Жизнь прожить – не поле перейти. Книга первая. Земля

© Анатолий Крикун, 2020

ISBN 978-5-0051-8694-2 (т. 1)

ISBN 978-5-0051-8695-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КРИКУН АНАТОЛИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ 1947 г. рожд.

город Уфа Максима Рыльского 7 кв. 100

телеф. 216-49-27. 89874767972

ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ-НЕ ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ.

Деду и бабушке посвящается.

Предисловие

Труд основан на фактах из биографии моего деда- Драбкова Сысоя Фёдоровича, дошедших через семейные предания и исторические исследования, где в

художественной форме сделана попытка раскрыть и осмыслить события растянувшиеся на полвека истории России-периода войн и потрясений, перевернувших весь мир. Семейная сага поднимает основные проблемы

развития российского общества через судьбы героев

представляющих различные слои- от исторических

персонажей до простолюдинов. Роман рассчитан на

вдумчивого читателя пытающегося понять и оценить

жизнь своих предков и их наследие и опыт.

КНИГА ПЕРВАЯ, ЗЕМЛЯ

Пусть будет земля и работа

И этого хватит тебе.

Я. Смеляков

 
Колокол дремавший
Разбудил поля.
Улыбнулась солнцу
Сонная земля…
И под сильной рукой
Вылетает зерно-
Тут и солод с мукой
И на свадьбу вино.
 

С. Есенин

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В один из мартовских дней 1904 года в большое село Летяки, что со времён Киевской Руси завелось, как маленький починок на расчищенном от леса участке в одном из глухих мест Великого княжества Черниговского явились незваные, но важные гости. Сельцо с веками разрослось до приличного поселения, где гнездились, как перелётные птицы по весне, и московские и рязанские мужики рвавшиеся из крепостной помещичьей неволи, и казаки с Дона, не желавшие клонить свои своевольные головы ни перед какой властью, и, привыкшие жить своей вольной жизнью, полной тревог и опасностей.

Объявились тут и староверы – сторонники огненного протопопа Аввакума, отдавшего жизнь свою за веру предков, бежавшие от преследований» тишайшего царя» Алексея Михайловича, принявшего Украину под свой скипетр, и от сына его императора Петра. Были с Белой Руси мужики-лапотники, искавшие лучшей доли на малороссийских чернозёмах, и покидавших свои пущи и болота, в поисках призрачного счастья. Приблудился и осел здесь и цыган-коваль с многочисленным выводком цыганят, ставших пахарями. Объявились и несколько еврейских семейств, изгнанных из больших городов за черту оседлости и довольно быстро вписавшихся в пёстрый интернационал: культур, наречий, языков, обычаев и, заслуживших уважение своим нужным для всех жителей ремеслом, незлобивостью и отсутствием жадности при непременном трудолюбии и бережливости. Большинство жило извечным, заведённым далёкими предками, трудом – где и баба мало в чём уступала мужику. Белоручек в селе не любили, жён ласкали и детей плодили. Земли, которые в достопамятные, благословенные времена мужик почитал своими и богом данными, долго числились по указам государей в большинстве за помещиками, пока царь-освободитель Александр Николаевич облагодетельствовал мужика. Земли арендовали у бесхозяйственных помещиков. Хозяйственных помещиков, искавших батраков, оставалось всё меньше и, живя в городе, они проедали и пропивали деньги, полученные в банке под залог земли. Население плодилось, бабы исправно рожали, а земли не добавлялось. Арендная плата росла. Сорок лет отягощали выкупные платежи за «дарованную» свободу и наделы земли, полученные по реформе, приобретенные в рассрочку на полвека по бешено подскочившей рыночной цене в благодатном для хлебороба краю, при высоких процентах за банковскую ссуду.

Ученые люди, возведшие демографию в важнейшую общественную наук, предрекали России, включавшей и Кавказ, и Среднюю Азию, и Царство Польское с Финляндией, к середине 20 века – население в пятьсот миллионов человек. Согласно теории монаха-англичанина и «большого» учёного Мальтуса, такой рост в России, Азии, Китае и Африке приведёт к тому, что белым хозяевам мира придётся раствориться в море варваров и пасть как великий Рим, освобождая пространство для жадных до любви и работы, не развращённым пресыщенностью к земным благам с ресторанами и публичными домами, не желающих терять свои обычаи и веру, в угоду старшим братьям, – варварам. Для сохранения своего статуса – устроителей

колониального мира, хороши все средства: от «разделяй и властвуй», до мора голодом и разрушительными,

истребительными войнами. Уже трещали пулемёты, в минуту изрыгающие из пасти сотни смертоносных ос. Плодились теории о «бремени белого человека».

Перепуганные европейцы становились ярыми

националистами в желании сохранить и расширить

жизненное пространство. Но плевал русский мужик,

который составлял три четверти населения, на теории западных человековедов, не подозревая какие беды ждут его впереди. Мужик искал своё счастье в выдуманном им Беловодье, где нет помещика и чиновника, где он сам себе царь и господин и у него хватит ума и сил построить счастье на своей земле и своими руками. Земля-кормилица, работящая, покладистая жена, смышленые, крепкие телом и духом дети – и вот, оно- счастье в руках! Живи и радуйся! За эту жизнь и это счастье – всё можно отдать и все тяготы перенести. Искал мужик веками счастье и на Белом Севере, и на Дону с Волгой, за Уральским камнем и в глухой, но сказочно богатой Сибири. Добрался землепроходец до Великого океана, узрел какой простор для трудов и счастья!

За ним по пятам шел приказной чиновник и солдат и заводил свои порядки. Утверждали, что несут для мужиков благо – ибо они оберегают их от супостатов, лезущих на

Русь и с Запада, и с Востока, и несут порядок и

спокойствие, и за то- народ должен их уважать и содержать.

После этих размышлений обратимся к гостям, явившимся в малоприметные, на громадной земле, Летяки. На

тарантасе, заряжённом двумя крепкими рысаками, по

весенней, только еще начинающейся распутице, с утра, когда дорога еще подморожена, явился знакомый член

земельной управы в изрядно поношенном, чёрном официальном мундире, прикрытом обветшалой

шинелишкой (видно трудно мелкому чиновнику содержать в городке свою немалую семью). Сняв фуражку, и, обтерев несвежим носовым платком всклоченную голову, начавшую лысеть, он привычно взбежал по ступенькам в дом сельского правления и, найдя на месте сонного,

потрёпанного жизнью, и, наверное, женою, уличившую

муженька в амурных похождениях на старости лет, отдал короткое распоряжение секретарю. Когда тот спешно удалился, чиновник устроился после тряской дороги на помятом стареньком диване, невесть когда и откуда явившимся в этом казённом помещении (видно и секретарь и кто – либо иной, любили на нём прилечь). Второй

приезжий – худосочный, востроносенький, с тонкой

ниткой усиков над верхней губой, долговязый, ещё молодой человек в исправном, почти новом, ладно сидевшем на нём военном мундире, со всеми прилагающими его чину атрибутами в виде сабли и револьвера, являл лицо новое и редкое на селе. Представитель жандармского ведомства, осознавая свою значимость, остался на улице и стал

изучать внимательным взглядом, щурясь от блистающего весеннего солнца, окрестности. Небольшая площадь перед правлением, с коновязью, являлась центром села, которую пересекали две улицы. Под начищенными до блеска сапогами трещали льдинки, перемешанные с первой

весенней грязью, сверкавшие на солнце как алмазы. Пошарив глазами вдоль улицы, утвердился во мнении, что народ нужно собирать на майдане, между правлением и магазином – где на перекладине висел обрезок рельса на случай спешных оповещений. Колокол, который для этих целей повесили первоначально – пропал с концами.

Село было довольно большое. На окраинах, при въезде, теснились неказистые четырехстенные домишки крытые соломой, которую по весне в годы бескормицы скармливали скоту в ожидании урожая и свежей соломы. Огороды и хозяйственные постройки ясно указывали на прилежание и благосостояние хозяев. Покосившиеся, и уходящие под землю баньки, подгнивающие и давно отслужившие свой срок сараи, торчащие из под осевшего снега, засохшие заросли сорной травы и крапивы у покосившихся плетней, издали указывали на трудное мужицкое существование. Были и крепкие хозяйства, где дома – пятистенки, со

многими окнами в горнице, крыши крытые железом, и, окрашенные бережливыми хозяевами, крепкие надворные постройки, заполненные всем необходимым для извечных крестьянских трудов и являвшими мужицкую хватку и

зажиточность. Крепкие заборы, широкие ворота, ухоженная земля – всё это плоды и великих семейных трудов и дело рук наёмных за деньги и харчи работников со стороны. Как народ был пёстрым на селе, так и хозяйства разнились по достатку и обустройству. Большинство хаток были крыты соломой и огорожены жердями. Помещик, владевший

большими угодьями и после Великой крестьянской

реформы, оставил за собой лучшие земли после раздела, причём в размерах больших, чем обрабатывал сам, нанимая батраков и сгоняя крестьян должников на отработки. Да и за полученную общиной землю, не в лучших местах,

приходилось большинству залезать в долги к банкирам, чтобы в длительную рассрочку, с барышом для банкиров, по выросшей рыночной цене, выкупить в личную

свою собственность, а больше в собственность общины, с её регулярными переделами – по понятиям справедливости. При этом помещики вопили, что их обокрали и крестьяне чесали затылки – как же ловко чиновники их объегорили. Властям же казалось, что они мудро решили извечную проблему сеющую рознь и льющую кровь на протяжении сотен лет. «Земля и воля!» – эти два слова терзали души многих мужиков- лапотников, смущали их разум и толкали на великие грехи и беспримерные подвиги. Поливая землю своим потом и кровью, они искренне верили Святому писанию о равенстве всех перед Богом. Помещик, для большинства, был не добрым барином и рачительным хозяином, а – помехой их счастливой жизни в извечных

трудах и заботах, которую они хотели бы отстроить на

земле и порадовать свои сердца, а не обрести на небе, пройдя терпеливо земные страдания. Земля для многих была высшей ценностью и основой бытия. Украшенная лесами, полями, лугами, питавшими воздух дурманящими запахами от разноцветья трав, земля манила к себе

натруженные руки и спины; она дарила картины

зеленеющих и желтеющих под лучами солнца золотых и изумрудных нив. Земля успокаивала душу, изгоняла из сердца злобу. И работалось бы и жилось смерду-мужику, пахарю-хлеборобу-кормильцу привольно, если бы была его воля самому со своими собратьями – тружениками и владеть и распоряжаться этим бесценным богатством. Жаден настоящий мужик до земли, жаден до работы. Однако не один он этим грехом наделён. Жаден до земли и плодов её и всякий, кто, не проливая поту на пашне, силой готов

собрать с земли урожай. Тут и скорый на разбой воин-кочевник, имеющий во владении Великую степь – не для пашни, а для прокорма скота, из которого больше всего цениться боевая лошадь, и слуга государев – воин-защитник земли, за скудностью казны награждался и испомещался землёй на расширяющихся просторах растущей России вышедшей к Волге и Уралу. В Сибири, куда первыми

шагнули казаки, помещик прижиться не мог. Казак сам свою землю воевал, охранял и пахал и с государством договор имел, оплаченный кровью. Присосались, как

клещи, к земле, и пауки купцы-перекупщики и банкиры, выкупая у нерадивых помещиков землю и перепродавая её, зная ей цену. Чиновник строчил бумаги и оформлял дела, не забывая отхватить кусок чернозёма или леса. Земля кормила всех, но не все любили её, как пахарь в страдную пору, особенно по весне, когда, отдохнувшая за зиму под снегом земля, нагретая весенним солнцем, оттаявала,

напитывалась влагой и, отдавая влагу, как марево, к

бегущим по небу облакам, готовилась к встрече с

землеробом, который ощупывал её руками, вдыхал

дурманящий запах вспаханного осенью клина и верил, что к осени будет и хлеб, а значит и будет звучать песня.

Меж тем, вольных землепашцев, становилось всё меньше. В разные времена являлись вожди-самозванцы, в основном из казаков, которые и мужицкую жизнь знали и свободу свою отстоять саблей не боялись. Болотников Иван и

Булавин Кондратий, Стенька Разин и Пугачёв Емельян,

объявивший себя государем- императором, раскачивали миролюбивого мужика на разбои, погромы, восстания,

настоящие войны под сладкими лозунгами -«Земли и Воли!». Красный петух пел на помещичьих усадьбах; дубина, топор и вилы крушили нажитое чужим хребтом добро. Спасая свои жизни, помещики, чиновники и купцы бежали за помощью к властям. Церковь проклинала разбойные толпы, но угомонить эту стихию проклятьями и виселицами было невероятно трудно. Но мужик жил в своём замкнутом мирке и не глядел широко, не строил сложных теорий о переустройстве жизни, а вспоминал предков, которые, как им казалось, были и свободнее и сытнее: из их среды являлись Ильи Муромцы и Микулы Селяниновичи. Но век потрясений и революций, век

машин, пара и электричества, заставил и государей Российских и министров и чиновников, из которых не все были глупы, искать выхода из замкнутого круга- когда -«один с сошкой, а семеро с ложкой» и эти семеро ждут от земли даров не приложив к земле ни трудов, ни мозгов. Кроме того, объявились в среде ученых людей и критически мыслящих студентов и разночинцев – «друзья народа». Они писали из зарубежного далёка, из городских уютных квартир, полуподвалов и подвалов о бедах крестьянских и, радея за них, призывали мужика – то к топору, во

всероссийских масштабах, – то к просвещению – которые, рано или поздно, решат крестьянский вопрос. Нужно только положиться на «друзей народа», напугать власти, разрушить государство, убить царя с приспешниками и вот оно – счастье!» Власть народу! Земля народу! Свободу народу!» Какому народу? Народу, который сотни лет копил злобу на ту часть народа, которая его дурачила и обирала, народу, который, молясь и крестясь, пускал кровь своим соотечественникам, в зависимости от того, как каждый сам для себя определял свое счастливое существование?

Объединяющие идеи, вырабатываемые власть имущими охранителями уcтоев, а не прорастающими снизу – «За веру, царя и отечество. Православие, самодержавие, народность!» ветшали и не наполнялись жизненной силой в новые времена, а рушились нерадением об общих интересах многих государственных мужей, трескотнёй новоявленных, по- европейски образованных либералов, призывами к

кровавому переустройству и разрушению до основания того уклада жизни, не беспорочного, конечно, но привычного и более-менее понятного для простого российского мужика, который со своим семейством составлял громадное большинство во многоплеменной и разноязыкой империи, сказочно богатой от природы на землю и на людей

живущих на ней, но неустроенной по уму в повседневной жизни для миллионов людей. «Земля и воля!» – крепко сидело в крестьянском мозгу. Благодетелем объявят того – кто это им даст и научит – как жить. Может быть, два, нежданно объявившихся лица в селе, появившиеся по ранней весне и явят в себе хлопотунов за крестьянские интересы. Жандарм и землеустроитель?! Удары по рельсу и шустрый посыльный дело свое делали. К правлению на сход стал собираться разношёрстный народ. В основном, это были мужики. Пожилые, как наиболее активные и уважаемые, спешили занять места поближе к крыльцу и, пристроившемуся рядом, тарантасу. Кто в шапке, кто в картузе, а кто, в спешке, и с непокрытой головой, уже приветствовавшей тёплое солнышко. Мужики в полушубках, кацавейках, стеганых тёплых жилетах и

шинелях, валенках с галошами, галошах с теплыми

шерстяными носками, двойной вязки, разбитых сапогах и, у особо бережливых, в лаптях, образовали кружок, где гадали по какому случаю трезвон на селе? За стариками стали подтягиваться мужики одетые поприличнее, чтобы не

ударить в грязь лицом и не уронить перед людьми достоинство. Оделись так, как будто отправлялись в

церковь. Поскольку до страдной поры было далеко, мужики находились на своих дворах, занимаясь мелочными хозяйственными работами, либо, ещё с ленцой, лежали на боку – пока жена хлопочет в приготовлении съестного на обед, а завтрак переваривается в желудке. Нужно беречь силы на страду, а сход этому не помеха.

Мужики образовали свой круг и обсуждали внешние достоинства и недостатки франтоватого жандарма и строили предположения – по какому случаю, без

предварительного объявления, собрали сход с присутствием жандармского офицера и землеустроителя. Догадывались, что – не по пустякам. Женщин было немного, если не

считать особо любопытствующих молодиц, которым

хотелось и себя показать и на других посмотреть, а потом новости понести по всему селу, заходя в гости к своим

слушателям и передавая новости, переиначивая их на свой манер, чтобы посидеть подольше и, прихлебывая чай,

поболтать побольше. У молодёжи были свои заботы, и их явилось совсем мало. Малочисленным, но самым шумным, был женский круг, пестревший цветастыми большими платками и до земли свисающими широкими юбками, которые подтягивали наверх руками, чтобы не испачкались и не замочились и не прикрывали фасонистые тёмные плисовые жакеты блестевшие на солнце. У них были свои суждения, касаемые новоявленного жандарма, и причинах, собранного на майдане перед правлением, схода.

Шнырявшие в растущей с каждой минутой толпе мальчишки, в расчёт не брались. Они кричали и обсуждали своё, ничего общего со сходом не имеющее, и знали, что на сходе у них права голоса нет.

Наконец, жандарм из внутреннего кармана достал часы на серебряной цепочке, щёлкнул, открыв крышку,

внимательно посмотрел на расположение стрелок, провёл двумя пальцами по своим жиденьким усам и, защёлкнув крышку, направился к тарантасу, где его ожидали,

запыхавшиеся от суеты, председатель с секретарём. Они, с деланной улыбкой, встречали неведомого им, вооружённого жандармского офицер, осознававшего свою значимость. Сельская власть чувствовала за собой вину, что вовремя не объявилась в правлении и не встретила гостей. Староста за самоваром у священника обсуждал сложные мирские дела, поглядывая на пышную попадью. Речь вели о потрясавших Полтавскую и Черниговскую губернии аграрных

в беспорядках. Мужик вышел из повиновения, разорял

помещика, рубил лес и грозил властям. Офицер, не обратив на них внимания, придерживая приличествующую чину

казенную саблю, считая, что пора начинать и он здесь-

главная фигура, взошёл на тарантас и, не испрашивая

разрешения схода, отрыл собрание зычным голосом, никак не подходящим его тщедушной фигуре:

– Мужики, тут такое дело, – начал он без всякого

вступления. В ответ из толпы, кто – то из молодух, звонко прервал его заготовленную речь :

– А, бабы, как же, и нас уважь!

Жандарм не растерялся, видно не – впервой было общаться с народом и более языкастым, и быстро и успешно поправился:

– И вас, красавицы, уважу и детишек ваших тоже, а так же прошу больше не перебивать. Вы, наверное, слыхали, что творится в Малороссии и на Полтавщине. Так вот, власти заявляют вам, что пока все будет решаться миром и власти придут к вам с миром, а погромов и бесчинств – власть не простит и смутьянов накажет. Будьте благоразумны!

Мужики, конечно, слышали о том, что не так уж и далеко

от них крестьяне жгли помещичьи усадьбы, отказывались платить выкупные платежи и налоги, что против них были посланы войска. Чей- то голос из толпы пробасил:

– А чего же у вас против мужиков ни солдат, ни казаков не нашлось! Аль, не доверяете им, что матросиков с кораблей на расправу пригнали в чёрных бушлатах. Жандарм опешил и не сразу нашёлся что сказать. Сначала зычно крикнул:

– Кто это, там шумит!?

В ответ-тишина… Жандарм, потухшим голосом произнёс:

– Вот, сейчас, член земельного комитета, хорошо вам знакомый Тимофей Силыч, сообщит о мерах по

обустройству вашей жизни, чтобы избежать всяческих

эксцессов. Это мудрёное слово мужики не знали, но своим умом поняли, что за ними маячат пули и нагайки. Одна из бабёнок не выдержала:

– Это что же за фига такая!

Жандарм погрозил в толпу кулаком – и всем стало ясно. Наступила тишина. Майдан дожидался – какое ещё счастье им явит Тимофей Силыч, который при всех переделах земли ходил вечно навеселе по домам крепких, хозяев, которые его от пуза поили и кормили в расчёте на выгодные наделы и расчёты, как правило, оправдывались. Сняв картуз, и, в очередной раз, потерев платком облысевшую голову (видно понимал, что нелегка задача стоит перед ним), вскарабкался на тарантас, наклонив голову,

поприветствовал мирской сход и испросил сказать слово для пользы селян. Начал витиевато, издалека, обращаясь и к старикам, стоящим рядышком, и всему обществу, в

тишине внимающему ему:

– Вы, все давно тут обжились и обустроились. Многих я знаю; бабы рожают без отдыху, семьи большие,

всех прокормить, чтоб складно жилось, не у всякого сил хватает. А землицы то не прибывает, родит она не каждый год, да не у всех она хороша, потому и переделы многих замучили. Только в порядок надел свой привёл, а его в передел пускать надобно. Выкупить землю и стать хозяином не каждый может и хочет, надеясь на помощь общества при неуплате недоимок, которые на весь мир раскладываются. Отсюда споры и раздоры в обществе. Власти уже десяток лет переселением на новые свободные земли занимается. Земли в России много и народу на них не везде густо. Сибирь большая и там, даже, арбузы растят, ещё далее до океана на восток один зверь бродит, а там всё есть: и вода, и лес и землица не меряна. Инородцы к ней руки не прикладывают и ждёт она – милостивица,

настоящих хозяев. Бери – сколько сможешь обработать,

только не надорвись от жадности, а власть поможет и ссуду даст и перевезёт со всем скарбом. Знаю что скажите; и там, на первых порах будет несладко.

– Какая сладость, – раздался голос приземистого, ещё

крепкого, старика, – Обещают много, а как до дела доходит

денежки чиновники разбазарят; до властей тысяча вёрст, а ты в лесу спину гнёшь один-одинёшенек – скорей не землицу поднимешь, а могилу себе выроешь. Вот многие и ворочаются назад и просят общество вновь принять и хоть малый кусок землицы выделить.

– Никак это, ты дед Евсей, народ смущаешь.

– Не смущаю я его, а глаза раскрыть хочу. Слову то, веры мало нынче стало. А, ты, никак думал, что уже богу душу

отдал я. Нет, жив ещё, пока, курилка. Деда Евсея все знали как трудолюбивого, честного мужика и уважали его

мнение. Книги умные и газетки редкие любил читать.

– Знаю о ваших бедах и сомнениях, и не решился бы вам предлагать ехать к чёрту на куличи, если бы не новые расклады, – продолжил Тимофей Силыч. – Промашки и у власти бывают и их исправлять надобно. И государь-батюшка и министр главный предлагают из нашей губернии переселенцам, а так же и иным, пожелавшим покинуть общину, землицу не за Уралом-горою, а у башкирцев, что между Волгой и Уралом издавна живут, а к хлебопашеству недавно переходить стали и земли там вдоволь – сколько помещик не осваивал – ей конца и края не видать. Да и не на пустое место едите. Переселенцы там из Прибалтики и Малороссии уже освоились. Земля там у многих помещиков выкуплена и, всем пожелавшим, казна её представит почти задарма по нормам вас устраивающих. Мужики слушали, открыв рты; старики навострили уши и глаза в сторону Тимофея Силыча, который отметил это, приободрился ещё больше и стал расписывать красоты будущего

крестьянского рая. И реки там рядом, и лесу навалом, и

лугов хватает, и башкирцы спокойные, и дождички вовремя идут. Силыч всё больше распалялся рисуя прелести

будущего тех – кто решится расстаться с обжитым местом, оставить родные погосты с предками.

– Ну, решайтесь мужики! По рукам! Документы

выправим, в дорогу снарядим.

Однако дед Евсей с сомнением покачал головой:

– Слыхивал я и не такие сказки. Надобно мужики

проверить – не брехня ли это. Кликните всех, кто еще по

домам сидит, да баб побольше – они дотошные, ничего не упустят, а нам надобно покурить, покумекать, а потом, сообща, всё решить, как быть. А ты, Тимофей Силыч, с господином офицером малость подождите, чайку попейте, на наших баб поглядите, пока общество подумает и определится. Правильно говорю, мужики?

– Правильно, правильно, дед!

Тимофей Силыч и жандармский офицер зашли в правление, где с секретарем стали разливать чай по стаканам, услужливо приготовленный секретарём, и дожидаться, беседуя о своих делах. Жандарм обратил свое внимание на двух розовощёких молодиц и поинтересовался – кто они такие и чем занимаются. Видно, донжуан, был ещё – тот.

Так же своим зорким, колючим взглядом отметил трёх

угрюмых мужиков среднего возраста, которые стояли

особняком и о чём-то переговаривались. У секретаря поинтересовался- как настроение в селе, не объявились ли смутьяны и что говорят о аграрных беспорядках. Между тем молодухи с мальчишками помчались по улицам трезвоня и перевирая то, что происходило на майдане. Через полчаса на площади уже не было места – где встать. Даже, обезноженная восьмидесятилетняя бабка Степанида, прикатила на тачке запряжённой двумя здоровенными внуками. Внуки докатили её до тарантаса, раздвигая широкими плечами толпу. Старушка всё прикладывала руку к уху и наклоняла голову, чтобы услышать о чём судачат мужики. Жёны прилепились к мужьям и, вместе со

взрослыми детьми, образовали семейные кружки.

Галдящих ребятишек старики повелели прогнать, чтобы те не мешали. Напившись чаю, отфыркиваясь и отирая пот, Тимофей Силыч, понял по шуму, что народ прибыл в избытке и ждут выхода. Глянув в окно, убедился, что давно не видел такой активности на сходе. Земля тянула по весне к себе всех, а земля, почти дармовая, как заявил сам

землеустроитель, сдвинула в толпу почти всё село. Шум стоял, как на цирковом представлении. Выйдя на крыльцо, жандармский чин поднял руку и зычно крикнул:

– Ну, что делать будем – кричать или дело решать?!

Бойкий мужичок, в треухе и залатанном полушубке, прокричал:

– Давай-ка, Силыч, обскажи всё сначала погромче, да растолкуй вновь явившимся, какой рай ты нам наобещал.

Силыч, уже по обкатанной до этого программе, изложил, расцвечивая новыми красками, все выгоды переселенцев. И земли будет больше, и обустроиться будет легче, и не в Сибирь ехать надо, и власти помогут и лесом и деньгами, и налоги, поначалу, брать не станут. В заключении бросил в толпу призыв:

– Подумайте, мужики, сколько выгод. Кто решиться —

бумаги быстро выправим и поможем, дело стоящее, а нам ещё по другим сёлам путь предстоит; смотрите, как бы не опоздали – скоро сев. Из собрания посыпались вопросы, тех кто недопонял и не расслышал, на что Силыч дал совет:

– Вы, как прежние переселенцы, можете ходоков туда послать. Железная дорога до самого места доставит, а там уже ваши земляки обустроились – вот и у них поспрошайте и оглядитесь, да и у властей на месте лучше заранее определиться. Ну а потом, всё и обскажите селянам. Так что, поторапливайтесь!

Жандармский офицер, исполнивший свою миссию, и Тимофей Силыч устроились в тарантас и по весенней

распутице полетели в другое село агитировать других переселенцами становиться.

Сход долго не расходился. Отдельными группами обсуждали предложение. Те – кто побагаче, обустроился на месте, в своих головах прокручивали сказанное и находили много выгод для себя, если недоимщики и беднота уедет. Тогда и землицы добавится при новом разделе и налог за недоимщиков не надо будет всем сельским обществом оплачивать, хотя, конечно, лишние рабочие руки в страду от должников и батраков не помешали бы. Они больше молчали, изредка поддерживая тех, кто предлагал обживать новые места,

– Дело говорите; тесно тут у нас, кто-то и в Сибири обустроился и не жалеет, а башкирцы поближе, всё-таки в Европе, да и русских с хохлами там полно и, вроде, не

жалуются, что, как ранее, башкирцы их теснят и с саблями на царя и помещиков идут и деревни поселенцев с церквями жгут. Пишут, что там давно всё замирилось.

После долгих обсуждений, где свои голоса и женщины втискивали, подначивая мужей учесть и их пожелания. Дед

Евсей, взойдя на крыльцо и, потеснив, долгое время

молчаливо стоявших, старосту с секретарем изрёк:

– Давайте спровадим к башкирцам двух человек, толковых ходоков, что бы всё толком разузнали и проверили то, что Силыч рассказал, да узнали у опытных переселенцев как дело с властями выгоднее провернуть и обустроиться побыстрее. Спешка, она, нужна только при ловле блох. Верь глазам своим и живи своим умом. Сколько раз уже мужика вокруг пальца обводили.

– Верно говоришь Евсей, раздалось из толпы, -Всем

миром скинемся на дорогу. До Урал за четыре дня по железке добраться можно.

– Кого пошлём? Может желающие есть?

Никто из желающих и рот не успел открыть, как большой знаток деревенской жизни – тётка Матрёна, любившая везде о себе заявить и свое слово вставить громко, боясь, что её, кто —то, может опередить и перекричать, почти завопила:

– Евсея и Шобету, кого же ещё! Наконец и секретарь подал свой голос, помятуя, что и власть должна как-то

поучаствовать в столь важном деле,

– Верно, говорит Матрёна. Кто лучше Евсея Кузьмиича, землю знает и любопытство имеет, да и с людьми он сходится быстро.

– Точно, – раздалось из толпы.

– Стар я уже кочевать, – отнекивался Евсей, радуясь в

душе, что люди ценят его на селе.

– Ничего, выдюжишь, а старуху твою от кавалеров

обороним; только Евсей башкиркой там не обзаведись, у них там позволено и двух жён заводить. Майдан грохнул раскатистым смехом, на что Евсей рукой расправил свои усы. Кандидатура Евсея больше не обсуждалась. Дело было решённое. С Шобетой затруднений тоже не оказалось. Шобета – мужик средних лет, крепкий и коренастый, с чёрной как смоль головой и бородой с ниточками седых волос, открытым внимательным взглядом карих глаз, был уважаем и не имел недоброжелателей. Рассудительный и умелый в делах, обременённый большим семейством,

Шобета никак не мог выбиться из нужды. Несчастья валились на него одно за другим: то корова падёт, то

проезжие цыгане лошадь уведут, то, именно на его наделе,

дождики не льются. И тайком курившие пацаны, обнаруженные родителями, с испугу бросив окурок, спалили сарай, да ещё и полдома обугленными бревнами и мигом сгоревшей соломенной крышей чёрными стропилами будет на улицу смотреть. Ему сама судьба должна была подсказать: " Беги отсюда хоть на край света, ищи своё место-земля широка». В деревне, большинство мужиков, при обращении к старшим и уважаемым обращались по отчеству, а в разговорах между собой являли и прозвища. Откуда явился Шобета сюда и, что это за имя, фамилия или прозвище никто не спрашивал- зато многие сразу оценили его усердие, готовность помочь всякому нуждающемуся, не бескорыстно совсем, а за такую плату, что считалась смехотворной, а одиноким старикам и совсем задарма. И дети его росли в отца – трудолюбивыми и безотказными. Услышав своё имя, Шобета не сазу сообразил, что его хотят отправить посыльным и отрезал: