папой? – дурачась, удивленно переспросил тот, – Когда это ты успел, малец? Я вот два года женат, и то не папа. Или невеста с приданым?

– С каким приданым? – не понял его вопроса.

– С Дусей, – рассмеялся дядя Вова, и мы пошли в зону.

Друзья-немцы встретили радостными возгласами и вопросом, где пропадал.

– Пока вы здесь прохлаждались, ребенок в один день женился и стал папой, – периодически шутил дядя Вова, а гер Бехтлов переводил немцам его дурацкую шутку. Те смеялись, по очереди хлопали по плечу и пожимали руку. Скоро шутка надоела не только мне, и всё пошло, как обычно.

Вечером, вернувшись из зоны, первым делом столкнулся со сварливой “женой”:

– Ты где пропадал?! На какой работе?! Это же понарошку! А ты ушел к своим немцам на целый день. Оставил нас с Дусей одних, – сердито выговаривала девочка.

– У немцев хоть весело. А так, ты играешь, а я не знаю, что делать, – оправдывался, как мог, перед подружкой.

– Я не виновата. Такая игра.

– Давай играть в другую, – предложил ей.

И вскоре у нас появилось множество других интересных занятий – я учил девочку всему, что знал и умел. На нашем подоконнике рядом с Дусей появились книжки, карандаши и бумага – Любочка училась читать и писать. А когда надоедало, мы пытались говорить с ней на языке моих друзей. Вот только гер Бехтлов больше не заходил в наш домик, и мы с ним встречались только в зоне, где Любочку никто не знал, кроме дяди Вовы.

Стремительно надвинулась осень, в нашем дворике стало холодно и слякотно, а потом выпал снег и появились долгожданные сосульки.

Осень 1950 года навалилась детскими болезнями. Откуда она взялась, та зараза, в нашем закрытом мирке, где нас, детей, было только трое? Трудно сказать. Все началось со злополучных сосулек. Потом нагрянула ветряная оспа, или, как говорили, “ветрянка”, а дальше понеслось, поехало.

После выздоровления успел лишь сходить с мамой в детскую поликлинику. Там сделали какие-то прививки. Скорее всего, делать их после болезни нельзя, но кто это мог знать. Встать утром с постели уже не смог – у меня снова поднялась температура. Сильно болела голова. Периодически проваливался в полусон-полубред, а к вечеру стало совсем плохо.

– Почти сорок, – сказала мама, взглянув на градусник, – Врач сказал, везти в больницу, – услышал ее слова и снова уснул.

Проснувшись, не понял, где нахожусь. Было темно, и еще мне показалось, кроватка подо мной движется.

– Мама! – собравшись с силами, крикнул в испуге.

Кроватка остановилась. Появился свет, и понял, что нахожусь на улице, в детских санках, с головой укутанный в стеганое одеяло.

– Потерпи немного, сынок. Больница уже скоро, – сказала мама.

– Не хочу в больницу, – заплакал от безысходности положения, но санки тронулись и снова поехали.

Если бы знал, что той ночью покинул наш лагерь навсегда, так и не простившись с гером Бехтловым и сотнями друзей-немцев. Что из больницы вернусь только через полгода, переболев всеми инфекционными болезнями, от которых там лечили. Вернусь в другой домик и совсем другую жизнь, не похожую на лагерную. Что свою подружку Любочку увижу лишь через много лет, когда роскошная блондинка, будущая актриса харьковских театров Любовь Борисовская, невероятным образом разыщет меня, студента авиационного института. Мы вместе встретим новый 1963 год и даже попытаемся остаться друзьями. Увы. Очень скоро понял, что, несмотря на заверения, Любочке этого мало, а мог ли я предложить ей что-либо иное, уже давно влюбленный в свою Людочку?

А пока мне все еще было шесть, и санки везли навстречу неизвестности.

Я здоров! Какое это счастье! Мне шесть с половиной, и вся жизнь впереди. Наконец-то из инфекционной больницы, где пролежал почти полгода, меня повезли прямо на новую квартиру, которую совсем недавно получили родители.

И вот мы с мамой остановились около старенького двухэтажного домика, и пошли куда-то вверх по открытой всем ветрам лестнице. Мы поднимались все выше и выше, казалось прямо по воздуху – сквозь ажурное сооружение было видно не только все вокруг, но и все под нами. Символические ржавые перила едва держались за такие же проржавевшие до дыр, местами оторванные от основания ступени, а потому вряд ли могли служить “верой и правдой”. И не служили.

А эти железные ступени. Отполированные множеством ног, скользкие даже в сухую погоду, они лязгали и громыхали, как пустые вагоны на стыках, пытаясь непременно выскользнуть из-под ног любого, рискнувшего пройтись по ним без должной подготовки.

Мне вдруг стало страшно от ощущения зыбкости бытия и реальной перспективы внезапно вывалиться в любой из проемов той жуткой лестницы прямо на землю, сплошь заваленную битым кирпичом – останками пятого этажа дома напротив, уцелевшего в войну лишь четырьмя этажами.

– Мама-мама, стой! Зачем мы туда идем? Где наша новая квартира? – вцепился рукой в мамину сумку с моими вещами.

– Она там, сынок. Не бойся. Сейчас дойдем до веранды, отдохнем, – обняла она за плечи свободной рукой.

– Какая же она новая? Наша старая и то была новей.

– Старая была не наша, а эта наша. Вот и дошли, – облегченно вздохнула мама.

А по комнате на трехколесном велосипеде с одной педалью лихо носился младший брат. Пахло неустроенным бытом огромной коммунальной квартиры.

Начинался этап приспособления к неизвестной доселе жизни вне зоны лагерей военнопленных, в которых прошло все мое детство.

– Ты снова, гад, на нашей улице?! Мы же тебя предупреждали! Мало получил, фашист?! – вдруг возникла передо мной все та же троица.

А ведь действительно предупреждали. Очень давно, еще до болезни. Тогда мы с мамой впервые пошли в гости к Карякиным – у тех появился сын моего возраста. Не было сына, и вдруг появился.

– Взяли из детдома, – говорили между собой взрослые.

– Мама, а что такое детдом? – спросил, когда гости ушли.

– Это дом, где живут дети, у которых еще нет родителей, – объяснила мама, – Родители их там находят и берут себе.

– А откуда появляются дети в детдоме? Их аист приносит, или собирают в капусте?

– В каждом доме по-разному.

– А я был в детдоме?

– Нет, сынок. Мы тебя нашли сами.

– У аиста, или в капусте?

– В капусте. А туда тебя положил аист.

– А он, где взял?

– Спроси-ка лучше у него.

– Где же я его найду? – рассмеялся я.

– Придет время, найдешь, – обнадежила мама.