Czytaj książkę: «Койоты средней полосы», strona 2

А кругом трещали сверчки, вскрикивали невидимые птицы. Вдали за полем уже проснулась сова, ее тревожный клич то и дело взвивался откуда-то из-за межи и разносился над лесом. Вечер вступал в свои права.

Задышавший с возвращением обитателей лагерь возился на холме, сквозь чащу кустов долетал до девчонок его неторопливый гомон: звякали струны, взрывался хохот, кто-то кого-то звал – жизнь в ожидании Большого Костра бродила лениво и бесцельно.

Обняв коленки, Полина притворялась кочкой под развесистым кустом бузины – слабой защитой от любопытных глаз, но местом силы для отвергнутых и мятущихся, – и взгляд ее, отпущенный на волю, отдыхал теперь на долгой равнине поля.

– И что ты ответила? – спросила Верочка, деликатно выпуская дым в сторону.

И хотя внутри у Полины давно голосили черти, требуя немедленной расправы над этой неблагодарной Ташкой, и над бестолковой историчкой, и, естественно, над грубияном Пашкой, причиной всех бед, она лишь горько усмехнулась и развела руками.

– А что я могла ей сказать? Что Ташка вчера напилась? Что в обед она ушла дрыхнуть в палатку, а я одна кашеварила на пятьдесят человек? Нет уж, дудки! Не хватало еще, чтобы я стала предателем!

Верочка одобрительно кивнула.

– И правильно. Видно, ничего не поделаешь… Я только думаю, есть что-то, чего мы о Ташке не знаем.

Полина нахмурилась: весь день ее одолевали те же мысли.

Больше говорить не хотелось. Оставалось только поддаться обаянию всеобщей лени и молча созерцать безмятежную мудрость мироздания.

Беспокойные пальцы Верочки нащупали колоски для венка. Полина вытянулась на спине, закинула за голову руки – и щедрое небо, перелившись через край леса, понесло над ней нескончаемый караван белых кораблей. Громады тянулись с такой величавой неторопливостью, будто бы это плыла сама вечность, и все беспокойные мысли, все чаяния и беды показались Полине вдруг такими крошечными, такими мимолетными, что перестали иметь значение. Небо захватило ее целиком – и повлекло далеко, через всю землю, к необозримым океанам и снегам. Океаны колыхались, такие прекрасные, а облака все плыли над ними, такие невозмутимые…

«Когда я умру, хочу стать облаком, – подумала Полина вдохновенно. – Какое это было бы счастье: вечно парить в недосягаемой выси и любоваться Землей!»

Тем временем крики из лагеря участились и усилились, к прежним добавились новые голоса – все они искали кого-то и никак не могли доискаться.

Сдернутая этими назойливыми криками с небес на землю, с предчувствием, нехорошим, как зубная боль, Полина поняла, что ищут именно ее, и с тревогой посмотрела на Верочку.

– Ищут тебя, – кивнула Верочка, прислушиваясь. – Наверное, Ольга Викторовна: созовет народное собрание и будет отчитывать за гречку.

И живо добавила:

– Я с тобой!

От этих слов Полина вдруг ощутила, как у нее в груди рождается и растет, раздвигая ребра, какая-то веселая злая сила, и сжала кулаки.

– Пойдем! Сейчас они у меня попляшут!

Оставленная в покое примятая трава медленно поднималась, скрывая втоптанный в землю окурок и тонкий венок из колосков.

* * *

По пути к лагерю Полина гадала, кого же на сей раз Ольга Викторовна заставила ее искать.

«Тоже мне спасатели! – с презрением думала она. – Это называется, они ищут: стоят посреди поляны и дерут глотки!» Ей стоило быть благодарной товарищам, которые столь неохотно приняли на себя карательные обязанности, но Полина уже распалилась настолько, что ненавидела всех без разбору. К тому же она опознала среди голосов зычный Пашкин баритон, который издевательски завывал на опереточный манер.

Они обогнули кусты и вышли на тропинку, которая тянулась от самого поля вверх, на холм. Отсюда уже был виден лагерь: слабый дым от кухонного костра и муравейник около костра большого, сидящие и снующие по поляне люди.

Теперь Полина могла видеть, что масштаб катастрофы не так уж велик: искали ее только четверо. Поднявшись еще немного, она смогла разглядеть дальнозоркими глазами, что двое из них – двойняшки Арина и Ирина из параллельного класса, которых, исправляя родительскую оплошность, одноклассники звали Аришка и Смерть. С одной стороны, потому что фамилия у них была Смертины, а с другой – потому что более несносных двойняшек трудно было и вообразить. Они поминутно друг на друга орали, как душевнобольные чайки, в состоянии перемирия почти не разговаривали, но, соединенные прихотью генов, никак не могли отделаться друг от друга окончательно.

Вот и теперь они жили в одной палатке, и Полина совсем не завидовала их соседке Марине, беззлобной зануде, как нарочно подобранной к этой парочке, будто между двумя гласными им только и не хватало согласной, способной приглушить их крикливое эхо.

Несмотря на общие гены, двойняшки выросли в двух совершенно разных людей. Они рано поняли, что нет нужды одинаково одеваться в угоду традициям, и, перешагнув через условности, явили миру контраст поистине художественной силы.

Аришка носила кроссовки на платформе, короткие юбочки и всякие девчачьи побрякушки, с самого рождения, кажется, растила волосы и тратила уйму времени, умасливая их всевозможными снадобьями.

Смерть выбирала свободные пацанские рубахи в клетку, балахоны и джинсы, всем украшениям предпочитала увесистую стальную цепь на кармане, волосы остригла почти ежиком, а оставшиеся выкрасила в радикальный черный. Верочка рассказывала, родители чуть с ума не сошли, когда забирали ее в таком виде из прошлой экспедиции (Верочка покрасила Смерть прямо на кухне во время дежурства заранее припрятанной маминой басмой).

Но если любое лихо – двойка ли, взбучка, или драка – грозило одной из сестер или любому из их друзей, девчонки, как трансформер, складывались в угрожающую махину. И когда их одинаковые хищные носы безжалостно оборачивались к недругу, тому оставалось только ретироваться.

В отличие от Верочки, с которой двойняшки были соседями, Полина близко с сестрами не общалась, хотя уважала в них независимость и потому числилась другом. Увидев их на холме, Полина поняла, что те взяли ее под свою защиту и никому другому трепать ей нервы теперь не позволят.

Кроме Пашки. Против Пашки даже эти хищницы были бессильны. Полина видела злой умысел в том, что Ольга Викторовна постоянно посвящала его в такие деликатные дела, как вот, например, поиск провинившегося. А ведь Пашка грубый – это раз, беспринципный – это два. Только полюбуйтесь, Ольга Викторовна, как старается ваш незаменимый помощник – как он запрокидывает голову и орет дурниной, изображая петуха!

Отдельно от других, как будто сам по себе, бродил и четвертый человек. Этот последний, похоже, был единственным, кто стремился достичь результата: он ходил по краю поляны вдоль неправильного полукруга палаток, складывал руки рупором и методично кричал то в одну, то в другую сторону так, чтобы его можно было услышать и из леса, и с поля, и от реки. Этого четвертого Полина, как ни силилась, узнать никак не могла.

– Это Рустик, – прочитав, как всегда, Полинины мысли, сказала Верочка, и что-то в том, как она это сказала, заставило Полину обернуться. А у Верочки рот растянулся в какой-то удивительной улыбке – то ли насмешливой, то ли от восторга.

Полина глазам своим не поверила: чтобы какой-то мальчишка так просто командовал улыбками на Верочкином лице? Да кто же он такой?! Она вглядывалась до рези в глазах, но не узнавала.

Наконец, их заметили с холма. Несколько фигур повернули в их сторону все еще нечеткие лица, но многих Полина уже угадала. Крики прекратились. Посреди поляны материализовалась Ольга Викторовна. Полная и коротенькая, с расставленными ногами и руками на поясе, будто готовая к зарядке, она выглядела обманчиво безобидно.

Двойняшки помахали издали и тут же разошлись в разные стороны. Совместная миссия была завершена и находиться вместе хотя бы минутой дольше они считали излишним.

От дальнего края лагеря, спускавшегося через перелесок к реке, через поляну быстро двинулся тот самый мальчишка, которого Верочка назвала Рустиком. Дойдя до начала пологого склона, он обернулся, тоже махнул кому-то и побежал вниз широкими скачками, легко касаясь травы неправдоподобно белыми теннисками.

«Вот странно, – думала Полина, почти позабыв о неприятностях, послуживших тому причиной, и с любопытством наблюдая растущую костлявую фигуру. – У него улыбка как у Верочки!»

Рустик тем временем подбежал совсем близко и затормозил всеми пятками, переступая, как гигантский кузнечик, отчего под его ногами заклубилась облачками тонкая черноземная пыль, оседая на чистую белую парусину. С трудом оторвавшись от созерцания этого сюра, Полина чуть не ахнула: незнакомец смотрел только на Верочку и, пристроившись с ней рядом, беззаботно заворковал о какой-то чепухе.

Ну а что же Верочка?

А она защебетала с такой радостью, как будто они оба свалились с Луны и вот только что здесь случайно встретились. Впрочем, разговориться с Верочкой было нетрудно – ведь она умела слушать и читала мысли.

– Я Рустам, – наконец выглянул из-за Верочки Рустик. – А ты Полина. Девочка-которую-всегда-ищут!

Он жизнерадостно улыбнулся и помахал перед Полиной нелепой большой ладонью, неожиданно чистой. Так машут широколапые клены на ветру, невластные над своей листвой. Полина опять удивилась и вместо того, чтобы обидеться на «девочку-которую-всегда-ищут», почти против воли тоже усмехнулась, потому что в словах его не было враждебности, и вообще: от Рустика не пахло врагом – от него пахло смешинками!

* * *

Тем временем Ольга Викторовна надвигалась. За ее плечами, как огромные, переросшие птицу крылья, выросли Две Татьяны, биологичка и русичка, и это означало, что расправа будет уничижительной и жестокой.

А Полина уже растеряла весь свой боевой дух. С появлением Рустика рассеялись последние его следы. И розовые облака, меркнущие над успокоенной землей, уже обретали над Полиной всегдашнюю свою власть.

Поравнявшись с учителями, Рустик тактично отступил в сторону. Школьные дамы рассредоточились и преградили девчонкам путь. От реки повеяло прохладой, протянув по ногам, и Полина с грустью вспомнила о свитере в палатке, который теперь никак не взять. Вместе с прохладой дыхнуло каким-то сладковатым дымным запахом, и, похолодев еще больше, Полина узнала запах горелой гречки.

– Та-а-ак, – протянула Ольга Викторовна, сверкнув колючими глазками из полных розовых щек. Полине почудилось, что точно так же сейчас затянут и остальные, так были похожи выражения учительских лиц.

– Та-а-ак… И где же ты пряталась на этот раз?

Гнев ушел недалеко, Полина мгновенно вскипела.

– Я не пряталась! – возмутилась она.

Но Ольга Викторовна словно бы не заметила:

– Сегодня ты дважды пренебрегла дежурством и не только опоздала с ужином, но и сожгла его!

– Я вас неверно поняла, – повысила голос Полина. – Я думала, вы прогнали меня за провинность и поручите ужин кому-то другому!

Две Татьяны хмыкнули, а Ольга Викторовна изобразила на лице изумление:

– Разве я говорила, чтобы ты ушла?

Полинины пальцы сжались.

– Это было ясно и так: вам хотелось, чтобы я ушла, – и я ушла! – резко ответила она и сквозь взмокшую прилипшую футболку ощутила, как Верочка тихонько положила ей теплую ладошку на спину. Но Полине было уже все равно – она чувствовала близкую пропасть и понимала: добром этот разговор не кончится.

Не успели русичка с биологичкой закрыть возмущенные рты, как Ольга Викторовна вдруг выпрямилась и холодно отчеканила:

– Жду вас обеих на Большом Костре через пятнадцать минут.

Полина с трудом перевела дух: она поняла, что рано собралась в бездну, что казнь не отменяется, а только откладывается – и теперь будет публичной.

* * *

– Тебе не обязательно туда идти.

В тесной полутьме палатки девчонки двигались экономно и быстро – Полина лихорадочно перетряхивала рюкзак, потому что от волнения никак не могла найти свитер. Она уже приняла решение – но как же трудно будет его исполнить! Хуже несправедливости может быть только несправедливость неотмщенная.

Ей мерещились плывущие от ухмылок лица, хищные насмешки, едкое молчание – нормальное дружное торжество победившего большинства над побежденным.

У входа неприкаянно бродил Кузнечик – так Полина про себя окрестила Рустама. То зачем-то светил на себя фонариком, и его темный силуэт выкидывал невероятные коленца на стене их палатки – тогда преданная Полине Верочка силилась подавить улыбку, то вдруг гасил его и принимался чем-то шуршать в траве. Он сам увязался за ними, а когда девчонки застегнулись в палатке, не знал, что ему делать со своим длинным, бесполезным пока телом.

– Тебе не обязательно туда идти, – тихо повторила Верочка. – В этом нет никакого смысла. Ведь это мазохизм какой-то…

– Я не могу прятаться, – твердо сказала Полина, и – о чудо! – нащупала, наконец, вязаный рукав в куче развороченного тряпья. Чтобы переменить тему, она кивнула на Кузнечика.

– Откуда он?

Верочка поняла, что решение принято, и позволила себе улыбнуться.

– Он только сегодня приехал. Новенький. Между прочим, будет учиться в нашем классе. Приехал с родителями из Мурманска. У него отец военный – вот его сюда и перевели. Сегодня первый раз в жизни видел раскоп. Он работал с нами днем, знаешь?

Полина рассеянно кивнула, но спохватилась и, чтобы подбодрить Верочку, сказала искренне:

– Он, кажется, очень хороший.

Если бы свет от Кузнечикова фонаря брызнул теперь в палатку, Полина могла бы увидеть, как свекольный румянец разливается по Верочкиным щекам прямо поверх покрасневших веснушек.

За свитером потянулись намертво вцепившиеся в него пряжкой Ташкины зеленые джинсы. Полина зло выдернула их, игнорируя треск ниток, и отшвырнула в Ташкин угол, где теперь не было даже пустого спальника, потом одумалась, подобрала и тщательно сложила на месте подушки.

– И гречку упустила, и Ташку… – вздохнула она глубоко, пряча в шуме дыхания подступившие слезы.

– Ничего не потеряно, – бодро возразила Верочка. – Сегодня пережить костер – а завтра будет новый день, и все забудется! И Ташка обязательно вернется.

* * *

У костра было неладно. Когда Полина, Верочка и Кузнечик вышли на поляну, обычное плотное кольцо оранжевых от огня мальчишек и девчонок было поделено на два полукруга, которые глядели на что угодно, только не друг на друга. Не звенели гитары, не шушукались подружки, внезапный дурацкий хохот не оскорблял ничьих музыкальных ушей – все, как сговорившись, придирчиво ковырялись в подошве или же шевелили длинными прутьями в костре недогоревшие ветки.

У огня перед левым полукружием, оттеснив школьников к стынущему мраку, на трех складных стульях восседали учителя. Суровая надменность их лиц, очерченная тенями, придавала им сходство с чеканными античными профилями, которое могло быть пугающим, если бы не подчеркнутый светом пламени крупный белый горох на куртке Ольги Викторовны и отсутствие лавровых венков.

В противоположном полукруге, очевидно, должен был располагаться плебс – то есть народ.

Полина интуитивно почувствовала, что ее место с народом, и лишь только она приблизилась, чтобы занять свои полметра на пыльной сухой земле, вытоптанной за эти дни миллионами их общих шагов, народ расступился, освобождая ей кусочек бревна среди них, и Полина с тайной гордостью поняла: народ тоже с ней.

Она с удивлением оглядела выхваченные сполохами лица и увидела, что за ее спиной сидит добрая половина лагеря и все они смотрят на нее и кивают: соседки Полины по ряду Оля Синёва (которую вслед за оговорившимся физруком все теперь называли Синева́ или попросту Синька) и Ника Рубина – Колдунья с разноцветными глазами (левый был небесно-голубым, а правый – наполовину карим), единственный бывший октябренок Мишаня с угрюмым братом из одиннадцатого класса и готовые ко всему двойняшки с невозмутимой Мариной, гитарист Григорий, прозванный за музыкальность Григ, очень скоро превратившийся в просто Гриба, романтичный Борька с фенечкой вокруг лба и кинжалом, который он, по слухам, выковал сам, несколько ребят из параллельного класса… Верочка и Кузнечик встали, как телохранители, позади и, держа ухо востро, переговаривались шепотом.

Полина глянула дальше, в наступающую на костер ночь, но не увидела среди своего народа той, кого искала.

Где же ты, Ташка?..

Ольга Викторовна тем временем выпрямилась в своем кресле, возвысила голос и послала его, как со сцены, над костром, над головами сидящих. Но это было излишне: в установившейся тишине он пролетел мимо, до самого леса и там разбился о темноту.

– Ну что ж, не будем задерживать ребят, тем более что главный виновник собрания уже здесь.

В Полине он не всколыхнул ни ненависти, ни страха. Ей не захотелось кинуться на историчку или хотя бы запульнуть в нее кедом. Она только нахмурилась, потому что почувствовала вдруг, что понапрасну теряет здесь время, ведь она не видела Ташку с обеда. Легко потеснившая обиду тревога росла вместе с лесными тенями: ни Вовки, ни Пашки, почти никого из старшаков, кроме флегматичного Мишаниного брата, на костре в этот вечер не было.

Полина нетерпеливо поерзала. Ольга Викторовна тем временем послала в лес следующую стаю слов:

– И первое, что мне хотелось бы узнать: скажите, ребята, кто сегодня получил ужин вовремя?

Полинин полукруг не шевельнулся, зато на половине учителей возмущенно загомонили. Полина выловила несколько знакомых голосов, например своих одноклассников Гуся и Артамона (бывших некогда Игорем Гусевым и Артемом Мамоновым), но, так как она и раньше была о них невысокого мнения, это открытие не слишком ее огорчило.

– Учителям тоже не удалось сегодня поесть после целого дня в раскопе, – продолжала ораторствовать историчка, засчитав ворчание за поддержку. – Вместо заслуженного отдыха нам пришлось в срочном порядке готовить что-нибудь из консервов и печенья, и, конечно, такой ужин не мог удовлетворить людей, целый день простоявших на лопате.

Полина с тоской подумала, что такой ужин вполне мог удовлетворить человека, целый день простоявшего над кастрюлями, но человек этот, увы, остался даже без бутербродов – и это никого не волновало. Носком кеда она легонько подковырнула ближайшую лысую кочку, и та неожиданно как будто сама прыгнула в костер, взметнув маленький сноп рыжих искр.

Полина быстро глянула на учительницу – хотя она ни капли не чувствовала себя виноватой, ей все-таки не хотелось показаться невежливой.

Но Ольга Викторовна ничего не заметила: она выискивала поддержку в зрительном зале. Ворчание позади сидящих, очевидно, не удовлетворило ее полностью, и она пустила в ход следующий ораторский прием – сгущение красок:

– Это не первый случай нарушения дисциплины Волковой Полиной, за который пришлось расплачиваться всему лагерю.

Снова пауза – чтобы дать зрителям время осознать.

– Вчера во время Вечернего Дела Полина заигралась в войну.

Полина вздрогнула: это уже была не казнь, а месть, причем месть личная, ибо вчера Полина уже была наказана за свою оплошность насмешками всего лагеря. Учительница жонглировала эмоциями аудитории, как профессиональный актер, чтобы заставить ее пройти через это снова.

Учительский полукруг взорвался дозволенным, наконец, смехом. Полина отчетливо услышала «девочка-героин», произнесенное уже не Пашкой, – и резко дернулась в ту сторону. Внутри заклокотал подавленный гнев. Она яростно шарила глазами по лицам, искаженным неверным светом огня, готовая в любую секунду вскочить, вызвать наглеца на дуэль и там уж оттрепать его по всем правилам, но каждый раз натыкалась на лица, растянутые усмешками, блестящие зубами, зияющие гогочущими ртами, пока не споткнулась о надменную низенькую фигуру в белый горох, которая подняла подбородок еще выше и властно приказала:

– Встань, пожалуйста, Полина. Пусть лагерь увидит своего героя.

Полина вскочила, сжимая кулаки, снова готовая к бою. Сзади повскакивали со своих мест неугомонные двойняшки, но Марина зашипела на них, усаживая обратно, Гриб уронил на Мишаню гитару, стукнула дека, кто-то помянул черта. Наконец все затихли. Теперь Полине было все равно: пропасть разверзлась, в горле уже созрели и требовали свободы непоправимые слова.

– Из-за того, что Полина заигралась, – (опять! это нарочно!), – и не услышала гонга, пятеро наших мальчиков, наших копачей, были вынуждены вместо отдыха бегать за ней по полям.

Полина встала в стойку и дышала, выжидая удобного момента.

– Встает вопрос о твоей ответственности, – без тени сомнения объявила учительница. – Вчера ты не услышала гонга, а что тебе помешало сегодня?

Полина дышала. Глубокий вдох. Медленный выдох. Подпустить поближе… еще, чуточку… и уже тогда!

– Может быть, ты расскажешь своим товарищам, по какой причине они сегодня лягут спать голодными?

Полина почувствовала, как от напряжения у нее задрожал живот. Дольше сдерживаться она не могла.

– Они лягут спать голодными из-за меня! – ворвался в гнетущую тишину высокий Ташкин голос, царапнув нервы, как кошачий вой.

Полина подавилась своими острыми словами, задохнулась и онемела снова. От изумления она даже забыла обрадоваться тому, что Ольга Викторовна разом растеряла всю спесь, отчего лицо ее приняло детское обиженное выражение.

– Наташа? Разве у девятых классов еще не было отбоя? – пробормотала она.

– Был, но я пришла, чтобы сказать вам, что Полина не виновата: из-за меня она готовила одна на весь лагерь и одна мыла на реке посуду, поэтому не успела с ужином.

«Что она делает?!» – с ужасом думала Полина, игнорируя дым, который сменил направление и теперь разъедал ей глаза, обрекая на постыдные слезы. Полина только сердито смахивала их рукавом и смотрела не мигая.

Ольга Викторовна выглядела не менее удрученной – она, кажется, вовсе забыла о существовании напарника и теперь изо всех сил делала вид, что не принимает Ташку всерьез:

– Так расскажи нам, пожалуйста, Наташа, почему же ты не помогала подруге?

– Пожалуйста. У меня весь день болел живот.

Ольга Викторовна на миг попалась и тревожно ощупала взглядом сидящих, словно опасаясь обнаружить у них нехорошие симптомы: худшей напасти, чем дизентерия в детском лагере, трудно было представить.

– А что у тебя случилось? И почему ни ты, ни Полина ничего мне не сказали? – спохватилась она, переводя подозрительный взгляд с притихшей толпы на Ташку.

Публика слушала, затаив дыхание. Все подались к костру, казалось, полукружья вот-вот сомкнутся.

Ташка на секунду поджала губы и вызывающе отчеканила:

– У меня начались месячные.

Кто-то из мальчишек учительского круга прыснул, Полина успела подумать, что это Гусь и что надо будет по возможности его вздуть, но не могла отвести глаз от Ташки.

Ольга Викторовна отшатнулась как от пощечины и смущенно пробормотала:

– Наташа… Ты могла подойти ко мне лично с этой проблемой…

– Не могла, Ольга Викторовна, – жестко ответила Ташка. – Мне было очень плохо, и я весь день пролежала в палатке. А Полине неловко было говорить за меня о таких вещах. Или ябедничать. Особенно на Большом Костре.

– Я думаю, собрание можно считать оконченным! – неожиданно очнулась биологичка, которая представляла в лагере медицину и о которой, кажется, на это время все начисто позабыли. Она робко глянула на Ольгу Викторовну, та только растерянно кивнула. – Наташа, пойдем со мной, я дам тебе таблетку.

Ташка покладисто пристроилась к биологичке и покинула круг так же легко, как вошла в него. Уже теряя ее призрачный силуэт за пределами светового круга, Полина заметила, что Ташка все-таки обернулась и, кажется, кивнула ей.

* * *

Девятиклашки традиционно были самыми младшими в экспедиции и имели меньше всех прав: их не брали на позднее Ночное Дело, они чаще других оставались дежурить и раньше всех отправлялись спать. С ними никто не ссорился – на них просто не обращали внимания. Словом, быть девятиклашкой в экспедиции – скучно.

И вот, наконец, родился отряд, нашедший в своей слабости силу.

Палатки девятиклашек сомкнулись тесным кольцом. Не имея возможности сбежать от учителей куда-нибудь на отшиб, ребята превратили свой палаточный городок в анклав, лагерь в лагере. Пять одинаковых просторных палаток образовывали круг, негостеприимно обращенный ко всем остальным задом и на две трети вдающийся в лес. Внутри этого круга, надежно защищенное от любопытных и праздных глаз щедрой зеленью, а также развешенными на веревках полотенцами, существовало свое автономное хозяйство: общий умывальник на дереве и привязанные к нему разноцветные бутылки с запасом воды, крохотный костерок, который разводился только после Большого, когда опасность нагоняя наверняка миновала, легкий складной столик, на котором каждый вечер возникала таинственная сгущенка (каждую ночь за нею на кухню высылался маленький отряд в количестве двух человек – взломщика из бывших дежурных, который знал расположение консервов в продуктовой палатке, и болтливого дозорного, способного в случае провала операции заморочить голову учителю).

Безумие девятиклашек заключалось в том, что они были абсолютно бесстрашны и дружны, как черти. Заколдованный круг, где отряд жил своей загадочной замкнутой жизнью, старшеклассники прозвали Пентаграммой, и это кое-что говорило о впечатлении, которое он производил, и даже отдавало уважением. Обитателей же Пентаграммы, как они ни протестовали, Пашка метко окрестил все-таки не демонами или хотя бы чертями, а леммингами, на что девятиклашки поначалу пробовали дуться, но потом прониклись: если уж лемминги – то самые отвязные лемминги на свете!

Лемминги отлично дежурили по кухне. Юркие, быстрые, они шинковали морковку, как самураи, а капусту рубили в крошку на лету. Казалось, они вообще не уставали и работали так слаженно, что до немоты потрясали учителей методичностью и дисциплиной. Никто не догадывался, что тщательно выверенные пропорции мучной подливы и говяжьего жира позволяли поварам экономить тушенку для собственных нужд, а тонко нарезанный хлеб и вовсе пропадал без счету. Их ставили в пример, перед ними благоговели.

Но ни в коем случае нельзя сказать, что лемминги работали на свой живот – нет! После отбоя для девятых классов начиналась их настоящая жизнь, и она была исполнена смелых дерзновений и экспериментов.

Водятся ли в здешних полях койоты? Биологи Мать и Кость (этимология прозвищ утратилась безвозвратно: Матерью по каким-то причинам стал Димка Самедов, а Костью – Серега Блинов) придерживались мнения, что койоты в среднерусских широтах представлены степным волком, но что водится он не севернее Кубани. Гуманитарии Кривой и Белый (Кривой – потому что Виталик Кривенко, а Белый… никогда не спрашивайте Белого, почему!) считали, что это несущественная разница, и позволяли себе расширять ареол обитания почти до самой Москвы.

Первые вечера спор вокруг койотов не утихал ни на минуту, на третий день Кривой изловчился и выгадал в обед полбанки тушенки, так что теперь оставалось только провести испытания и раз и навсегда прекратить бесплодные прения.

Татьяна Владимировна, биологичка, не могла взять в толк, отчего Виталик мучил ее весь день расспросами о койотах, их привычках и способе охоты. В медицинской палатке на ежевечернем учительском совете она с решительной гордостью заявила коллегам, что если в ком-то у нее и есть сомнения, то только не в девятых классах:

– Эти – наблюдатели, – удовлетворенно говорила она, отставляя крепко пахнущую кружку. – Они и сейчас, на природе, не упускают случая поучиться! Я думаю, надо вербовать Кривенко в профильный класс, химико-биологический.

Русичка Татьяна Николаевна скептически подняла бровь:

– Что? Кривенко? Да он слово «биология» пишет с двумя ошибками!

Так или иначе, а полевые испытания уже стартовали: тушенка томилась в полиэтилене, пропитанный жиром хлеб сказочно благоухал на всю палатку мальчишек, примитивный капкан из консервных банок был вырезан, смонтирован и ждал отбоя.

– Вы с ума сошли! Если сюда действительно попадет волк – чего, конечно же не случится, говорю вам в сотый раз! – а скорее всего, какой-нибудь несчастный еж, он истечет кровью в этом вашем капкане! Немедленно переделывайте, засранцы! – набросилась на мальчишек Коза (когда-то она была Людой Коровиной, которую все звали Милка, ну очевидно же: где milk – там и Корова! – но так как Милка всем назло оставалась худой, Корову скоро понизили до Козы).

Лемминги поняли свою оплошность и гуманизировали капкан полотенцем.

– А так он поломает лапу и умрет с голоду! – опять возмутилась Коза, но мальчишки заговорили ее.

– Не боись! Мы будем проверять капкан каждые шесть часов. А если кто-нибудь там действительно поранится – заберем и вылечим.

– Койота заберете?! – взвилась Коза, но ее уже никто не слушал: капкан был готов, тушенка, веревки и фонари уложены в рюкзак, Белый, Кривой, Мать и Кость напоследок предусмотрительно оглянулись на лагерь, прежде чем шагнуть в лесную тьму.

А оттуда кто-то шарил по палаткам фонарем, нащупывая Пентаграмму.

Мальчишки, шепотом чертыхаясь, побросали рюкзаки под тент, бесшумно юркнули в палатку и затаились.

* * *

Круглое пятно света скользнуло по тентам, провалилось в круг между полотенцами и на секунду выхватило половину Козы, которая зазевалась и не успела вовремя пригнуться.

– Милка? – позвала тихонько Полина. – Милка, Ташка у вас?

В палатках с облегчением зашевелились, засвистели молнии, и мальчишки полезли обратно, на ходу вдеваясь в свои рюкзаки.

– Добрый вечер, Полина! А не выключишь ли ты фонарь?

Полина уткнула свет в землю.

– Спасибо! Кстати, привет!

– Здоро́во, Полин!

– Не скучай без нас!

Мимо Полины деловито прошмыгнули четыре тени, и скоро их шорох замер в темноте.

– Куда это они? – растерянно спросила Полина.

– Да выдумали ерунду… – сердито отмахнулась Коза. – Не переживай, живые будут! Сейчас я Ташку позову.

– Здесь я, – ворчливо ответил голос из круга, и Полина осветила Ташкино сердитое лицо, торчащее из-под тента. – Опусти фонарь, будь так добра!

Полина снова торопливо ткнула луч в землю.

– Не хочешь сходить на реку? – смущенно спросила она. Большой костер кончился, не начавшись. Пришли несколько старшаков, они-то и поддерживали огонь, но совсем небольшой – для своих. Кажется, к ним опять притащилась студентка. Учителя ушли рано. Лагерь стремительно охватывала ночь.

– О! И я с вами! – обрадовалась Коза, но Ташка легонько пнула ее в коленку.

– Нам надо вдвоем, – ответила она Козе и встала перед Полиной. – Пойдем.

– Не огорчайся, – обернулась, уходя, Полина. – Мы сходим еще раз вместе!

Коза кисло улыбнулась и помахала им вслед.

* * *

Луна нависала над лесом и, обложенная зыбким желтым туманом, сама казалась оранжевой. Полина повидала разные луны: яркой пронзительной точкой высились они над морской нераздельной тьмой, красным тревожным диском грозили из августовской синей выси – и всегда имели над ней какую-то необъяснимую власть. Одну такую луну – весеннюю, розовую, как грудь снегиря, – Полина нарисовала акварелью. Достаточно было сгустить краски у краев и вычертить на светло-розовой сердцевине черные сосуды ветвей, как картинка ожила и засветилась. Луна вышла тревожной, как та колыбельная, которую пела еще ее мама, когда-то невозможно давно, и под которую так страшно и так уютно было засыпать: «Лунные поляны, ночь, как день, светла…»