Czytaj książkę: «Демон против всех»
Глава 1
Ангел-атеист
Вселившийся в грешника демон обычно ведёт буйный образ жизни, совершает непотребства и всячески смущает душу попавшего под раздачу смертного. Причина проста: засидевшееся в преисподней существо истосковалось по земным благам, поэтому спешит зачерпнуть их полной чашей. Кто знает, представится ли ещё раз такая возможность.
Зимой 1951 года я нарушил все демонические обычаи и тихонько дремал в уголке сознания старшего лейтенанта Владимира Мошкина, стараясь не потревожить парня. Впитывал только полезные его воспоминаниям, касающихся таинств управления реактивным истребителем МиГ-15. Когда над аэродромом в Андуне[1] взлетали зелёные ракеты, и Володя выруливал на взлётно-посадочную полосу, его органы чувств становились и моими. Скоро я увижу, как земля уйдёт вниз, мы пробьём облачность и заберёмся тысяч на тридцать фу… Отставить! На десять тысяч метров, никак не отвыкну от британских футов и прочих галлонов.
В горле пересохнет. Небо станет ярко-синим, а если добавить ещё тысяч пять, начнёт темнеть. Не космос, но уже стратосфера.
Не смущая старлея, я не вмешивался в управление и только пытался по его движениям рук-ног понять советскую птичку, весьма отличающуюся от привычного «Глостер-Метеора».
Конечно, мне ничего не стоит отшвырнуть Володьку в сторону, объяснив: на мостике новый хозяин. Русский язык у меня приличный, годы в Бобруйске, в Испании и снова в СССР не прошли даром, тем более Володя – парень скромный, немногословный. Сумею скрыть подмену от офицеров и техников полка. Самолёт мне подчинится… Но я до сих пор не сделал ничего вот по какой причине. Ваня Бутаков, мой прежний второй пилот в одной черепушке, был пьянь, враль, бабник и вообще секретарь комсомольской ячейки. Короче – закоренелый грешник, готовый кандидат в зэ-га для загробной зоны[2]. Его отпихнул от руля почти сразу и перевоспитывал годами, пока тот не стал адекватным. А что здесь делать то? Я – демон из преисподней, профессиональный мучитель безбожников. Вселиться вправе только в очень грешную душу, такой как раз и была душа худшего сталинского сокола во всей Рабоче-крестьянской Красной армии.
Но Володька из другого теста. Хороший он, правда. И гнобить его жаль.
Молодой, в марте исполнится двадцать четыре, третья звёздочка упала на погон только-только, в Китае его догнала. Пусть и невидимая. На наших хабэшках и шинельках отвратительного горчичного цвета нет погон, потому что мы здесь не солдаты и не офицеры могучего Советского Союза, а добровольцы-ополченцы Народно-освободительной армии Китая. Типа как во время моей испанской эпопеи. Наш комдив Кожедуб, пару раз его видал глазами Мошкина, ровно такой же партизан. На фуражке даже кокарды нет. По пути в Азию ругался почём зря при виде неуставного воинства и звал нас «командой демобилизованных поваров».
Мошкин сейчас в лётной куртке. На ногах обуты туго зашнурованные китайские солдатские ботинки. Если нацепить сапоги, то лучше с парашютом не прыгать: как ни задирай пальцы вверх, в момент раскрытия купола сапоги сорвёт, и хромачи улетят вниз, расставшись с хозяином навсегда. Добираться к своим через половину Северной Кореи босиком, да ещё зимой – развлечение так себе.
Вдобавок на шее у Мошкина повязан легкомысленный шёлковый платок с цветными драконами. Воротник у китайского барахла жёсткий, шею натирает, с платком – терпимо. Ботинки и платки у лётчиков неизменно обнаруживают проверяющие из штаба авиакорпуса и особенно из Москвы. «Па-ачему не по форме одет, товарищ… военный?» Звание не называют, погон-то нет…
Петруха из нашей эскадрильи, дело было после ужина, и он принял на грудь положенные за вылет сто грамм, как-то нарвался на подобного московского фраера. Тот: «Почему не по форме? Как честь отдаёте…» И так далее. Петруха морду кирпичом, прищурился под азиата и начинает объяснять: «Суань-бань-хань-вань-мань-хо! Дас ест вас не понимайтен!» Московский подобрел и сразу так ему: «Извините, товарищ китайский лётчик. Не признал». Наши потом на Петьку навалились, мол, когда это китайский успел выучить? Тот: «Какой, вашу маму, китайский?! Хрень всякую молол, что только в голову пришло».
Так вот, о Мошкине. Он тоже детдомовский, как Бутаков, но не в босоту вырос, а к чему-то хорошему тянулся, стремился. В лётное училище прошёл, там конкурс и требования ого-го. Не пьёт, максимум сотку закидывает за ужином, положенную в части. Не бегает купить местное китайское пойло, чтобы догнать градус. Конечно, комсомолец и некрещёный. Но тут весь полк такой, если не комсомолец, то коммунист, это признаётся во благо и в порядке вещей, потому душа его считается заблудшей, а не злостно грешной.
По женскому делу спокойный. В Союзе амуры крутил без зачётного результата. Не пытался воткнуть во всё, что шевелится, как норовил Бутаков. Жениться не успел.
Короче – нормальный, честный, скромный. Малость трусоватый. Как увидел в воздухе «Тандерджет», запаниковал, едва не потерял ведущего.
Какого ляда загробная канцелярия решила подставить Володьку под меня, ума не приложу. Как говорят, пути Господни неисповедимы. Точнее – пути тех, кто около Господа ошивается и делает вид, что вершит судьбами от его имени.
«Здравствуй, Марк!»
Твою налево… Только вот подумал о них, светоносных. Выходит – сглазил.
«Тихо! Старлея испугаешь. Он не в курсе пока. Ты кто?»
Я заметил, что володькина рука на рукоятке управления дрогнула, отчего дёрнулся весь самолёт.
«Извини. Первый раз в послежизни подопечного навещаю. Не знал, что и как тут».
Ого! Прежний скорее крылья бы себе отрубил, чем извиняться начал.
«Новенький? Семнадцатая канцелярия шестого небесного уровня? От имени конклава?»
«Тридцать третья канцелярия… Марк! Что ты несёшь! Неужели ты не знаешь… Какой конклав! Ради тебя одного, что ли?»
От сих слов обидно стало. Ей Богу. Когда к Бутакову подселяли, ангел изрёк «решением конклава шестого уровня», причём – с таким выражением на постной морде, как в СССР вещают о постановлении ЦК КПСС. То есть Божья воля, ни больше, ни меньше. Сейчас, кажется, мою персону начали ценить ниже, чем до первой командировки в мир под солнцем. Короче, в загробном мире из меня карьерист никакой. В Королевских ВВС за десять лет вырос быстрее, чем в преисподней за девятнадцать веков.
Что новый босс – зелёный как огурец, имеет свои плюсы. Шепчет по-латыни и не высовывается. Прежний попросту бы сел на приборную панель, распушив нимб, свесив ноги и крылья, видимый Володьке ровно в той же степени, что и мне. Несложно представить, как офигел бы мой комсомолец. Ладно, посмотрим, что у нас за новый фрукт.
«Просвещай!»
«Да всё очевидно. За годы Второй мировой на тот свет свалилось более чем на шестьдесят миллионов душ больше, чем от естественной смертности. Ты должен помнить аврал после Первой мировой и эпидемии испанки».
«А как же! Добавь грёбаную большевистскую коллективизацию. Отряды зэ-га, заключенных грешников на моей зоне, были переполнены года три-четыре. Потом открыли новые отряды, всё утряслось».
«И никто не извлёк урока! Понимаешь? Пусть зоны иллюзорные, тела фантомные, но надо организовать, сколотить обслугу, обучить, для этого отобрать кучу жёстких грешников вроде тебя, отбывших сотни лет пыток».
М-да. Я здорово оторвался от проблем преисподней.
«Вас, белокрылых, тоже наверняка не хватает для слежения за подонками типа меня?»
«Нет. Нас много, святых мучеников. Даже слишком. Я сам – из 1943 года».
«Еврей?»
«Как Абрам, твой прежний куратор? Нет. Белорус».
Ангел вдруг заткнулся. Пользуясь паузой, я прислушался к Мошкину.
Наш базар, если тихо шептаться, может отдаваться у него в голове комариным шевелением. Во время полета, когда в наушниках шлемофона постоянные голоса «193-й, мать твою, не отставать», гудит двигатель, глаз постоянно перебегает с переднего стекла на приборную панель и зеркало, не до самоанализа. Если бы разобрал какие-то слова, тоже вряд ли бы что-то понял, как и любой живущий на земле. Разговорная латынь преисподней здорово отличается – и от классической, и от современных языков.
«Меня звали Юрий. Был ксендзом, жил на севере Витебской области. Партизанский край, знаешь? Ну да, ты воевал далеко. Немцы проводили операцию против партизан. Не только немцы. Местных полицаев тоже хватало. Для устрашения жгли деревни».
Спо-окойно…
Это было давно. Но я никогда, ни за что и ни при каких условиях не забуду ни Гернику, ни Ковентри. Тысячи людей, сгоревших заживо или раздавленных насмерть обломками зданий… Двух близких мне женщин, убитых немецкими бомбами. Даже погибшего из-за светомаскировки моего рыжего кобеля-ретривера, совсем молодого! И его не забуду и не прощу. Мимо внутреннего взора почему-то мелькнуло лицо Бори Сафонова, я запомнил его улыбающегося на все тридцать два зуба. Живого.
Но Борис сгинул в бою, тогда же сбил «Юнкерс» и отправил души экипажа на перевоспитание в загробную зону перед тем, как навсегда нырнуть в Баренцево море.
А вот погибшие в огне дети… Порой подмывает дезертировать из мира живых и попроситься обратно начальником отряда на зону для дохлых наци. Изобрёл бы для них что-то очень-очень особенное. Чтоб Майданек казался раем.
От моих мыслей Володя снова беспокойно шевельнул ручкой. Мы уже миновали реку Ялуцзян, промелькнувшую под крылом. МиГи летели над корейской территорией, навстречу американским самолётам, летели воевать. И отвлекать пилота не стоило.
«Вашу деревню сожгли?»
«Дома не жгли. Только жителей. Зимой всех загнали в большой колхозный амбар. Немцы были и ещё эти, Белорусский корпус самообороны, полицаи. Я поднял крест, сказал им: опомнитесь! Грех смертный! Они только посмеялись. Потом один говорит – так спаси их души, иди в амбар. У меня ещё оставалась надежда, бывает – запрут, продержат… Сутки-двое. Потом выпустят тех, кто не замёрз насмерть. Но ждать людям тяжко без надежды, без слова Божьего».
«И ты шагнул внутрь…»
«Да. Там стояла сестра. Девочки мои, её дочери семи и девяти лет, Лизонька и Ганнушка… Подожгли почти сразу! Я читал молитву, пока не задохнулся. Последнее, что слышал – крик и кашель Лизы, Ганна умолкла раньше…»
Молчи, блин, святой мученик! Этого всплеска чувств Володька не выдержит. Его начнёт колбасить. Чтобы не разбились, придётся срочно отправлять его на скамейку запасных и самому рулить. Жизнь у парня закончена. Дальше – только существование в моей тени, в самом уголке черепной коробки.
«Попав на тот свет, я не ощутил ничего, – продолжал белый. – Ни Божьей Благодати, ни адского пламени. Ни зоны с зэ-га и начальником отряда вроде тебя. Ощущение времени пропало. Это была вечность. Великое Ничто. И в этом Ничто – только крик и кашель моих племянниц, сестры, моих сельчан-прихожан. Бесконечно. Непрерывно».
«Но как ты…»
«Не знаю. Меня вытащили в сорок седьмом. Четыре года, пять месяцев, шесть дней, одиннадцать часов».
Я чувствовал, что он не врёт. При таком способе общения можно что-то утаивать, но начисто лгать – нереально.
В Великом Ничто мне пришлось провести считанные дни в виде наказания. По сравнению с ним котёл с горящей смолой – это не более чем тёплая ванна с шампанским и пузырьками.
Туда, за редким исключением типа благородного самопожертвования, ссылают души самоубийц. Без возврата. Через какое-то время разум разрушается. Душа бессмертна… Но никто не сказал, что неуничтожима.
«Меня макнули в Божью Благодать, хоть для меня даже выход из пустоты был великим счастьем, – продолжил Юра. – В качестве бонуса отрезали чувства. Не все. Только касающиеся последнего часа жизни. Я помню сорок третий… Но всё словно вдалеке. Или как через стену».
«Выпустили в сорок седьмом, так? Сейчас начало пятьдесят первого. Больше трёх лет. Значит, дополнительной кары не было. Какая, собственно, кара? После Великого Ничто. Оно перекрыло столетия в отряде, в самом строгом режиме. Выходит, тебя всего лишь три года готовили к работе в канцелярии».
«Да, – просто сказал он. – По ускоренной программе. Обычно не меньше полста лет, пока не дадут ответственное задание. Но после Второй мировой правила полетели в ад».
Правила полетели в ад… Я вспомнил Эль-Аламейн и горящие грузовики Роммеля. Силуэты немецких самолётов в прицеле «Спитфайра», из которых чаще всего не выбрасывался ни один парашютист. Если бы я знал, что покойников ждёт Великое Ничто, не думаю, что отправлял бы их в преисподнюю с прежней решимостью. Наоборот, тогда был уверен в бессмертии души и возможности приобщения к Божьей Благодати. После энного количества лет на зоне для нацистов, конечно.
«Ясно. Почему ты не похож на священника? Ни разу не сказал мне: сын мой? Или как там у вас – брат во Христе?»
«Потому что стал атеистом. Не удивляйся. Первая трещина в вере появилась, когда там, среди Ничто, я в миллиардный раз вспоминал последние слова Ганнушки: смилуйся над нами, Господи! Он, всемогущий и всеведущий, остался глух. Да, я знаю, есть загробный мир, объединяющий рай и ад, как их представляют земные грешники, бессмертие души, искупление, Божья Благодать… Но, клянусь тебе, это всё совершенно не то, чему меня учили в семинарии. Кто из епископов мог предупредить, что не будет никакого Святого Петра и райских врат, Страшного Суда, меня просто забудут в пустоте на годы? Вышло совсем иначе, загробный мир материален, потому что он существует объективно, хочешь ты или не хочешь. А как там всё устроено, как зовут Бога, да и вообще – один ли он, не знаю даже я, ангел. Понимаешь? Я шагнул в огонь ради Христа, а теперь не понимаю, был ли он Сыном Божьим… И это второе моё испытание после смерти, не только Великое Ничто. Я убивался из-за сестры и племянниц, надеялся узнать – где они, девочки маленькие совсем, куда им на зону, ведь не грешили ещё… Мне ответили – не положено».
Даю зуб, пусть не свой – Мошкина, Юрию точно так же запрещено рассказывать мне, демону из пыточной, столь щекотливые подробности про ангельскую жизнь и царящий у них хаос, он почище, чем в советских и британских ВВС вместе взятых.
«Спасибо за откровенность, гражданин начальник. Скажи тогда, зачем пожаловал. Или чисто познакомиться? Если решения конклава нет…»
«Нет. Но есть понимание общей ситуации. Китайцы наваляли американцам и южным корейцам. Американцы опомнились и врезали китайцам. Вмешались советские. Если война разгорится дальше, она перерастёт в ядерную. Только у США есть стратегические бомбардировщики с атомными бомбами. Как только научатся молотить МиГи в воздухе – их «ястребы» возьмут верх в Конгрессе. Начнётся атомная война. «Суперфортрессы» с бомбами полетят из Европы, из Турции и из Кореи. Знаешь, сколько будет душ в преисподней? Миллионов сорок в первую неделю! И не менее сотни миллионов в следующие месяцы. Почти все они канут в Великое Ничто, пока найдутся свободные места по зонам. Преисподней приходится вмешаться. А ты, самый опытный из посланцев загробного мира, месяцами валяешь дурака».
Я не успел отреагировать. Самолёт задрожал, затрясся от стрельбы трёх пушек. Потом тело Мошкина сдавила перегрузка. В следующую секунду истребитель снова вздрогнул, но уже не от стрельбы, а от попаданий в нас.
«Юра! Будь ангельски добр, свали нахер. Сейчас не до тебя».
«Хорошо. Не тяни время».
Ангел-атеист точно не был пилотом при жизни, потому что не пропустил бы картину воздушного боя из кокпита самолёта. Я остался, а куда мне деться, и слился с Мошкиным, впитывая его ощущения.
Владимир сбросил «Тандерджет» с хвоста, взвившись свечкой вверх. Машина слушалась, не особо пострадав от пробоин. Вырвавшись тысячи на полторы вверх, он обнаружил, что потерял ведущего, о чём проорал ему в эфир, пытаясь перекричать матерное многоголосье, затем перевернул МиГ брюхом вверх, осматривая мешанину из отдельных схваток, на которую развалился общий бой советской эскадрильи и группы «Тандерджетов». Острый глаз Мошкина выхватил одинокий силуэт с острым стреловидным крылом, наш МиГ-15, которому в хвост заходили два американца с прямыми плоскостями. Володя, решив их догнать, опустил нос истребителя и, к моему ужасу, энергично двинул вперёд РУД – рычаг управления двигателем. До упора.
Выравниваться начал слишком поздно и очень поздно убрал обороты, скорость ушла далеко за девятьсот. Воздушный тормоз… Две тысячи высоты… Полторы… Тысяча… Самолёт дрожал как в лихорадке. Началась пресловутая «валёжка». И уже оба понимали: нижняя часть траектории петли, скорее всего, находится метров на пятьдесят ниже уровня земли. Хуже того, выходить в горизонталь мы начали с сильным креном на правый борт. Мошкин дёрнул ручку влево, так резко нельзя! Машина проигнорировала команду и завалилась вправо дальше…
Не знаю, в какой момент сработали рефлексы, выработанные на «Спитфайре», «Метеоре», «Аэрокобре» и десятках других машин. Перехватив управление телом, я перевёл ручку вправо и дал педаль. Самолёт перевернулся брюхом вверх. Между стеклом кабины и деревьями внизу – считанные метры…
Можно считать Божественным провидением, что после этого мне удалась полубочка без потери высоты. В теории такое невозможно. Разумнее было не ждать до последнего, бросить Мошкина и просить задание вселиться в другого грешника. Ну вот, в Кожедуба, например. Он столько немцев перебил, не имея на то прямого приказа небесной канцелярии, что, по странным критериям загробного мира, точно потянет лет на двести в зоне.
Я поднял МиГ на тысячу метров и услышал окрик по радио: «Где ты, 193-й? Какого х… тебя унесло?»
Володя вроде очухался. Крепкие нервы у напарника, ведь всего полминуты назад был практически покойником. Я позволил ему управлять. Сели без проблем. В мозгах парня билась единственная мысль – что это было?
Постепенно Мошкин успокоил себя: напорол ошибок, потом чисто на рефлексах исправил, и, конечно, повезло, что не разбился. Вечером в столовке едва ковырнул рыбу с рисом, зато выпросил лишние сто грамм. Командирская взбучка прошла мимо его сознания, упрямый кусочек которого твердил, что случившееся неспроста.
Ну, а я выполнил пожелание нового босса – вмешался, сохранил один МиГ-15 и одного пилота. Наверно – для спасения человечества. Вот что в преисподней не меняется, мне опять норовят подкинуть задание глобального масштаба для исполнения силами единственного лётчика-истребителя, к тому же далеко не самого умелого.
[1] Город называют кто во что горазд: Андун, Аньдун, Андунь, а также Даньдун. Протекающая там пограничная река Ялуцзян как вариант именуется Ялу или Амноккан.
[2] Зэ-га – заключённый грешник в посмертной исправительной колонии.
Глава 2
Чайна-систа
Мои опасения, что Володя, пройдя на волосок от смерти, оробеет, сбылись с точностью до наоборот. Чужая душа – потёмки, даже если делишь с ней одно тело.
Он только с восьмого-десятого вылета над Кореей освоился, наконец, с МиГом, и трудно его винить в малом опыте. В училище Мошкин летал на поршневых, первый как бы реактивный Як увидел только в строевой части. Почему как бы – потому что на деревянный Як-3, не мудрствуя лукаво, поставили трофейный немецкий реактивный мотор вместо поршневого, сопло вывели под брюхо. Считывая впечатления о полётах старлея на странном чуде техники, я был уверен, что на винтовом «Спитфайре» четырнадцатой или восемнадцатой серии уделал бы тот русский корч наверняка. Ну, почти наверняка. Потому что превосходство техники – далеко не всё, сбивал же на убогом И-15 более мощные и совершенные «Фиаты».
Потом полк Володи получил Ла-15. С каждым месяцем учебных полётов самолётов становилось меньше, вдов – больше. Наконец, перед самой отправкой в Корею-Китай «добровольцами» их пересадили на МиГ-15. После Ла-15 машина – супер! Но освоить её толком не дали, особенно в сложных метеоусловиях. Полк ввели в боевые действия сразу весь – и опытных пилотов, помнивших прежнюю войну, и салажню.
Им повезло, потому что американцы летали на старых самолётах с пропеллерами, а также «Шутинг Старах» и «Тандерджетах». У меня в теле Вани Бутакова в ипостаси британского эир-командора Уилла Ханта был опыт знакомства с Ф-80 «Шутинг Стар». Скажу так, он оправдывает своё название, переводимое как «Падающая Звезда». Для Второй мировой самолёт был вполне на уровне, но устарел очень быстро. Против МиГ-15 – что лук со стрелами против пулемёта. Вот только, чёрт подери, из лука тоже убивают.
В тот день встретились именно «падающие». Ведущий Мошкина всадил очередь в Ф-80, ведомого в паре, и отвернул, чтоб не врезаться в обломки, брызнувшие из обшивки американца. Володька, топавший с отставанием метров на двести, сообразил: тот подбит, но вряд ли насмерть. Быстро убедился, что нет никого в задней полусфере, и сам пристроился к «Шутингу» как кобель к сучке. Когда стрелял, в мозгу его мелькнула торжествующая мысль: на земле плёночку проявят, увидят, как страшный лейтенант изрешетил америкоса. Он специально стрелял долго, с перерывами только для охлаждения пушек, чтоб камера прихватила мгновенья, как восьмидесятка разносится в клочья. Мелкое такое пижонство.
Отправив американца в лучший мир (первые лет двести-триста тот вряд ли оценит «лучшесть», попав на рога кому-то из моих бывших коллег), Мошкин быстро догнал ведущего, радостно проорал в ларингофон «Я – 193! Грохнул гада!», после чего самолёт обдало горохом.
Стрелял Ф-80 сбоку, с полукилометра, не меньше. Как смог рассчитать упреждение, понятия не имею. Но ведь попал!
Правую ногу обожгло. Мошкин матюгнулся, потянул ручку на себя, уходя с линии огня, обидчик прошёл где-то ниже. Можно было довернуть за ним, охота на Ф-80 – что на тигра в зоопарке, просунь ружьё меж прутьев клетки и стреляй. Но правая нога перестала слушаться. Я почувствовал, как кровь пропитывает подштаники и штанину, стекая в ботинок.
Парень не стал рисковать, доложился, что подбит и ранен, тянет к Андуну. Мягоньким виражом, педаль-то не дашь, развернулся на северо-запад. Ведущий обещал прикрыть. И мы пошли домой.
Всё бы хорошо, но минут через пять Володька начал терять сознание. Пуля не задела сухожилия и кость, прошла навылет, зато перебила, видно, какой-то крупный сосуд. Разгерметизация кабины от пулевых дырок тоже комфорта не прибавила. Перед глазами Мошкина пошла рябь, в ушах появился неприятный звон, перебранка лётчиков стала отдаляться… Конец. Отлетался.
Я отрубил его полностью. Остановил кровь, хоть слабость, конечно, сильнейшая. Думал, сейчас меня запросто собьёт пионер верхом на аэроплане братьев Райт, вооружённый одной только рогаткой. Пробитая нога кое-как подчинилась.
На моё счастье, летучих пионеров над Кореей мы не встретили. Я выполнил последний разворот над горами и выпустил шасси. Тело было контролировать гораздо труднее, чем самолёт, демоническое здоровье тоже имеет свои пределы. Самоустановка жалеть Мошкина едва не стоила ему жизни, мог ведь включить регенерацию сразу, не дать вытечь крови… Поздно размазывать сопли.
Расслабиться себе позволил только после остановки турбины, сил едва хватило открыть фонарь и перевеситься через борт. Как меня вытаскивали из кабины, запомнилось смутно.
Потом куда-то несли, везли. Наконец, яркий свет, уколы анестезии, в берцовую мышцу нырнула железяка, верно – зонд, достать лохмотья штанов и кальсон, занесённых в рану пулей. Душила злость: кровушки донорской подлейте! Бедро я и сам залечу. Пардон, не буду спешить, иначе слишком скорое исцеление покажется подозрительным.
Потом меня оставили в покое, и я уснул. А проснулся только наутро от прикосновений мягких ручек, подсовывающих мне в промежность утку. Володя сунул конец в холодное жестяное горло и, зажурчав, благодарно улыбнулся китайской медсестре. Это было последнее, что я позволил ему сделать самостоятельно.
«Привет, пассажир. Поздравляю!»
Наверно, мышцы лица ещё реагировали на движения его души, потому что узкие сестринские глазки округлились, она пискнула «что с вами?», насколько можно понять по интонации, кроме «нихао» почти не знаю местных слов, и убежала.
«Голос в голове… Я ранен? Я сошёл с ума?»
Он хотел сказать это вслух, но гортань и язык его больше не слушались. Вторая смена, новый хозяин, всем смирно, равнение на меня.
«Нет, успокойся. Ничего страшного. Ты не сошёл с ума. Ты просто умер от потери крови после пулевого ранения в ногу».
«Умер?!!! Но я же мыслю… Чувствую… Только не могу пошевелить рукой».
«Потому что это уже не твоя, а моя рука. Давай знакомиться. Я – Марк, демон из преисподней. Мне нужно твоё тело на несколько лет».
«Демонов не бывает… Я брежу!»
«Поверь, дружище, это будет очень увлекательный бред. Остаётся не слишком большой выбор. Могу прямо сейчас отправить твою душу на тот свет».
«В рай? Но рая нет…»
«Для тебя – точно. Ты не крещён, в церковь не ходил. Рукоблудствовал, мечтая о совокуплении без свадьбы и венчания, отнюдь не в продолжение рода согласно Божьей заповеди «плодитесь и размножайтесь», а только из-за похотливых помыслов. Стало быть, лет сто тебе выпишут как с куста. Режим так себе, общий. Заключённых грешников твоего калибра пытают ежедневно, но не усердствуя. Откинешься с зоны – прикоснёшься к Божьей Благодати, и твоя душа отправится дальше».
Он не ответил. Для комсомольца факт наличия загробного мира столь же шокирующий, как для ксендза Юрия открытие, что посмертное существование души почти ничего не имеет общего с описанным в семинарских учебниках.
«Пока въезжаешь в ситуацию, расскажу второй вариант. Без тебя мне будет скучно. Знаешь ли, с живыми не особо пооткровенничаешь, признаваясь, что ты – демон из преисподней. Поверь, демоническая душа – штука нежная, хрупкая. Местами сентиментальная. Нам тоже нужно участие и доброе слово. А ты – мой самый доверенный собеседник. Потому что никому не выболтаешь, что я тебе расскажу».
«А потом?»
«Правильный вопрос. В теории моя миссия на земле закончится, и я вернусь к прежнему мрачному ремеслу – сдирать шкуру с грешников, ждать минут пять, пока она отрастёт, и снова сдирать, посыпая солью. Или кислотой поливая, тут уж всё тяжести греха зависит… Ладно, тебе эти радости не прямо завтра грозят, расслабься. Более того, пребывание со мной – не сахар. Глядишь, приравняют когда-нибудь новопредставленного раба Божия Владимира к святым великомученикам. Итого: миссия закончится, я свалю, ты останешься в том же теле, живи себе, сколько Богом отмеряно».
«Я сплю. У меня галюники от потери крови».
«Нормальная реакция. Пройдёт дня три, пока поймёшь – ты арестант в собственной черепушке, а Владимиром Мошкиным правит другой».
Появился врач, русский.
– Как самочувствие, больной?
– Какой больной! Царапина. Вот только крови вылилось, словно порося кололи. Товарищ военврач? Где здесь хорошей водки купить, нашей?
– Вам нельзя водку, старший лейтенант!
– Так точно. Но техников надо взбодрить. Знаете, каково отмыть кабину от литра крови? Вспотеешь, хоть и март. А мне ещё летать.
– Про «летать» не торопитесь. Вы серьёзно ранены. Вот подлатаем вас, отправим в Пекин. Оттуда в Союз. Жена или девушка есть? Обнимите уже скоро.
А янки будут летать над Кореей и расчищать дорогу перед своими «Суперфортресами», которые могут притащить атомную бомбу на глубину в две с половиной тыщи кэ-мэ советской территории. Что там мой атеист говорил, сорок миллионов? Скверные прогнозы обычно не просто сбываются, а перекрываются. Нет уж.
Я слез с койки и аккуратно поставил полную утку на пол.
– Товарищ доктор! Лучшее лекарство для раненого – перспектива возвращения в часть, а не дезертирство в тыл. Вы коммунист?
– Коммунист, – с иронией подтвердил он. – Но к медицине это не имеет…
– Всё имеет значение! Я – комсомолец. Интернациональный долг зовёт меня на помощь братскому корейскому народу. Как верный сын страны Советов, проникшийся бессмертным учением Ленина-Сталина, я рвусь на фронт, как стремились на фронт наши отцы, чтоб гнать фашистскую сволочь до Берлина.
Эскулап покачал головой. В глазах его читалось: «здорово же тебе промыли мозги, парень».
Я прогулялся по палате, босой, шлёпанцев не нашлось. На мне белела хлопчатобумажная рубаха на завязочках. Ни трусов, ни кальсон.
– Легли бы вы в постель.
– Я бы лучше в столовку сходил. Есть охота – жуть. Только пижаму скажите принести, товарищ военврач. Не хочу смущать китайских сестричек волосатыми ногами.
Голова кружилась. В самолёт такому нельзя, первый же вираж выбьет из меня дух. Но проявлять слабость недопустимо, вдруг в самом деле – в Пекин, паровоз до Москвы и до свиданья, Андун. Здравствуй, преисподняя. Не вариант.
– Ложитесь! – доктор решил проявить твёрдость. – Завтрак вам принесут в постель. К обеду получите пижаму и осторожно… Запомните – осторожно! И только в присутствии сестры пойдёте в столовую. Она на этом же этаже.
– Проведём, не сомневайтесь, – встрял мужик с соседней койки, две других были пустыми. – Что вы, доктор, к парню пристали? Рвётся в бой, а вы его – в Союз, к бабам.
– Это авиация, Семён Семёнович! – разозлился тот. – Реактивная, с перегрузками. Надо смотреть, наблюдать, как идёт заживление, не нарушены ли функции. Какие будут жалобы.
– Да только одна, товарищ военврач, – я сделал виноватую мину и продолжил. – Стояк у меня, как сестричку увидел. Могу показать. Что делать?
– Могу вам дать направление для решения проблемы хирургическим путём. Чик – и на всю жизнь. Соблюдайте дисциплину, больной. Ещё лётчик, называется.
«Ты правда рвёшься обратно в Андун? Зачем?»
«Бить амеров. Уж точно у меня лучше получится, чем у тебя. Помнишь, как чуть не разбились в бою с «Шутинг Стар»? Какого члена ты газовал в пикировании?»
«Так это ты выровнял МиГ…»
«А кто ещё кроме меня? Пушкин? Считай, ты вчера уже второй раз погиб, первый я тебе простил. Всё, проехали».
«Слушай, демон. Как тебя, Марк? Ты говоришь, у меня выбор – сразу в ад или канителиться с тобой в голове».
«Хреново слушал. Это мой, а не твой выбор. У тебя никакого выбора нет. Это мне решать – остаёшься со мной или валишь в преисподнюю».
«Там нет неба. Нет самолётов. Я так мечтал… Жилы рвал…»
Нет, он положительно лучше, чем Ванятка в день моего вселения. Тот как ребёнок радовался, что ему вместо вылетов выписывают фуфельные лётные часы, а его авиационная деятельность ограничивается комсомольскими «боевыми листками» да бегом по аэродрому с вытянутыми руками и бормотанием, вроде как сталинский сокол, но пеший по-самолётному. У Бутакова был лишь один несомненный плюс – мягкая и податливая жена. Настолько податливая, что быстренько дала кому-то, стоило уехать в Испанию.
Но здесь без жён. Семьи советских «добровольцев» даже понятия не имеют, где обретаются их папы или мужья. Уверен, похоронки получают в духе «погиб от несчастного случая при посадке» или от чего угодно другого, но точно не от пули «Тандерджета» над Кореей. Поэтому, будь у Мошкина жена, супружеские ласки в Китае мне бы не грозили.
