В сторону Сиуатанехо

© Анатолий Бимаев, 2022

ISBN 978-5-0059-2748-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В сторону Сиуатанехо
(повести)

Человек-птица

И ушло за горизонт солнце, и на широком плаще Атеа засияла россыпь жемчужных звезд. Смежились очи бога. Задремала его возлюбленная Папа-земля, из священного союза с которой образовался некогда мир. Оцепенели в сонной дремоте подернутые туманом реки, горы, деревья. Уснул, умиротворенный собственным дыханием, океан. И давно отгорели костры в деревнях, растворяясь в темной ночи едким дымом. Спали люди в своих ветхих фаре и видели уже пятый сон.

Не спал только юноша Тутанакеи, сын безвестного рыбака и мастерицы циновок, сильный и смелый, свободный духом, словно Мауи – легендарный герой, похитивший у богов подземного мира огонь.

В это позднее время на берегу океана, среди зарослей пандануса, в тени шелковицы и хлебного дерева, отбрасываемой полной луной, Тутанакеи ждал Хинемоа, прекрасную дочь вождя по имени Тура. На горе и счастье юноши, ибо любовь всегда есть великое горе и великое счастье, Хинемоа была ритуальной принцессой, таупоа племени Мокоии. Ни один смертный не мог желать Хинемоа. Она появилась на свет, чтобы девственной служить на священных обрядах распития кавы, встречать именитых гостей, быть лицом и честью каинги. А потом, в один из назначенных верховным тохунгою дней, украшенной морскими ракушками и перьями казуаров, возлечь на ложе вождя соседнего племени, укрепив союз двух матае.

Далеко разносилась печальная песня флейты Тутанакеи, на голос которой должна была приплыть Хинемоа. Прошло две недели, как они условились свидеться, но девушка так и не появилась. Две недели с того благословенного дня, когда, встретившись взглядами на собрании племен архипелага – племен острова Офату, который украшала своей неземной красотой Хинемоа, и племен острова Отахуху, где родился и вырос Тутанакеи, – молодые поняли, что влюбились.

Нелегко, верно, было вырваться Хинемоа из-под надзора многочисленных теток и бабушек, не отпускавших ее от себя ни на шаг. Нелегко было выкроить час любви в этом мире несправедливости и раздора, и потому Тутанакеи не унывал, каждую ночь, верный своему обещанию, выходя к берегу моря играть на флейте.

Две недели он дожидался возлюбленную. И две недели Хинемоа томилась, словно в темнице, на ставшем ей ненавистном острове Офату. В первую ночь, выйдя на побережье, чтобы пуститься по волнам океана навстречу прекрасной музыке, она обнаружила, что кто-то вытащил все суда на песок, не оставив на воде ни одной лодки. Тогда Хинемоа явилась на берег еще один раз. Но и на вторую, и третью ночь, и четвертую все повторилось опять. Словно прознав о планах влюбленных, какой-то злой дух нарочно мешал им соединиться, разлучая вытесанные священными теслами мастеров Мокоии каноэ с их единственной верной спутницей жизни – капризной и своенравной Моаной, ласковой, нежной Моаной, грозной Моаной.

Призывно звучала вдали одинокая флейта Тутанакеи. Это сама любовь его сердца, нашедшая воплощение в чарующих звуках мелодии, спешила к своей Хинемоа, но девушка не могла покинуть родной земли.

Дни тянулись медленной пыткой. Неужели Мауи, не закончив великих подвигов древности, снова взялся утихомирить быстрокрылое Солнце, остановив его бег, чтобы не светили звезды над Оялавой, не было больше рассветов и зорь, не было тайных свиданий под прикрытием мрака. С трудом двигалось Солнце по небу, изнемогая в усталости. Где ему справиться с полубогом? Верно, подобно струне натянулась веревка героя, которой он пленил лучезарную сферу, и пот блестел на его мускулистой груди и глаза смотрели с непреклонным упорством. Кто мог ему помешать?

И тогда Хинемоа обратилась к Мауи с такими словами:

– О, прославленный герой древности!

Ты выловил на крючок, словно рыбу, земли Офату и Отахуху, ты добыл для людей архипелага огонь, ты замедлил бег Солнца, чтобы под его ласковым светом вызревали кокосы и ямс, бананы и таро, наливались питательной мякотью плоды хлебного дерева. О твоих подвигах слагают легенды, твое имя не сходит с уст благодарных жителей Оялавы. Но достоин ли восхищения рыбак, который, снискав себе славу великого мастера, на старости лет вместо того, чтоб терпеливо ждать смерти, немощным и слепым, снова рвется в неспокойные воды Моаны навстречу новым победам? Разве уже не исполнил он все, что предназначила жизнь? Разве уже не смотрят на него молодые, мечтая сравняться с ним в ловкости и удаче? И разве не говорят про таких, что они подобны акуле, возжелавшей слопать собственный хвост?

Задумайся, прославленный герой древности, бесстрашный Мауи!

Мечтая снова вернуться к великим делам своим на Земле, не состязаешься ли с собственной славой? Не пытаешься ли новым подвигом предать забвению старые? Умертвить уста благодарных жителей Оялавы, славящих твое имя в легендах?»

Так обратилась Хинемоа к Мауи.

И умный, величественный сын богов внимал ее журчащему, как ручей голосу, и его сердце смягчалось. Разжимались крепкие руки, державшие Солнце, словно на привязи, и Солнце спешило за горизонт в страну мертвых Гавайки, и зажигались звезды одна за другой на темном плаще бога Атеа, и выходила Луна.

Снова Хинемоа спешила к берегу моря, но вновь не могла покинуть пределов земли Офату. Зол и коварен был дух, вставший на пути двух влюбленных. Словно травинки, каждую ночь перемещал он тяжелые каноэ на побережье, туда, где не могли их достать волны прибоя, лишая девушку желанной встречи с Тутанакеи.

Две недели Хинемоа тосковала по юноше. А на пятнадцатый день, не в силах более выносить томившей сердце разлуки, она бросилась в море со связкой спелых кокосов и поплыла на звук флейты возлюбленного. Несколько раз Тутанакеи прерывал свою музыку, теряя, верно, надежду увидеть любимую, и тогда душа девушки стыла в отчаянье. Скрылась за облаками Луна, освещавшая полуночный мир, не было видно путеводных созвездий. В какой стороне Земля, сулившая жизнь и спасение, а в какой Океан, обещавший погибель, разобрать невозможно. Но сильна была любовь Тутанакеи, непоколебима вера его в то, что однажды Хинемоа придет – через мгновение флейта снова звучала в ночи и девушка узнавала дорогу.

Не умолкал бы только этот манящий звук в темноте, пело бы только сердце влюбленного и ничто не собьет Хинемоа с пути. Ни ледяное течение, влекущее ее в открытое море, ни усталость, сковавшая руки и ноги, ни страх перед дальней дорогой и хищными рыбами. Все готова преодолеть, справиться со всем Хинемоа ради любимого. Ведь красив, как сам вождь, ее Тутанакеи, быстр, как сапсан, а молва о его силе шагает по мирным каингам, точно живой человек.

Давно волновала воображение девушки эта молва, давно растила в сердце всходы любви, задолго до их первой встречи в родной Мокоии. И теперь, распустившись подобно цветам гибискуса, заблагоухав, как самый изысканный плод, чувство ее стало огромным и неукротимым.

Долог был путь Хинемоа к земле Отахуху, опасен и труден. Но всему когда-нибудь приходит конец. Пришел конец и ее испытанию. Ступили девичьи ноги на песок заветного острова и, вспорхнув легкими птичками, побежали к Тутанакеи. И Тутанакеи, увидав Хинемоа, поспешил ей навстречу. Никогда еще ночь не была свидетельницей столь страстного поцелуя, что увенчал объятия двух влюбленных, никогда еще не наблюдала она столько нежности в отношениях смертных мужчины и женщины. Не жаждали, верно, так соединиться друг с другом даже горы острова Офату, Кара и Какепуку, что по легенде, томимые пылом любви, преодолели моря и равнины лишь бы быть вместе. Вот уже тысячу лет стоят они, одна напротив другой, не в силах разомкнуть взглядов, и туман, нисходящий по вечерам на их склоны, застенчиво прячет брачные ласки. И хотя не было у смертных влюбленных впереди столь долгих лет жизни, не было огромных гранитных сердец, способных стерпеть томление безмерного чувства, одним поцелуем они испили до дна всю чашу вечности и мгновение это растянулось, словно века.

Высок и крепок был Тутанакеи. На твердой, как камень, груди его красовались щиты перламутровых раковин, а запястья украшали браслеты тридакны. По широким плечам, спине и ногам кружилась спиралью, то переходя в паутину, то рассыпаясь на мелкие брызги точек, черная татуировка, рельефная, будто кора столетнего дерева. Лицо же его было, верно, высечено под резцом знаменитого мастера: непреклонные линии подбородка, носа и губ, лучащийся взор, озаренный светом божественной силы, оттянутые до ключиц тяжелыми серьгами уши. Само совершенство пожелало явиться миру в Тутанакеи. Не было в нем никакого изъяна, уродства.

Подстать красавцу Тутанакеи была и Хинемоа. Налегке плыла она по морю и потому единственным украшением, в котором девушка предстала пред юношей, была нагота стройного, смуглого тела. Все в этом теле сияло гармонией: миниатюрное личико с порхающими по жизнерадостным траекториям бархатными глазами-бабочками, круглые, стоячие груди и покатый живот, еще не познавшие муки рождения, отнимающей женскую силу и молодость. Все в Хинемоа было прекрасно, и Тутанакеи, зачарованный прелестью юной красавицы, смотрел на нее с восхищением.

И обратилась Хинемоа к Тутанакеи с такими словами:

– О, славный воин Тутанакеи! Любимый Тутанакеи!

Нелегок был путь к тебе. Злой дух преграждал мне дорогу, разлучая каждую ночь священные лодки с Моаной, чтобы я не могла покинуть родной Мокоии. И Мауи, этот тщеславный Мауи, пытался мне помешать, остановив бег легкокрылого Солнца, дабы не было больше ночи на земле и тайных свиданий влюбленных. Течение норовило унести меня в открытое море, и звук твоей флейты все время терялся во мраке, обрекая меня на погибель. Но несмотря ни на что я приплыла к тебе, Тутанакеи, ибо нет во всем мире, во всех девяти небесах, такой грозной силы, что способна смирить порыв страстного сердца.

И пусть отец, великий вождь Тура, предназначил Хинемоа в жены другому, лишь ты станешь ее настоящим супругом, любимый. Сам дух мой взялся за руки с твоим и теперь они тихо шагают вдоль кромки моря. Разве брачный союз их не священен? И разве не крепче он тех мертвых уз, что налагают на нелюбимых своим глухим бормотание тохунги среди каменных истуканов мараэ?

Так обратилась Хинемоа к Тутанакеи, и так Тутанакеи ответил:

– О, прекрасная Хинемоа, достойная дочь великого Тура.

Клянусь, не бывать тому, о чем ты говоришь! Прежде скроется под водой Отахуху, чем ты станешь женой Кахукуры. Прежде боги девятого неба состарятся, чем, покорная и молчаливая, ты подаришь ему свои нежеланные ласки. Запомни слова мои, Хинемоа! Не носить мне своего имени, если я не сдержу клятвы.

– Тогда люби меня! – воскликнула Хинемоа. – Или в тебе нет костей и ты не решаешься в этом признаться?

И обнял девушку Тутанакеи, и она ему не противилась. Он обнял ее не так как при встрече, любовно и ласково, словно пташку, в тщедушном теле которой едва теплится жизнь и ты боишься ее раздавить, а обнял иначе, порывистей, и руки его, казалось, прошли через кожу, вросли в Хинемоа, как корни, выжимая по капле из сердца любовь. Они питались любовью, но корней-рук было мало, чтобы насытить все дерево, заключенную в ребрах мятежную душу Тутанакеи, и тогда он прижался к ней ртом, приник грудью, сомкнул свои бедра с бедрами девушки и так, слившись с ней в одно целое, пил ее, как одержимый, сминая и комкая, раздирая на части.

Как горный родник в знойный полдень Тутанакеи пил Хинемоа и любовь в ней не пресекалась. Любви было так много, что она вот-вот могла выплеснуться через край, не в силах унять своих страстных порывов. И когда Тутанакеи, насытившись, наконец, отстранился от девушки, усталый, но радостный, любви в Хинемоа было ровно же столько, что и в самом начале, но теперь она тихо плескалась внутри, как безмятежное море, спокойные волны которого ласково били о грудь.

Чувствуя в себе это море, девушка открыла глаза и, открыв их, увидела, как светлеет восточное небо. С тяжелым сердцем поднялась она с брачного ложа. Грустно ей было прощаться с милым возлюбленным, грустно было смотреть на него взглядом разлуки вместо взгляда радостной встречи, зная, что не можешь остаться.

И обратилась Хинемоа к любимому:

– О, Тутанакеи, мой желанный супруг.

Поблекли звезды на плаще бога Атеа, им вот-вот на смену придет встающее Солнце. Близок рассвет, близок час нашего расставания.

Вместе с маленьким озерцом Каити на вершине горы Какепуку, что по легенде влюбилось в самую яркую звезду небосвода, я ожидаю дня с печалью и невыразимой тоской. Ужели не видеть тебя мне при солнечном свете? Ужели не выходить с тобою под руку из нашего общего фаре свободно и без стыда, как подобает жене? Ужели любоваться тобой лишь краткое время ночи, посвящая дни ожиданию?

Так обратилась Хинемоа к любимому и, смолкнув, заплакала.

Тяжелый камень лежал на душе Тутанакеи и потому сперва он ничего не ответил любимой, не желая явить своего малодушия.

Когда же поборол он дрожь голоса, то произнес:

– Верь мне, прекрасная дочь Мокоии, лучшая из земных жен. Как я сказал, так и будет. Не разойдутся дела мои со словами до тех самых пор, пока будет стучать в венах кровь, а сердце шептать твое имя. Не коснется тебя Кахукура. Не возляжет с тобой на одном ложе. Не назовет своей супругой.

Так сказал Тутанакеи, и тревога души Хинемоа прошла и сами собою высохли слезы.

Но настало время прощаться. Горькими были поцелуи влюбленных, которыми они обменялись теперь. Пообещав Тутанакеи приходить к нему каждую ночь, Хинемоа пустилась в обратный путь. И дорога эта была дорогой воспоминаний. Она не пугала более девушку грозящими трудностями, потому что плыла Хинемоа туда, куда ей приплыть не хотелось. Казалось, было бы лучше ей утонуть – столь нестерпимой представлялась разлука, но море, будто назло, само несло ее к ненавистному берегу, с каждой секундой отдаляя от благословенной земли Отахуху. Никто в этот раз не играл Хинемоа на флейте, направляя ее в темноте, никто не ждал со своею любовью под кронами хлебного дерева, но путешествие девушки закончилось благополучно.

Вступив на родной остров, Хинемоа направилась было в свой дом, желая тенью пробраться мимо спящих фаре деревни и никем не замеченной лечь на циновки, встретив так утро. Но планам ее не суждено было сбыться. Когда проходила она мимо лодок, скучавших на берегу по волнам Моаны, ее остановил властный окрик Пифанги – старой, завистливой тетки, охранявшей ее целомудрие для чужого матае.

И сказала Пифанга племяннице:

– Стой, дрянная девчонка!

Где пропадала всю ночь? Ответь мне, негодница!

Неужели завела себе ухажера, забыв, что должна стать женой вождя Кахукура, славного правителя Уикато, что по той стороне горы Кара? Разве не подобает благодарить милосердных богов, пославших на долю такую завидную участь? Или несносна тебе, легкомысленной, роль таупоа, раз позволяешь себе подвергать всех опасности, проводя ночь с любовником?

Посмотрим, что скажет на это отец, великий вождь Тура, услышав о падении дочери, обесчестившей свой древний род Мокоии.

Так сказала Хинемоа Пифанга.

И были слова ее страшным укором для девушки, но не заставили сожалеть о содеянном. Ибо алчен и стар был вождь Кахукура, не любила его Хинемоа, а любила красавца Тутанакеи, и не могла идти против зова природы.

С потухшим взором шла Хинемоа вслед за Пифангой. И вид ее в этот момент казался настолько же жалок, насколько самодоволен был вид злой Пифанги. Прожив всю жизнь без любви, переходя, как ненужная вещь, от одного мужчины к другому, она была рада видеть чужие несчастья и особенно несчастья племянницы – самой красивой, самой удачливой, самой одаренной почестями и украшениями девушки племени. Теперь удача ее должна смениться страданием, а почести – позором, и Пифанга видела в этой коварной игре изменчивой жизни проявление высшей справедливости небожителей, находя беду Хинемоа заслуженной.

Вместе с душами жителей Мокоии, возвращавшихся из страны сновидений, женщины вступили в деревню. Между невысокими фаре с покатыми крышами, касавшимися самой земли, курились пепелища ночных костров, призванных отгонять от жилищ темных духов. Тут и там шныряли свиньи, при виде людей они с пронзительным визгом и хрюканьем разбегались по сторонам, прячась в зарослях тропических джунглей. Вся деревня, словно бы вырастала из этих зарослей. Она была продолжением зеленого леса, частью пейзажа, как горная речка или просека, аккуратная, чистая, праздничная. Аккуратная и чистая, потому что жители Мокоии любили свой дом и любили остров, на котором родились. Эта сыновняя любовь к священной Папа-земле не давала им позабыть свои корни, призывая ухаживать за прародительницей, когда-то в великих страданиях выносившей их в своем большом чреве. Праздничный же вид деревне придавали крыши строений. Они покрывались широкими листьями пальм, которые, выцветая на солнце, становились белыми, словно песок, и были приятны для глаза.

Пифанга провела Хинемоа в самый дальний конец Мокоии. Провела ее мимо мараэ, длинной площади для ритуалов, обложенной стеной камней и охраняемой высеченными из горного туфа истуканами предков, провела мимо мужского дома собраний, мимо всех спящих фаре, будто желая явить позор девушки, засвидетельствовать перед этими молчаливыми зрителями бесчестье ритуальной принцессы, посмевшей долгие годы находить незаслуженный кров в их мирном селении.

Наконец, втолкнув девушку в хижину, Пифанга уселась напротив, как сторож, дожидаясь минуты, когда души жителей Мокоии вернутся. Ждать пришлось не так долго. Один за другим просыпались дома, наполняя деревню и окружающий лес звуками человеческой жизни. Плакали дети, кричали их матери, смеялись отцы, добродушно болтая о чем-то с другими мужчинами. Кто-то, собираясь рыбачить, приводил свои снасти в порядок, кто-то готовился к изнурительному труду на плантациях. Тут и там доставались запасы еды, в земляных печах грелись камни.

Решив, что момент наступил, Пифанга повела Хинемоа к вождю, с ехидной усмешкой напомнив, чтобы та надела свою лаву-лаву, поскольку теперь они не одни. Как хотела вызвать она в Хинемоа смущение, как хотела оскорбить эту любимицу жизни, но девушка, оправившись после первого страха, уже не боялась Пифанги. Она никого не боялась. Только любовь была по-прежнему в сердце и эта любовь давала ей осознание правоты, высшей и непорочной, той правоты, что не могли оспорить людские обычаи, пусть даже дарованные человеку святыми тохунгами.

«Разве не есть мир – любовь?» – рассуждала девушка. – «Разве не вьют птицы гнезда, самка с самцом, и разве не любят друг друга они в этих гнездах, взращивая потомство на радость своему покровителю, улыбчивому богу Тане? И разве не ищет в беспредельных просторах Моаны рыба-мужчина свою рыбу-женщину, из союза с которой родятся их общие дети, а от этих детей внуки и правнуки и так без конца, как завещал всем тварям морским Тангалоа, создавая великое царство, невесту Земли – Океан? Так почему же она, Хинемоа, не должна подчиняться извечным законам природы? Неужели богам мила ее девственность? Неужели им нужна чья-то жертва, дабы двигался дальше, не прерываясь, величественный круговорот земной жизни?

Нет, Хинемоа не понимала такого порядка вещей и сейчас, идя за Пифангой к вождю, возмущалась выпавшим на ее долю несчастьем. С завистью смотрела она на жителей Мокоии, на всех этих обремененных мирскими делами людей, рыбаков и охотников, искусных строителей лодок, резчиков дерева и моряков, склонявших почтительно головы при ее появлении. С завистью не к их мастерству и уделу, но к возможности свободно любить, не боясь наказания за свои чувства.

Вот о чем думала Хинемоа, идя с Пифангой к вождю.

И вот почему, увидев его, облаченного в великолепный наряд из красных перьев попугая сенги и ожерелий из отточенных зубов кашалота, девушка не отвела своего взгляда от взгляда отца.

Радостным и приветливым был отец. Он, суровый вождь Мокоии, грозный в мирное время и безжалостный на войне, встречал дочь Хинемоа, не тая нежности. Немногим, далеко немногим во всей Оялаве выпадала честь ощутить на себе расположение матае. Тура не чаял души в дочери и редко проявлял к ней суровость, и теперь эта любовь, должная пару мгновений спустя обратиться праведным гневом, больно ранила Хинемоа, но не заставила отвести взгляда.

Вождь сидел в конце залы, напротив входа, служившей одновременно приемной по срочным делам, трапезной и комнатой отдыха, где по вечерам он внимал танцам и песням наложниц, беседовал с тохунгами племени. Он сидел на циновках, скрестив ноги, и принимал из рук двух приближенных служанок жаркое из кабана, запеченное в листьях банана. Даже сейчас, в эту раннюю пору, когда ни один завзятый рыбак не успел выйти в море на поиски рыбы, он был величественен и прекрасен, и его прямая спина, словно высеченная из твердого камня, излучала недоступное обыкновенным смертным достоинство. Полон достоинства был и его немой жест, пригласивший Пифангу и Хинемоа сесть подле него на циновки, где, склонив почтительно головы, им предстояло дожидаться момента, когда он закончит священную трапезу и уделит им свое бесценное время.

Все в облике Туры вызывало восторг, все говорило о том, что пред вами потомок богов, чья родословная брала свои корни от первых героев Гавайки, далекой прародины островитян. Все в великом вожде было божественно, и когда, покончив с едой, Тура медленно смежил глаза, приготовившись слушать, казалось будто тысячи предков застыли в слепом ожидании, стараясь узреть человеческий голос.

И взяла первой слово Пифанга.

Недобрыми помыслами приводилась в движение ее речь, желчными были слова, шедшие из темного сердца. Хмурился вождь, постигая их смысл и душа его, подобно сосуду, наполнялась водой чужой злости. Такого позора Тура не терпел никогда в жизни. Не раз доказав на полях битвы свою храбрость и ум, он теперь чувствовал себя не покрытым татуировкой юнцом, взирающим на врага с постыдной растерянностью. Не знал он, как действовать перед лицом этой опасности, как воевать с этим новым противником без плоти и крови. Бесстрашный в сражениях с позором, которые он непрестанно вел в каждой войне и в каждый день мира, Тура не был готов бороться с бесчестьем, добытым для него собственной дочерью.

Дослушав Пифангу, Тура спросил Хинемоа:

– Правду ли говорит эта женщина?

И Хинемоа ответила:

– Да, великий вождь Тура, если можно назвать шипение змеи, что приготовилась к смертельной атаке, правдивой – эта женщина говорит правду. Но правда не всегда справедлива, отец. Черной завистью продиктованы слова злой Пифанги и единственным ее побуждением, подобно побуждению тридакны, притаившейся между кораллов, чтобы схватить легковерную рыбу, есть желание меня погубить.

И ответил тогда вождь Тура девушке:

– Мир не справедлив, Хинемоа. Помни это, моя беспутная дочь, дабы не было больше в жизни твоей заблуждений и досадных ошибок. Невинна ты еще в своем сердце, хоть познала мужчину. Но всякий ребенок когда-нибудь должен стать взрослым. Так стань же взрослой теперь, Хинемоа! Знай, нет другой справедливости в мире, кроме справедливости силы, ибо кто осмелится в здравом уме предать суду дела победителя?

– Может быть, боги? – ответила девушка.

– И боги любят сильнейших. Я не знал ни одного матае, который, победив на земле силой оружия, был бы потом наказан богами. Такое возможно только в легендах, но легенды что сказки для взрослых. Не всему в них следует верить на слово.

Так сказал Тура, и взор его омрачился раздумьем. Долго размышлял он, долго вел мысленный разговор сам с собою, решая, как поступить. Когда же молчание его стало гнетущим, он обратился наконец-то к Пифанге:

– Не мне учить тебя, женщина, как поступить в такой ситуации. Вам, коварным ханжам и плутовкам, известно, что нужно сделать, чтобы жених считал себя первым мужчиной невесты, пусть даже та трижды до этого была в браке. Представь в глазах Кахукуры Хинемоа вновь девственной и будешь мной награждена. Открывшееся же сегодня забудь. Не годится нам, достойным правнукам Ру, предстать перед остальными каингами Оялавы вечным поводом для злых насмешек.

А ты, моя дочь Хинемоа, готовься к свадьбе.

Назначим этот торжественный день на следующий месяц, после ритуального выбора Человека-птицы. Дни же в ожидании праздника ты проведешь в своем фаре под присмотром Пифанги. Это избавит твой незрелый разум от необдуманных действий и дарует нам, старик, желанный мир и покой.

Так сказал Тура.

И женщины, склонив пред ним свои головы, направились к выходу.

Долго плакала Хинемоа по возвращении домой. Не спускала более глаз с нее злая Пифанга, расположившаяся возле входа в жилище с домашней работой. В полдень заступала она на свой пост, а ближе к полуночи ее сменяла родная сестра Ниварека, которую в свою очередь на рассвете подменяла третья тетка – Паре. Надежно и чутко стерегли они пленницу, лишь иногда позволяя выходить из темницы. И если кто-нибудь вдруг задавался вопросом в каинге: «Почему давно не видать Хинемоа, ритуальной принцессы? Почему не радует больше она ничьих взоров? И почему стерегут ее тетки Пифанга, Ниварека и Паре?», – им отвечали, что Хинемоа больна и ей необходим отдых.

Долго плакала Хинемоа, но ни одна душа в каинге не знала об этом. Все были рады скорой свадьбе таупоа и вождя Кахукуры, и даже отец девушки, великий матае племени Мокоии, мысленно считал дочь счастливой. Расценив ее похождение не иначе, как прихотью, сиюминутной блажью, он уже видел момент, когда та, раскаявшись и поумнев, вступит в дом именитого мужа, наряженная в свадебные ожерелья. Одна лишь Пифанга знала, сколь тяжело дается Хинемоа разлука. Но разве была душа у этой уродливой женщины? Разве не жил давно в ней горный дух, сожравший все внутренности, и теперь приводивший в движение ее мертвую плоть одной своей ненасытной к злу волей?

Вот почему было сказано: «Ни одна душа не знала о страданиях Хинемоа». Может быть, лишь Тутанакеи, не дождавшись любимой в условленный час, догадался, что с ней приключилась беда. А может, наоборот, рассердился, разгневался юноша, решив, что Хинемоа над ним посмеялась и, даровав ночь лживого счастья, обрекла на горькие дни расставания. Помнит ли, любит ли он еще Хинемоа? Не отвернулся ли от нее? Придет ли на выручку, как обещал или, разуверившись в верности женского сердца, уплывет на лодке в сторону восходящего Солнца на поиски вечной славы и смерти?

Сомнения не давали Хинемоа покоя. Но на счастье ее неподалеку от фаре на ветках шелковичного дереве вила гнездо семья миромиро – жизнелюбивых белогрудых синиц, ожидавших потомства. Эти милые пташки были известны своей домовитостью и столь редко встречающейся на Земле прочностью супружеских уз, благодаря которым самец и самка проживали всю жизнь неразлучно. Он помогал строить гнездо и заботиться о потомстве, а она в награду ему заливалась прелестными песнями, оглашая округу переливчатой трелью, утешая и радуя сердце супруга. К миромиро не раз обращались влюбленные с просьбой соединить разлученные души: мужья хотели вернуть сбежавших из дома жен, невесты плакали о женихах, чьи лодки не вернулись из моря. И всегда миромиро спешили на помощь, не зная отказа и неудачи. Они находили заблудших, тихонько садились к ним на плечо и начинали свой нежный щебет, в каждом звуке которого таились воспоминания о доме и оставленных близких. В сбежавших эти песни воскрешали любовь, заблудившимся открывали дорогу, больным придавали сил подняться на ноги. Для всякого у них была добрая песня. И, вспомнив об этом сейчас, Хинемоа тихонько позвала миромиро, надеясь, что та не откажет и разыщет любимого.

Услышав зов девушки, птичка легко вспорхнула в окно и, устремив на пленницу два темных бусинки-глаза, замерла в ожидании человеческой речи.

И произнесла Хинемоа:

– О, миромиро, утешительница разлученных сердец!

Помоги мне отыскать милого. Заперта я в этом доме и не могу придти к нему на свидание, хоть в мыслях своих подле него. Скажи ему, что узнала тетка Пифанга о нашей любви и что запрещено мне отныне покидать свою хижину не иначе, как на свадебный пир в честь обручения с вождем Кахукурой.

В точности запомнила миромиро слова девушки и, когда та умолка, взмахнула короткими крыльями, устремившись в объятия неба, как лодка навстречу Моане. Поднялась она над деревней, поднялась над кронами леса, поднялась над дымом тлевших костров. Поднялась так высоко, что выше ее были лишь Кара и Какепуку, и полетела меж гор к блестевшему серебром океану.

Летела птичка все дальше, гонимая просьбою девушки. Вот позади осталась песчаная пристань деревни, позади остался остров Офату, а Отахуху приближался все ближе и ближе. Высоко поднимался он над водой острыми, скалистыми очертаниями горы Пукетарата – отвергнутого Карой любовника, который вот уже тысячи лет с завистью и обидой грозно взирал на счастье соперника и не сходил с места, не решаясь покинуть прекрасную Кару. Кто знает, быть может, однажды, проникнувшись терпеливой любовью несчастного, гора-женщина переменит свое настроение и снова станет его, отвергнув красавчика Какепуку? Грезя об этой желанной поре, Пукетарата время от времени предавался мечтам, отчего вершина его закрывалась белыми облаками, и люди тогда говорили, что он заснул и что не стоит тревожить его сновидений. В такие дни смолкали все разговоры и смех, прекращали стучать священные тесла по дереву. Каждый боялся, что прерви он сон могучей горы, и та в гневе и ревности, покинув свой остров, устремится сражаться с ненавистным противником, пытаясь завоевать любовь силой, и тогда жителям Оялавы несдобровать. Тяжело придется и птицам и зверям, и потому миромиро, всегда гнездившаяся по соседству с людьми и отлично знавшая все их легенды, приближалась к земле Отахуху как можно тише, чтобы не потревожить спавшего великана.

Перелетела она узкий пролив, разделявший два острова, с разбросанными по воде небольшими утесами, что обронил Пукетарата во время своего последнего побега с земли Офату и, тихонько чирикнув, села на ветку прибрежного дерева. И увидела она Тутанакеи и, увидав его, признала в нем гордого юношу, по которому плакала в заточении Хинемоа. Разве мог этот стан, величавый и мужественный, эти мускулистые руки, похожие на двадцать сплетенных между собой лиан, эти широкие скулы и полный достоинства взгляд, принадлежать кому-то другому, не Тутанакеи?

Печален был юноша, сидевший на побережье. Тяжело и ему давалась разлука, и его печень грызли злые духи страдания, а взгляд то и дело устремлялся к противоположному берегу, туда, где жила Хинемоа.