Czytaj książkę: «Любовin»

Czcionka:

ISBN 978-5-4485-3995-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В новой книга Анатолия Арамисова собраны рассказы и повести, посвященные любви. В ее самых разных проявлениях. Эгоистичная и беззаветная, бескорыстная и наивная, взаимная и безответная, расчетливая и экстравагантная – все эти оттенки любви читатель может прочувствовать на страницах этой книги. Автор по праву считается мастером по созданию неожиданных для читателя концовок своих произведений. И здесь, в этой книге, это особенно ярко проявляется в повести «Перстень», рассказах «Гражина», «Француженка, играющая в шахматы», «Любовin», «Секс за миллион долларов», да, пожалуй, и всех остальных рассказах и повестях.

Анатолий Арамисов

Автор романов «Французская защита» (2006г.), «Гости виртуального полнолуния» (2008 г.), «Короли умирают последними» (2010 г.), «Предвестники» (2010 г.), сборников повестей и рассказов «Вояжеры» (2011 г.), «Гроссмейстер» (2017 г.)

Работал редактором журнала «64 – Шахматное обозрение».

Его рассказы «Попутчик», «Жизнь в трех словах», «Вояж, вояж» и другие неоднократно выигрывали литературные конкурсы в интернете.

====================================================

Гражина
рассказ

Я устроился поудобнее на верхней полке купе, заложил руки за голову и закрыл глаза. За окном слышались привычные звуки вокзальной суеты, характерный скрип колесиков чемоданов, гортанные крики вокзальных торговцев, невнятный бубнеж дикторши в динамиках, разноголосый гомон провожающих и пассажиров.

Я – челнок.

Никогда бы не подумал раньше, что меня станут обзывать таким словом. Но после крушения нашей советской империи в лексиконе её жителей появилось немало новых выражений. Мудреных, вроде тех, что произносились с экрана телевизора лысоватыми гражданами с выпученными глазами и причмокивающими губами. И вот такие – простые выражения, которыми окрестили потерявших работу, кинувшихся на заработки валюты за бугор. Наш деревянный рубль потерял доверие бывших строителей коммунизма.

Я еду в Варшаву.

Уже в который раз, даже со счета сбился. И каждая поездка приносит новые впечатления. Всё непредсказуемо. Ты можешь хорошо заработать, а можешь вернуться ни с чем. Если деньги найдет таможня, если тебя обманут поляки, или ограбят бандиты. Сколько слёз я видел на центральном вокзале польской столицы! Сколько горя в глазах людских. Криминал расцвел пышным цветом в начале 90-х именно на почве, удобренной деньгами челноков.

Меня можно обмануть, но ограбить нелегко. Я бывший боксер, мастер спорта. Но всё же раз случилось.

Уже в трамвае я заметил за собой слежку. Их было четверо, кавказцы, похожие друг на друга. Они окружили меня в проходе: двое сзади, двое спереди. Ближний ко мне сверлил меня взглядом, как будто хотел загипнотизировать, напугать уже сейчас.

– Думаешь, я вас боюсь, тварей? – усмехнулся я, глядя чурбану прямо в глаза. Тот дернулся, сглотнул кадыком. Не ожидал. Лишь что-то прошипел в ответ на своем обезьяньем языке.

Они напали на меня сразу, после выхода на остановку, не боясь местных жителей. Видимо, вели с самого рынка, где я оптом скинул партию товара. Я контролировал ситуацию, делая отбивы, уклоняясь от свистевших кулаков, отвечая короткими, но болезненными джебами. Один уже валялся в канаве, зажимая руками фонтанирующий кровью нос. И тут я сделал ошибку. Посчитал, что их осталось трое. Все они, тяжело дыша и приняв боевые стойки, стояли полукругом передо мною. Рожи в крови. Мне тоже надо было отдышаться. И тут я почувствовал сильнейший удар сзади. По голове. Чем-то тяжелым.

«Значит, был пятый… Как я его не заметил? Эх, жаль, что нет в руках моего любимого АКМ…» – успел подумать, проваливаясь в темноту.

Очнулся в приемном покое местного госпиталя. Сразу пощупал внутренний карман рубашки, где лежали две тысячи долларов, вырученные от продажи барахла. Пусто.

Скрипнул с досады зубами. Как сейчас были мне нужны эти две тысячи долларов! Я вкладываю их в строительство дома. Живу в Люберецкой коммуналке, а дом – в Малаховке. Старый дедушкин сарай я развалил, на его месте выросли кирпичные стены в два этажа. Осталось самое трудное – провести коммуникации. Газ, водопровод, канализация. Я строю дом для единственного сына. Тот живет с матерью, мы развелись, когда эта стерва изменила. Слишком долгой была моя командировка в Афган. Мои друзья почти все в бандитах. Точнее сказать, – пацаны они. Братва. Всё время зовут к себе: «Серый, брось ты это неблагодарное дело, иди к нам, заработаешь в сто раз быстрее на свой дом»!

Не хочу.

Знаю, как они зарабатывают. У соседа Мишки руки по локоть. Он был тяжеловес, теперь кличут быком. На стрелки ездит. Нет, мне такие бабки не нужны. Запачканные кровью.

Я перевернулся на другой бок и вздохнул. Какие-то дурные мысли лезут в голову. Не к добру, наверное. Неужели опять не повезет? Посмотрим.

В больнице я валялся две недели. Там мы и познакомились с Гражиной. Она работала врачом. Такая вся из себя красивая. Длинные волосы, фигурка с тонкой талией, глазищи в пол-лица, носик с небольшой горбинкой, что придавало ей неповторимый шарм. В общем, зеленоглазая блондинка. Мне сразу понравился её голос, как-то по-особенному произносящий шипящие звуки польского. Когда я лежал в забытьи и не мог видеть девушку. А уж открыв глаза, сразу захотел её. Любой бы мужик на моем месте захотел. Ибо она склонилась надо мной, видимо, прислушиваясь к дыханию. Халатик распахнулся, обнажив два аппетитных арбузика. Тут я и открыл глаза. Полька отпрянула, смутилась, покраснела и вышмыгнула из палаты.

В другой раз она стояла рядом с кроватью, а правая рука у меня оказалась свободной. Я и провел пальцами по её ноге. От коленки вверх. Насколько она позволила.

Звонкий шлепок по руке. Быстрые шаги, хлопнула дверь. И я впервые за неделю радостно рассмеялся.

Спустя месяц я, наконец, заночевал у Гражины. Она жила одна, почти в центре польской столицы. На улице Житна. Её тело было мягким, отзывчивым на ласки. И ненасытным. Она учила меня польским фразам в перерывах между близостью. И любила при этом есть вишни. Её пухлые губы как-то мило и смешно раскрывались, когда она брала ими ягоду.

– Ештэ попросу вспаняле, пышнее як вишня! Ты просто прелесть, вкусный как вишня! – она учащенно дышала, не переставая улыбаться. Потом запрокидывала голову назад, стонала.

И еще одна черта мне нравилась в ней. Когда она танцевала со мной, то неотрывно смотрела прямо в глаза. Это возбуждает, заводит. Наши девицы обычно скромно прячут взгляд.

Я уже задремал, когда её пальцы внезапно коснулись моего шрама под правой ключицей.

– Былишне в стане войне? (Ты был на войне?) – её вопрос звучал как утверждение.

Я кивнул.

– Где воевал? Расскажешь про это?

– Не хочу.

Еще чего. Только начал забывать. Когда приехал домой, ловил себя на мысли, что рассматриваю прохожих из своего окна только через воображаемую прорезь прицела. Лишь через полгода прошло.

– От чего это? – она потянулась и поцеловала шрам.

– Осколок мины, наискосок зацепил… – коротко ответил я.

«Интересно, вторую заметит?» – подумал я. Гражина словно прочла мои мысли.

– А вот это что? – пухлые губы коснулись белой метки на бедре.

Я весь покрылся мурашками.

– Это пуля.

– Бедненький… – Гражина ласково погладила рукой по волосам и заглянула в глаза. – То было болезне? Больно было?

– Не очень, – ответил я, и, обхватив девушку за плечи, снова перевернул её на спину…

Теперь мне не надо было тратить деньги на гостиницу. Я приезжал, скидывал барахло на местном рынке, покупал «Бейлис», любимый ликер Гражины, букет цветов, какой-нибудь подарок, и ехал к ней. Однажды поймал себя на мысли, что больше хочу оказаться снова в постели с мягким телом польки, чем заработать очередную тысячу баксов на дом. Но о серьёзных отношениях не было и речи. Слишком глубока была рана, нанесенная женушкой. После развода её бесило, что сын явно сильнее любит отца, чем мать, поэтому свидания с ним выбивались со скандалами. В один момент я словно возненавидел всех баб. Но Гражина разговаривала не на русском, поэтому как бы выбивалась в моем подсознании из печального ряда.

Иногда я на целую неделю задерживался в Варшаве. В конце её полька преображалась: из глаз исходил тот особенный свет, который бывает только у влюбленных и полностью удовлетворенных женщин. Она заметно хорошела. Я видел, как на улицах Варшавы на нее оглядываются мужики, и какое-то чувство, похожее на гордость, приплывало ко мне. Но я гнал его прочь. Мне б одного сына поднять, да дом для него достроить. Больше ничего я не желал.

Гражине захотелось поделиться своим женским счастьем с подругами. Она начала устраивать посиделки. Сверкая радостными очами, быстрой скороговоркой рассказывала обо мне; зная, что я уже начинал понимать по-польски, интимные подробности обсуждала на кухне, когда я, умиротворенный хорошим ужином с вином, сонно пялился в телевизор. Я не рассказывал Гражине, что почти все её подруги затевали извечную женскую игру со мной: кто-то вроде невзначай касался ножкой под столом, потом все настойчивее и откровеннее; другие всё говорили глазами, я обнаруживал в кармане пиджака визитные карточки с телефонами, одна напрямую звала к себе во время танца. И лишь однажды я клюнул на эти нехитрые приманки.

Датчанка, давняя подруга Гражины, откровенно елозила своей маленькой ножкой по моим бедрам, потом шепнула: «Приезжай!» И сунула в руку бумажку с адресом в Копенгагене. Грета была хороша: круглолицая, голубоглазая, с широкими бедрами, белыми волосами, чем-то напоминала Агнешку Фальскок из группы «АББА». Их музыка была моей слабостью, и, скорее всего, поэтому я «клюнул».

Я приехал в столицу Дании, быстро разыскал Грету. Потом жил у неё четыре месяца; в Москве была зима, и стройка в Малаховке замерла.

Грета была в восторге, всё время ругала местных мужчин.

– Они все какие-то вялые, с избытком веса, инфантильные и вечно озабоченные собственным здоровьем. А ты – мужик! Меедвеееть! – смешно коверкая русские слова, говорила датчанка.

Мы с ней общались на чудовищной смеси немецко-польско-русского наречия. Правда, в постели все слова были лишними.

Но и она мне надоела. Особенно, когда копируя манеры Гражины, стала показывать меня подругам. Одно и то же. Ножки под столом, визитки в карман. Один раз я не выдержал назойливости Греты и внезапно для себя хлопнул её по щеке. Та удивленно заморгала голубыми глазами, покраснела, держась за больное место, потом из глаз полились ручьи. Пришлось остаться еще на неделю, чтобы реабилитироваться за эту вспышку ярости.

– Ты меня побил, а я после этого еще сильнее тебя стала любить! – шептала датчанка в постели. – Еще сильнее, не уезжай, оставайся навсегда.

Вот не поймешь баб. Бьет – значит любит? Не только в России, но и цивилизованной Дании? Или дело тут в другом? Загадка.

И вот я снова еду в Варшаву. Везу барахло на продажу, хотя от этого занятия уже тошнит. Каждый раз даю себе слово: всё, в последний раз! Но теперь меня тянет в Польшу больше из-за Гражины. Как-то сейчас сложатся наши отношения? После такой разлуки?

Меня ждал не совсем приятный сюрприз. Я позвонил польке с вокзала, чтобы та не была застигнута врасплох. А когда заявился к ней, то увидел на кожаном диване развалившегося поляка.

Этакий интеллигентный ловелас. Наш разговор был коротким.

– Ну, что? Будем бодаться? – я с силой сжал протянутую кисть соперника.

Тот ойкнул от боли и всё понял. Мой вид не обещал интеллигенту ничего хорошего, он сдался без боя. Быстро собрался в прихожей, лихорадочно застучал каблуками по лестнице. Я догнал его у выхода.

– Признавайся, пся крев, у тебя что с Гражиной? – я с силой сжал его за локоть.

– Ничего, ничего, пан! Она меня только полчаса назад в гости пригласила! Старая школьная знакомая. Я рядом живу!

И он кивнул головой на соседний дом. Я отпустил руку.

Мои сомнения на следующий день развеял папаша Гражины. Полька пригласила родителя познакомиться со мной. Тревожный звоночек. Хорошо, что потенциальная теща уже живет в лучшем мире. Но потом я весело смеялся, слушая забавные речи пана Станислава.

– Ты, я вижу, крепкий парень… – заговорщицки подмигнул он мне после пятой рюмки. – Выйдем, поговорим.

Мы уселись на широкой лоджии, и тут пан выдал.

– Главное в нашем деле… каждый день… ты понял? – он снова хитро подмигнул мне. – Тогда паненка будет как привязанная за тобой бегать, что хочешь делать для тебя! У них всё решается между ног… все эмоции оттуда идут. Только секрет!

И он приложил палец ко рту, сделав строгое лицо.

Я не выдержал и спросил:

– А вы, пан, каждый день… того…?

Поляк с гордостью выпятил грудь.

– Да, представь себе! Каждый день двадцать четыре года. Умножим на триста шестьдесят пять, будет… восемь тысяч семьсот шестьдесят.

– Да вы гигант, математик! – засмеялся я. – Просто герой любовного фронта!

Поляк расплылся в улыбке и, оглянувшись, громко зашептал:

– Я еще что! Вот мой дед – тот каждый день сорок семь лет. Представь себе: семнадцать тысяч сто пятьдесят пять раз. Его хоронили очень торжественно. Кзендз надел по этому случаю особое одеяние. Как святого мученика хоронили!

Мы рассмеялись.

Под конец папа Гражины по секрету сообщил мне, что он очень богат, даже по европейским меркам, и его дочь является единственной наследницей. И что Гражина хотела наказать меня, за долгую отлучку, пригласив в гости знакомого соседа.

– Чтобы ты приревновал, разумеешь? – хитро улыбался папаша.

Пан настолько поднял мне настроение, что в эту ночь я превзошел самого себя. Под утро мне пришла в голову неожиданная мысль: а если умножить пять тысяч дней на количество раз за ночь, то получается астрономическая цифра. Какая счастливая, наверное, была бабушка Гражины.

Безмятежно, словно сплошным раем, медовым месяцем пролетели тридцать дней. Одним утром я снова вспомнил расчеты папаши Гражины и развеселился.

– Цо ты так смеешься… – полька подняла голову. – Рад, что любишь меня снова?

– Рад, – машинально ответил я.

– А как ты смотришь на то, что у нас может быть ребенок? – внезапно спросила Гражина. – Ведь мы совсем не предохранялись.

Почему-то почти всегда данный вопрос застает нас, мужиков, врасплох.

– Не знаю… – ответил я, чувствуя, как меняется настроение у польки.

Она долго и пристально смотрела мне в глаза, потом молча выключила лампу на своей тумбочке, отвернулась к стене. А я стал рассказывать о себе. О доме, который строю, о сыне, бывшей жене, проблемах с деньгами. О друзьях бандитах, которые зовут в себе. Гражина слушала, но молчала.

Наутро я засобирался, торопливо, виновато, растерянно. Девушка накрыла на стол, мы позавтракали. Я едва не поперхнулся кофе, когда полька произнесла:

– Снова к Грете поедешь?

Я не знал, что сказать. Ведь датчанка клятвенно уверяла, что украла меня не для того, чтобы болтать об этом налево и направо. Гражина прочла мои мысли и усмехнулась.

– Мир слишком тесен, чтобы хранить такие тайны. Мне звонила подруга Греты, которой ты отказал.

Прощальный поцелуй. Я уехал в Данию.

Наступала промозглая московская зима, мне не хотелось торчать дома, челночить в Варшаву надоело до чертиков, я снова решил перезимовать в Копенгагене. А потом, черт с ним, быть может, пойду к Мишке в бригаду, к братве, иначе до скончания века не скоплю на завершения строительства. Пан или пропал, как говорится.

От Греты позвонил в Варшаву. Поздравил с рождеством. Но полька была очень грустна.

– У меня умер папа…

Я завис в Копенгагене до самого мая. Сделал ремонт в квартире Греты. Потом в ее загородном доме, недалеко от королевского замка в Фредериксборге. Датчанка считала меня почти мужем, когда я внезапно решил: еду домой, к сыну. И по друзьям очень соскучился. Прощай, Грета! Спасибо за всё!

Я удивленно застыл перед открытой дверью дома в Малаховке. Воры? Не хватало мне еще этого! Вот дурак, оставил надолго дом без присмотра. Но когда зашел внутрь, удивление сменилось испугом. Я изумленно опустился в невесть откуда взявшееся кресло. Сбоку от кухни появилась какая-то стена. Я встал, думая, что ошибся домом. Нет. Это мой дом. Заглянул внутрь ванной комнаты, открыл краны. Горячая вода. Машинально нажал на спуск унитаза. Вода ручьем хлынула вниз.

«Кто-то продал мой дом! И новые хозяева сделали всё, что мне не хватало! Такие дела проворачивала иногда бандитская мафия!» – мысли одна быстрей другой летели в моей голове, когда я поднимался на второй этаж.

Открыв дверь в спальню, я застыл на пороге. На моей кровати спала девушка. Лицом к стене, накрывшись моим армейским кителем с орденом Красной Звезды и прочими побрякушками. Я осторожно подошел к ней, тронул за плечо. Девушка вздрогнула, повернула голову. И рассмеялась. Наверное, видок у меня был еще тот.

Гражина.

Она встала с постели, подойдя вплотную, обняла меня двумя руками за шею, прижалась заметно выпирающим животом.

– Я получила папино наследство и подумала: нельзя человеку с такими наградами становиться бандитом, чтобы достроить дом. Так?

====================================================

Перстень
Мистическая повесть

Глава 1

Курт Бремер устал.

Он получил в наследство от своего деда (der Großvater) большой замок в Баварии – старинный дом со всеми атрибутами средневековья: глубоким водяным рвом вокруг, подъемным мостом к массивным воротам, высокими стенами, и устремленными в небо острыми шпилями, которые были видны за добрый десяток километров вокруг.

Курт уже несколько дней кряду обходил свои владения, и каждый час ему открывалось что-то новое. Он никогда не был здесь раньше, мать не пускала сына к отцу своего бывшего мужа, и до юноши лишь изредка доносились какие-то странные слухи относительно своего предка.

Курт поднялся по крутой лестнице к вершине одной из башен и осмотрелся. Круглая, ничем не примечательная комната. Половина мрачного цвета стены была задрапирована тяжелыми шторами. Молодой Бремер подошел ближе, приподнял материю и вздрогнул. В полумраке он явственно различил взгляд, устремленный на него со стены. Там висела картина.

Курт отдернул штору сильнее и увидел… себя.

– Боже мой – какое сходство! – прошептал помертвевшими губами юноша. – Да это мой дед!

Наследник придвинулся ближе к стене, тронул рукой масляные мазки на холсте.

«Хорошая работа, – отметил его профессиональный взгляд, – и как же он похож на меня! Пресвятая дева Мария! – Курт перекрестился.

Вдруг он увидел весьма странное. Как будто лицо на картине, застывшее в вечной маске, дернулось… Молодой человек отпрянул назад.

«Что такое?? Померещилось? Наверное, нервы уже шалят… рановато. Или отсвет здесь такой? А, быть может, я утомился, надо передохнуть», – успокоил он себя.

С огромной картины на Курта строго смотрел его предок, одетый в роскошный рыцарский костюм, у ног деда застыла красивая гончая, вопросительно глядевшая вверх на своего хозяина. Курт Бремер подвинул стоявший в углу массивный стул из черного дерева и присел перед портретом.

Он вспомнил…

Однажды, играя со сверстниками в карты, Курт услышал ехидное замечание в свой адрес, тихо брошенное одним из противников:

– Везет этому… как будто колдуну старому из Баварских лесов.

– Какому колдуну? – еле слышно переспросил сидевший рядом другой игрок.

– Известно какому, его деду, не слышал разве?

Курт насторожился и прислушался.

– Тсс… – шептавший о колдуне толкнул собеседника локтем, – потом расскажу.

Придя домой, Бремер устроил матери допрос. Та, отводя глаза в сторону, говорила, что сама давно ничего не слышала о своем родственнике и слышать не желает. Это только подогрело интерес Курта.

– Ну, мутти! Расскажи, пожалуйста, о дедушке! Правда, говорят, что он был колдуном?

Мать побледнела и внимательно посмотрела на сына.

– Кто это тебе такое сказал?

– Я случайно услышал, когда с приятелями играл в карты…

Мать помолчала и, подойдя к сыну вплотную, взяла его за плечи и проговорила побелевшими губами:

– Сынок… больше не спрашивай меня о нем. И я тебя умоляю – не играй никогда в карты! Слышишь! Никогда не играй! Никогда!! – каждое следующее слово она произносила все громче и громче, ее руки, до синевы в суставах стискивающие сына, затряслись, и голова Курта стала раскачиваться в такт выкрикиваниям матери.

Курт испугался.

– Ладно, мутти… не буду больше расспрашивать тебя… Успокойся, пожалуйста! – он увидел, как глаза матери стремительно наливаются слезами.

– А играть не станешь? – всхлипнув, спросила мать.

– Да…, наверное, – неуверенно произнес юноша.

– Я тебя заклинаю! Умоляю всеми святыми! О, Боже! Пресвятая Мария! Услышь меня и вразуми моего отрока! Я знаю, – она остановилась, помолчала и как-то обреченно добавила. – Недолго мне осталось… недолго.

– Ну что ты, что?! – сын обнял мать, уткнувшись носом в так знакомо пахнувшие волосы. – Ты еще долго проживешь, я знаю!

Мать немного отодвинулась назад и, обхватив ладонями лицо Курта, посмотрела ему в глаза:

– Спасибо, и я надеюсь. Слава Всевышнему, как-то сумели мы прожить без отца столько лет, и ты уже почти взрослый. Но если что… – она отвернула свой взгляд в сторону, – ты будь готов к еще более тяжким испытаниям. Понимаешь меня?

– Да мутти, – ответил сын, – понимаю, не маленький уже.

Но Курт не предполагал, что это время наступит так быстро.

Через несколько месяцев, вернувшись в полночь с хмельной пирушки, где он распевал в полуподвале пивной с друзьями старинные песни Саксонии, он по привычке хотел, было тихо проскользнуть в свою комнату, как вдруг услышал странный звук, донесшийся из спальни матери. Курт остановился, замер и прислушался. Тихо. Он сделал шаг в направлении своей двери, как звук повторился. Юноша повернулся и подошел к покоям матери. Хриплый, неузнаваемый звук человеческого голоса донесся до него сквозь массивную дубовую дверь.

– Ккуууурттт… – звуки как будто наслаивались один на другой, образуя его имя зловещими звуками зимней метели. Он резко дернул тяжелую дверь и вошел в полумрак. Мать, мертвенно бледная, лежала на кровати, скрестив руки на груди. Взгляд ее был устремлен куда-то вверх, под высокий, с деревянными балками, потолок, как будто она разглядывала что-то там, силясь прошептать слова пересохшими губами. Курт бросился к кровати и, став на одно колено, схватил мать за руки:

– Что с тобою, мутти? – со страхом прошептал он.

Вебер никогда не видел свою мать такой испуганной. Глаза ее почти наполовину вылезли из орбит, и в них застыл непередаваемый ужас. Курт поднял голову в направлении взгляда матери. Темно. Ничего не видно.

– Сынок… – едва слышный шепот заставил Курта приникнуть ухом к голове матери.

– Да, я слушаю тебя.

– Я умираю… прости, – прошептали губы, – и должна кое-что сказать тебе.

– Я вызову доктора! Сейчас! – Курт резко поднялся с колена, и хотел, было повернуться к двери. В это мгновение странный звук донесся откуда – то сверху. Курт почувствовал явственное прикосновение к своему правому уху невидимой руки. Он вздрогнул и быстро приложил правую ладонь к голове.

– Стой… не уходи, – слабо проговорила мать, видимо собрав остатки всех сил.

– Но тебе же нужен врач! – закричал сын.

– Неет, всё, больше мне врач не нужен… иди сюда, нагнись, – лицо матери стало быстро темнеть. Курт в ужасе отшатнулся, но потом совладел с собой и наклонился к умирающей.

– Слушаю, мама, – дрогнувшим голосом произнес он.

– Сын, ты остаешься один, у тебя нет денег даже на образование, но… – мать мучительно сглотнула, борясь с наступающим удушьем. Курт еще ближе наклонился к умирающей.

– Но… – повторила мать, – тебе завещан замок деда, отца моего мужа… и бумаги ты должен получить у нотариуса в день своего восемнадцатилетняя. Там же все ключи от замка.

– Как? А почему ты молчала об этом столько лет? – шепотом спросил пораженный Курт.

– Я не хотела, чтобы ты получил это наследство, но я умираю так рано и не могу помочь тебе, сын, стать достойным человеком… – мать медленно, с усилием произносила каждое слово, и ее глаза налились слезами.

– Но почему, мутти? – Курт взял ладонь матери и прижал к своей груди.

– Потому что… потому… что, – каждое слово давалось ей все труднее и труднее, – этот замок… он страшный… там что-то есть такое… что люди боятся и даже близко не подходят к нему. Ты, как получишь все права на замок – тотчас продай его… да… за любую, даже самую маленькую цену… если кто купит этот проклятый дом.

– Это все связано с моим дедом? – громко воскликнул Курт.

– Да. И он сейчас здесь.

Курт отпрянул от матери.

«Что – она сходит с ума? Дед же умер много лет назад. Но…»

Юноша вздрогнул, вспомнив недавнее прикосновение к уху.

– Как, мутти – он может быть здесь? – прошептал сын.

– Здесь он… его душа… видит нас… будь он проклят! – внезапно мать Курта резко приподнялась, устремив полубезумный взгляд в угол большой комнаты.

Сын, вглядевшись в полумрак, с ужасом увидел странные следы на полу. Они не принадлежали человеку. Что – то наподобие черной тени метнулось из-под кровати умирающей, и Курт явственно услышал звуки, отдаленно похожие на цоканье подбитых стальными набойками каблуков о мостовую.

– Что? Что было с моим дедом, скажи! – Курт умоляюще сложил ладони перед своей грудью.

– Он… он был очень богат… но это богатство приносило только одни беды и ему и людям, – прошептала мать, по-прежнему глядя остекленевшими глазами в угол комнаты. – И ты… ты сынок, если сможешь, лучше не касайся этих проклятых денег, если сможешь… если… – мать внезапно откинулась назад и захрипела.

Агония длилась несколько минут. Молодой человек с ужасом смотрел на кончину матери. Когда ее глаза неподвижно застыли, а тело выпрямилось в струну, Курт молча заплакал. Он любил свою маму. И теперь остался один.

Прошло два года.

Все это время Курт перебивался случайными заработками в своем небольшом саксонском городке и о том, чтобы скопить деньги на поступление в университет, не было и речи. Еще с детства он обнаружил в себе незаурядные способности к рисованию, и теперь они явно пригодились.

Курт писал портреты самодовольных местных бюргеров, их напыщенных жен, горделивых детей и благодаря этому не умирал от голода. С каждым разом его работы становились все более удачными, и вскоре он прослыл в округе весьма неплохим художником. Но молодой человек понимал – надо ехать учиться. Мечтою его был Кёльн – центр культуры, куда стекались лучшие умы тогдашней Германии. Не раз во время дружеских застолий в любимой пивной художник рассказывал товарищам о своих планах.

Но те только посмеивались над ним.

– Зачем тебе ехать в Кёльн? Ты там никому не нужен! Таких художников в этом городе тысячи, ты будешь тысяча первым и неизвестным! – гоготали друзья после принятых кружек золотого напитка. – А здесь тебя, Курт, уже все знают! Или большой славы захотел? – дружески подмигивая, повесы, шлепали его по плечу.

– Не нужна мне большая слава, – отшучивался молодой художник, – я просто хочу совершенствовать свое мастерство по-настоящему, а здесь я уже остановился в росте.

– Брось! – орали собутыльники. – Давай лучше в карты сыграем!

– Нет, я не могу… – в который раз Курт произносил эту фразу в ответ на такие призывы друзей.

– Это почему? – заливались хохотом повесы.

– Не могу и все, – спокойно отвечал Курт, потягивая маленькими глотками пиво из бокала.

– Так просто не бывает! – грудью навалился на стол самый заводной из всех – Герман Райберг. – Расскажи нам, почему ты перестал играть в карты с тех пор, как стал жить один??

Курт поморщился. Он сразу вспомнил предсмертные часы матери, и это было ему неприятно.

– Что нахмурился, дружище? – наседал Герман. – Или твоя мутти перед смертью запретила играть с нами? И ты стал послушным сыночком в честь её памяти?

Янтарная масса полетела из кружки Курта в красную рожу напротив. Герман отпрянул, и чуть было не упал назад через массивную дубовую скамью, на которой за столом сидели несколько человек.

– Ах ты, колдовское отродье! – заверещал он. – Ну, я тебе сейчас покажу!

С этими словами он выхватил из кармана черный револьвер системы «Манлихер». Все вскочили. Герман навел дуло прямо на сердце Курта и зловеще произнес:

– Или ты сейчас говоришь причину нежелания играть с нами в карты, или я сейчас всажу в тебя пулю!

Курт почувствовал внезапную слабость во всем теле. Темное отверстие, из которого могла вылететь Смерть, смотрело на него. Он поднял вверх левую руку, как бы защищаясь, и произнес:

– Всё! Всё… Хватит! Скажу!

Герман, опустив дуло револьвера на залитый пивом дубовый стол, процедил:

– Ну, давай. Кайся, грешник! – и мерзко захохотал, обнажив свои грязные зубы. Курт помолчал, сел на скамью.

– Меня мать перед смертью просила никогда больше не играть в карты с кем бы то ни было…

– Ха! Завещание вроде такое, да? – заржал Герман, и остальные приятели хмыкнули. – Ты что – своего мнения не имеешь? И кто ты после этого: мужчина или маменькин сынок? А? Предок твой, я слышал, совсем другим был!

Курт побледнел.

– Что ты слышал о моем предке? – с вызовом произнес он.

– Да разное болтали люди… – неопределенно протянул Герман, – но играл он в карты, говорят, отменно!

– И что, люди знали только о нём, как о игроке в карты? – продолжал Курт.

– Нет, не только, – Герман прищурил рыжеватые ресницы, – про него говорили, что сам дьявол помогал ему во время карточных игр.

– И как же они, эти люди определяли такое явление? – насмешливо проговорил Вебер. Он уже оправился от психологического шока и теперь хотел как можно больше выведать о своем загадочном предке.

– Ему невероятно везло! Не могли понять секрет его успеха! – откровенничал Герман. Немного помолчав, он поднял со стола массивную пивную кружку с темным напитком и, не останавливаясь, вылакал ее до конца. Крякнув, со стуком опустил кружку на стол и вытер ладонью рыжеватые усы.

– Хорош сегодня эль, свежий!

Он оглядел присутствующих взглядом, в котором сквозило некоторое превосходство, и продолжил.

– Ну, теперь расскажу, что я слышал от своего покойного отца…

Вся компания затихла и придвинулась ближе к Герману. Тот выдержал эффектную паузу и, повернув лицо к Курту, начал рассказ:

– Так вот. Мой отец воевал против лягушатников вместе с твоим в одной роте. Во время осады Парижа Бремер был тяжело ранен. Не повезло ему, так получилось, – Герман многозначительно помолчал и спросил. – А ты знаешь, куда был ранен твой отец?

– Нет, не знаю… – тихо ответил Курт, – мать мне не рассказывала.

– А я вот знаю! – воскликнул Герман и продолжил. – Он был ранен французской пулей в голову, и у него странным образом в бреду развязался язык. Он был скрытен, твой папаша, но когда бредил, мой услышал много интересного…