Czytaj książkę: «Ветка зацепки. Прозопоэзы»

Czcionka:

«Всегда над нами – власть вещей
С её триадой измерений.»
Иннокентий Анненский

ISBN 978-5-0060-4786-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Я звёзды любил…»

Я звёзды любил…
Но предали меня звёзды,
оставив навеки на тёмной земле.

Я землю полюбил, её пашни и рощи…
Но предала земля,
к людям послав на жизнь.

Я людей полюбил…
Но предали меня люди
тоске и пустым размышлениям
о Смысле и Цели.

И тогда пришла Смерть
в подвенечном платье, в белой фате
и сказала:
– Что опаздываешь в церковь, жених мой?
Я отпустила тебя на минуту,
а ты с дружками болтаешь
уже целую жизнь!

1990

«Лохматое солнце…»

Лохматое солнце
всплывало над колегавкой*.
Река парила,
словно квасом плеснули
на каменку в бане.
Первый голавль
ударом хвоста всколыхнул
глянцевый омут —
и защёлкали в камышах сороги**,
и завозились под берегом щурята.
А в колегавке ольховой
на единственной сосне
скрипучую песню запел
чёрный ворон.
Он всегда просыпался
раньше жаворонков и стрижей.

1992

*колегавка – лесные заросли по высокому берегу-склону реки (диал. ситск.)

** сороги – плотва (диал. ситск.)

«Желтели придорожные аллеи…»

Желтели придорожные аллеи,
И парк желтел над медленной рекой,
И по мосту ползли автомобили,
И золотые шпили колоколен
На противоположном берегу
Сияли в низких солнечных лучах,
Тяжёлыми сосновыми стволами
Ложась в угрюмо-глянцевые воды
Над белизною монастырских стен.
А слева от соборов к сини неба
Тянулись крыши разноцветных зданий,
Фабричные и заводские трубы,
Ушастая громада телебашни
И гул полуутробный. Город жил
Веками, годом, часом и минутой…

О бренности, о славе, о любви
Тот человек отдумал в этом мире
И, глядя на пролётные машины,
На лица горожан и горожанок,
Измятые страданьями – постарше,
И бледные от счастья – молодые,
Всё до конца в них вроде б понимал.
Потом шагнул порывисто к перилам
И наклонился, и почти беззвучно, —
Лишь полы пиджака слегка шуршали,
Крылами перебитыми болтаясь
Над головой, – летел одно мгновенье
До масляной поверхности воды.
Негромкий всплеск печально вплёлся в гул.

А несколько прохожих на мосту
Собрались воробьино-бойкой стайкой;
При галстуке и шляпе гражданин
Твердил: «Вот так вот – раз и поскользнулся,
И прямо в реку сгинул человек».
– «Куда спасти? Такая высота!»
– «Милицию! В милицию скорей!»
И паренька в потёртых серых джинсах
Отправив позвонить по таксофону,
Поспешно разошлись. Слугу закона
Остались ждать два странных очевидца:
Один, высок, угрюм и бледнолиц,
Глядел на золотистую округу,
На вольную реку и снова думал
О бренности, о славе, о любви;
Другая, отвернувшись от него,
Молилась про себя на свет соборов
О горестно пропавшем человеке.
А в тёмных струях празднично желтели
Надломленные шпили колоколен.

1992

«Хорошее забыла…»

Хорошее забыла,
помнишь только плохое,
как эта осенняя ночь за окном,
обрывающая с деревьев
последние листья.

1995

«Заплакала…»

Заплакала,
как будто бы обижена,
меня обидев чёрными словами.
Но я ушёл на кухню,
закурил.
Не жалости мне жаль,
а слёз твоих
бессмысленных, как дым от сигареты.
Когда-то был в слезах
высокий смысл!

1995

МЫСЛЬ

Человек нёс мысль
тяжёлую,
как пятиметровое бревно,
и умер…
Мысль лежит поперёк дороги,
ждёт,
кто бы её подобрал.
Одни переступают через мысль
и идут дальше;
другие спотыкаются о мысль
и идут дальше;
третьи присаживаются на мысль
отдохнуть
и идут дальше;
четвёртые безуспешно пытаются
поднять мысль
и идут дальше —
все в пустоту,
ибо куда ещё можно
прийти без мысли.
А тот,
кто её нёс,
усмехается, глядя с небес:
«И вы-то считали меня
бездельником…»
Лежит мысль поперёк дороги,
ждёт.

1995

ОПЕРАЦИЯ

Я разрезаю сердце пополам,
не бычье, не свиное,
а своё:
в одной половине ты,
в другой всё остальное,
что светит, дует, щебечет, летит.

Первую половину
я заверну в тряпку
и выброшу в мусорный контейнер —
пусть гниёт на городской свалке,
если тебе не нужна.

А со второй буду жить,
радуясь в пол-сердца,
печалясь в пол-сердца,
негодуя в пол-сердца,
любя в пол-сердца.

Так и доживу в пол-сердца,
чтоб в пол-сердца умереть.

1997

«Так жёлтой кисточкой…»

Так жёлтой кисточкой
наносят акварель
на белый влажный лист,
чтоб стал он золотым
над тёмными полосками стволов
и помнил нынешнюю осень,
пока от старости
не обратится в прах.

Любимая,
но если ты – художник,
то кто же я?
Неужто просто ватман?

Нет, я – хранитель, зритель и наглец,
накинувший критическую тогу,
чтоб алгеброй гармонию поверить.

А кисть твоя —
моё живое сердце!

2000

«Зачем дарить цветы…»

Зачем дарить цветы,
чтобы они увяли
и, тронутые запахом души,
отправились в мусоропровод,
в отбросы осыпая лепестки?

Любовь,
лежащая на яблочных огрызках,
на косточках куриных и говяжьих,
на кислой недоеденной капусте,
меня пугает.

Твои цветы осыплются на землю,
на чистую,
промытую дождём!

2000

СЕНТЯБРЬ

На чёрном листе вселенной
пишет Бог
белым карандашом…

И свет осенний,
в тысячах паутин запутавший воздух,─
он только предболье голого поля,
где колос вдавлен в суглинок
подкованным каблуком.
Вы хотите путей окольных
мимо болот жизни,
вы просите мыслей колокольных…
А гадюка дремлет ремнем
на талии проселка.
О если бы у неё
были крылья!..

Бог белым карандашом
пишет
на чёрном листе вселенной…

Шоссе свернулись кольцами
вокруг кормильца-города,
чьи глаза беспричинно лживы,
и сам он внутри с копейку.
Канатоходец совести
падает на асфальт с рекламного баннера,
натянутого над проспектом.
И белый лист бумаги,
грустящий о чёрной краске,
несется вдоль улиц-ущелий,
не видя пути и цели:
«О, Родина, ты ─ не мать и даже не мачеха ─
полосатая верста
перед блокпостным шлагбаумом…»

Тьмутаракань «мерседесов»
и листья цвета оливы;
под фонарями васьки
ловят бабочек ночи;
мимо трамвай грохочет,
которому интересно
голову атеиста вставить в окно неотложки…
И пуля киллера
летит пропеллером,
потом начинается выдавливание сока
из спелых томатов…

А Бог пишет
белым карандашом
на чёрном листе вселенной.

12.02.2003