Czytaj książkę: «Сказания о мононоке», strona 8

– Так и не решился сам рассказать? – спросил у него Странник, вернув ему все бумажки; написанные и его рукой, и не его. Пышный жёлтый бант пояса оказался у Кёко перед лицом и закрыл ей весь обзор на храм. Зато она видела короб, висящий у торговца на спине, и маленькую тёмную щель под его крышкой, из которой продолжали выскальзывать мотыльки, отвлекая и занимая мононоке.

– Какая разница, расскажу я или ты? – отозвался Юроичи глухо. – Ты ведь всё равно духа изгонишь. За этим ты и пришёл в Камиуру, не так ли?

– Это моя работа, – кивнул Странник.

– Так выполняй её. Надеюсь, у тебя получится лучше, чем у этой девчонки.

– Разумеется. Но сначала вот что я тебе скажу: лучше принять наказание в пятьдесят лет тюрьмы, чем обещать девушке умереть вместе с ней и нарушить обет. За это несчастья будут преследовать тебя ещё семь следующих жизней.

Стеклянные мотыльки под потолком вторили мелодичным звоном. Мононоке всё-таки поймал одного, и тот канул в бездну, растворившись в безликой тьме. Свечи вокруг не горели, но капали и шипели. Могильный холод, пробиравший до озноба, сменился потрескивающим жаром и прокатился по храму волной. Даже пульсирующая боль в изрезанных ладонях Кёко притупилась. Так ощущалась истина – то же самое, что колдовство.

– Что… что он сейчас сказал? – зашептались гости вокруг.

– Девчонка-оммёдзи сказала, Хаями столкнули, но это…

– Так это было двойное самоубийство?

«Мы уйдём вместе», – вспомнила Кёко слова одной из записок.

«Мы умрём вместе», – наконец-то поняла Кёко её значение.

Не то чтобы это было нечто, что никогда до них двоих никто не делал, но в Камиуре раньше не жило таких глупцов или до одурения влюблённых. Прыгнуть в пропасть, держась за руки, или выпив одновременно яд, или сделав ещё что-нибудь, что убило бы двоих одновременно, имело смысл лишь в том случае, если других способов быть вместе, как и шансов, не осталось. Только вот у Юроичи было достаточно денег, чтобы и без наследства бежать с возлюбленной из города вприпрыжку.

«Денег-то много, – тут же поправила себя Кёко, глядя на него, спрятавшего глаза за бликующими очками, покрывшимися мелкой паутиной сколов. – А вот желания – никакого. Хоть в чём-то я была права. Подлец».

– Хаями Аманай была доброй и красивой, но безграмотной, – произнёс Странник, и Кёко осторожно дотянулась через Кагуя-химе до разбросанных по полу записок, подтянула к себе одну, ту, что предлагала «закрасить в алый цвет слова любви на языке». Такой корявый почерк, что о необразованности совсем несложно было догадаться. Но… – Читала плохо, а писала и того хуже. Из семьи прислуги, прислугой рождена, прислугой и повстречала смерть. Мать умерла в родах, росла с отцом. Должно быть, из-за этого она порой и не знала совсем простых вещей. Например, почему у женщин каждый месяц кровь идёт, и по какой причине она вдруг идти перестаёт, а живот начинает расти, сколько ни худей…

Кагуя-химе на коленях у Кёко дёрнулась и приобняла одной рукой свой живот, будто тоже поверить не могла в услышанное. Тогда мононоке вдруг потерял интерес к блестящим игрушкам. Странник, однако, даже не покачнулся и не вздрогнул, когда тот рухнул с потолка, проломив собой пол в паре кэнов перед ним. Зато Юроичи от неожиданности со вскриком завалился на бок и отполз. В окружении вжавшихся в стены гостей, Странник и мононоке оказались один на один посреди разгромленного храмового зала, и отчего-то Кёко вспомнился театр кабуки. Странник всё это время был здесь и постановщиком и актёром.

– Ты, Юроичи, потомственный врач, твои деды и прадеды тоже врачами были, – продолжил он медленно, почти лениво спуская ремешки короба с плеч, а сам короб ставя на землю перед своими ногами. – Ты сразу понял, в чём дело, но ей сказал иное. Советовал оби затягивать туже, чтобы выходили газы, и поил микстурой из зверобоя и полыни. Но, как ни старался, ничего не получалось. Удивительно, как сильно ещё нерождённое дитя может хотеть жить.

«На один флакон: ¹/₂ зверобоя, ¹/₂ шалфея, ложка полыни, ¹/₄ рисового уксуса…»

«Так это был не рецепт успокоительной микстуры. – Кёко содрогнулась от отвращения. – Эти же травы провоцируют выкидыши».

– Отравить её было нельзя, все в городе знают ведь, как в травах ты хорошо разбираешься. А убить по-другому, собственноручно, смелость нужна, даже мужество. Поэтому ты в ней долго мысль о неравной любви и неминуемой гибели взращивал, а потом, когда ждать было уже некуда, того и гляди кто-нибудь поймёт, спрятал столовое серебро от матери, чтобы она во всём Хаями обвинила. Лишённая всего, ты всему и начинаешь верить, особенно возлюбленному. После ты назначил ей встречу у вашего моста, и там всё свершилось. Отпустить её руку в последний момент – это ведь не совсем убийство, правда?

Повисла звенящая тишина… А затем поднялся гул. Возмущение оказалось даже сильнее страха.

– Эта служанка что же, так и не узнала, что была беременна? – ахнул кто-то из гостей.

– Так ведь этот подонок сказал ей, что совершить двойное самоубийство – единственный способ быть вместе, раз родители против! Они умеют в уши лить, я-то уж знаю, – запричитала выбравшаяся из-под стола женщина-накодо.

– Обрюхатил бедную девочку и сам же убил!

– Кошмар какой… Она прыгнула, а он – нет… Просто стоял и смотрел? Неудивительно, что эта Хаями обратилась мононоке и пришла за ним!

– Не она мононоке, – прошептала Кёко.

Четыре звука плача, лишь три из которых женские. Топот неуклюжих ног. Округлый силуэт, как фасоль или яйцо.

– Форма, – произнёс Странник, распахивая крышку своего короба. – Конаки-дзидзи.

«Дух умертвлённого ребёнка».

И это действительно был он, теперь Кёко видела воочию. Вот они, тянутся из темноты пухлые ручки, которые должны быть маленькими и милыми, но уродливые и раздутые, сплошь мышцы, не обтянутые кожей. Вот он, топот ног, которые ещё должны уметь ходить, но уже вынуждены бегать; поэтому и форма долго не держится, поэтому мононоке и перемещается так хаотично, прячется в тенях, учиняет беспорядок и хватает, тянет, толкает. Из паланкина, из окна… Вот и четвёртый плач – детский, заходящийся, как кашель, – и даже запах. Это пахло скисшим молоком.

Действительно самый настоящий конаки-дзидзи. Этому ребёнку, который никогда и не жил, было суждено отправиться в Страну Жёлтых вод, чтобы после переродиться, но он решил остаться. Если подумать, у него и Кёко было много общего: оба умерли до того, как покинули материнскую утробу, и оба отказались это принимать. Кёко словно смотрелась в разбитое зеркало – оттуда на неё взирал ребёнок, у которого, в отличие от Кёко, не было никого, кто мог бы за него бороться. Ребёнок, которому по-настоящему не повезло.

– Первопричина – дитя, нерождённое вследствие убийства, – громко произнёс Странник. – Желание… Защитить свою мать.

Он запустил руку по забинтованный локоть в короб… И вытащил оттуда рыбку – совсем не меч, как ожидала Кёко и, судя по возгласам, все присутствующие. Рыбка та занимала не больше трети его ладони, из обожжённой глины, расписанная так искусно, точно и вправду парчовый карп. Пятна на хвосте, полосчатый узор на плавниках, а в пузе что-то громыхает, звякает, словно рыбка проглотила бубенцы вместо червяка. У Кёко была такая. А потом и у маленькой Цумики. После – у Сиори… У всех младенцев, начиная с первых недель жизни, потому что только так и можно унять их плач, когда сделать это не удаётся даже матери.

Дзинь-дзинь!

Каким разным бывает этот звук. Даже Кёко нашла его успокаивающим в этот раз, когда Странник слегка потряс рыбкой, держа её за хвост, и опустился на одно колено.

Больше он ничего не говорил, а мононоке не рычал и не плакал ни одним из четырёх голосов. Тьма и уродство отслоились от него, как кожура, и снова раздался топот, а затем – истеричный всхлип, с которым Юроичи Якумото завалился на спину, когда мимо него просеменил голый, сплошь покрытый волосами, как мехом, карапуз. Лицо точь-в-точь как у ребёнка, да и тело тоже; разве что он круглее и высотой с собаку, но как собака и лохматый. А ещё мёртвый. Пухлыми синими ручонками он потянулся к погремушке, зажатой меж острых графитовых ногтей, и схватил её за хвост.

Дзинь-дзинь!

Конаки-дзидзи потряс рыбку. Вправо-влево. Вверх и вниз. Бусины перекатывались в полой глине и звенели. Свечи, их потёкшие огарки, снова зажигались там, куда указывала пятнистым плавником рыбка, а когда конаки-дзидзи захихикал, ни одной потухшей не осталось вовсе. Заливистый детский смех и широко раскрытые белёсые глаза, как у Кёко, но сразу оба, навеки стали одним из самых горьких её воспоминаний.

После этого малыш ушёл: развернулся с глиняной рыбкой в руках и шагнул во тьму, которая спустя секунду развеялась от света, впущенного отворившимися сёдзи. Гости тут же посыпались через них наружу. Сквозь мелькающие перед глазами перепачканные кимоно Кёко разглядела спину Странника и то, как он подбирает с пола рыбку, которая исчезла вместе с конаки-дзидзи сутью, но оболочкой осталась в мире людей. Он не вернул её в короб, а сунул в рукав, прежде стерев им что-то с лица. Затем Странник обернулся, улыбнулся во весь ряд заточенных клыков и сказал:

– Церемония окончена.

V

К тому моменту, как все покинули храм Четырёх рек на вершине гор Камиуры, стали ясны две вещи. Во-первых, Юроичи Якумото умрёт всеми презираемым, одиноким и бездетным, а во‐вторых, в ближайшие полгода свадьбы в Камиуре играть точно не будут, а сам храм, возможно, закроют или снесут. Ведь пусть в этот раз и обошлось без летальных исходов, сбежавшиеся из соседних храмов настоятели ещё долго выковыривали из щелей в полу отрубленные пальцы и успокаивали оставшегося без них чиновника. Вся ответственность несправедливо легла на плечи самого храма, ибо тот не смог сдержать «нашествие злых сил», и уже куда более справедливо – на семью Якумото, которая «по небрежности своей допустила их покушение на высокопоставленное лицо». Странник же, передав одной из мико завязанную в мешочек глиняную рыбку и поклонившись, вышел из храма, и никто не стал его останавливать.

Кроме Кёко.

– Прошу, возьми меня в ученицы!

Она представляла себе это не так. Не подол свадебного кимоно, рваный до бёдер, кирпично-красного цвета от грязи и пыли; не тропу из красных цветов и крови, что тянулась за ней; не опадающие глицинии, среди которых силуэт Странника почти терялся, фиолетово-золотой, подсвеченный солнечными лучами, что выглянули из-за пелены облаков в тот самый момент, когда закончилась церемония изгнания. Кёко обещала себе держаться достойно и показать фамильную стать Хакуро, но жалко ударилась коленями о землю, припала перед Странником к земле лбом в догэдза и принялась умолять:

– Прошу, возьми меня в ученицы! Позволь учиться у тебя!

– Не возьму и не позволю, – ответил он ей, даже не оглянувшись. – Не годишься ты для этого, юная госпожа.

И продолжил идти, унося на спине лакированный короб.

В минуту отчаяния древо ломается поперёк. Ива же гнётся. Кёко стиснула зубы, но лица от земли не оторвала, не выпрямилась, даже слыша мучительный шелест лепестков глициний и зная, что расстояние между ней и Странником увеличивается, разверзается пропастью такой же, в какую упала Хаями Аманай.

– Я Кёко Хакуро из пятого дома оммёдзи, и этот дом умирает. Мой дедушка, Ёримаса Хакуро, в шаге от своей кончины, а вместе с тем под угрозой все его надежды, все чаяния, которые я имела наглость сама на себя возложить. Он с детства рассказывал мне о Страннике. Загадочном торговце, который путешествует по всему Идзанами и помогает изгонять мононоке совсем безвозмездно, ни одного мона взамен не берёт. Духи страшатся его, едва завидев, а другие экзорцисты ненавидят, ибо пытаться сравниться с ним в оммёдо сродни тому, чтобы пытаться превзойти самих ками… У меня нет ни брата, ни отца. Других мужчин в семье нет тоже. Мне не у кого учиться, да и не хочу я учиться у других. Только у Странника. Чтобы дому славу вернуть, чтобы не вымерло ремесло оммёдо. Всё готова делать! И ношу любую сносить, и любые задания, и любые опасности. Молчаливой буду, покорной буду, ни слова поперёк не скажу, пока…

– Безвозмездно помогает, говоришь?

Кёко всё тараторила и тараторила, давясь отчаянием, слезами и поднятым с тропы песком. Из-за этого она не сразу расслышала, что шуршание лепестков под зубцами гэта прекратилось, а Странник стоит и смотрит на неё издалека, но будто бы вблизи. Иначе не объяснить, почему Кёко, осмелившись приподнять голову и выглянуть из-под своей чёлки, смогла разглядеть перед собой лишь два горящих нефритовых глаза и острую улыбку. Весь мир её на них сомкнулся и стал ничем, когда она услышала:

– Вообще-то не совсем. От чая, ночлега и сытного ужина я бы не отказался.

И так они оказались в имении Хакуро.

Его священная земля, казалось, вибрировала у Кёко под ногами, когда она ступила на неё, слегка покачиваясь от изнеможения и потрясений этого дня. Тот на самом деле только начинался, время едва перевалило за полдень. Но для Кёко он уже был закончен. Измазанная в скверне, видимой и невидимой – кровь, воск храмовых свечей, позор, – она чувствовала, как земля отвергает её, сопротивляется ей, вот и гудит. А потому первым делом отправилась принимать ванну.

– Спасибо, Аояги.

– Ива. Ива.

Травяная мазь, жирная и вязкая из сока алоэ, приятно остудила воспалённые порезы, а мятно-можжевеловая вода обеззаразила. Цумики лекарства всегда изготавливала добротные и без всяких врачей, и Кёко невольно подумалось, что им повезло: в аптекарские лавки для Хакуро теперь путь точно заказан. Она бы не отказалась воспользоваться семейными горячими источниками и как следует попариться, чтобы вытравить воспоминания о Юроичи Якумото из себя вместе с пóтом, но источники находились там же, в горах, где и камиурские храмы, от которых впредь тоже хотелось держаться подальше. Поэтому Кёко довольствовалась ванной, похожей на глубокую бочку, и втирала мазь в ладони, которые напоминали изрезанную бумагу. Мелкие и крупные, длинные и короткие, глубокие и не очень порезы от осколков меча испещряли её руки до самых кончиков пальцев. И поделом. И пускай так. Кровь капала в ванну, когда Кёко давила на них. Ей нужна была эта боль, чтобы как следует объяснить себе, что именно она натворила.

– Как, говоришь, зовётся этот меч?

Она вернулась к Страннику сразу же, как отдала грязное и изодранное свадебное кимоно Аояги с повелением сжечь, а сама обрядилась в чистую хлопковую юкату и вышла из спальни. Тогда-то и обнаружилось, что Странник действительно всё ещё здесь, в имении Хакуро, сидит под розовой ивой на чайной веранде в окружении заготовок для талисманов и до сих пор пьёт чай, который Кёко заварила ему, прежде чем отправиться в купальню. Пока Кагуя-химе отдыхала – Странник любезно посоветовал не срывать с её лба офуда ещё несколько часов, чтобы она как следует выспалась, – они могли забыть о приличиях и поговорить наедине. Правда, стоило Кёко остаться со Странником наедине, как её руки, израненные, снова начали дрожать.

– Кусанаги-но цуруги, – ответила она, уже сидя на дзабутоне напротив. Солнце плескалось в остывшем чае, упавший с ивы розовый листок плавал у Кёко в чашке на самой поверхности, но не тонул. – «Меч, скашивающий тысячу трав». Это фамильная реликвия. По легенде, в нём заключено десять тысяч мононоке… Не знаю, правда, там ли они всё ещё.

Все эти годы Кёко думала, что если однажды ей доведётся беседовать с самим Странником лицом к лицу, то она глаз от него оторвать не сможет. Но нет. Тяжесть стыда приковала её взгляд к надколотой пиале, и даже когда Странник закатал длинный пурпурный рукав кимоно и потянулся к ней через стол за осколками, она не подняла головы. Все части меча лежали в том же порядке, в каком были соединены ещё этим утром – грань к грани, остриё к острию, – но больше не смыкались. Кёко несколько раз собирала их вместе, сжимала так крепко, что получала новые порезы, но Кусанаги-но цуруги разваливался обратно. Сломанное, как и положено, оставалось сломанным. От этого Кёко чувствовала себя даже хуже, чем выглядел этот меч.

– Могу я взглянуть?

Странник спросил об этом, уже когда взял осколок в руки через свой спущенный бинт, чтобы не притрагиваться к нему голыми пальцами. Тогда Кёко всё-таки подняла взор и зацепилась им за ослабшие повязки на его запястьях, пропитанные мазью так же, как льняные повязки на ладонях Кёко. Только от них пахло не травами, а костровым дымом и тёплым деревом, и от этого запаха клонило в сон, как если бы там ещё был примешан обезболивающий млечный сок. Кёко бы тоже такой не повредил – ладони пульсировали, от боли хотелось выть, – но она его не заслуживала. Поэтому, кусая губы, терпела и смотрела молча, как Странник вертит один осколок перед носом. В том отразилось задумчивое, юное несоразмерно славе и опыту лицо. Быть с таким лицом оммёдзи, а не актёром театра или поэтом – настоящее кощунство.

Ни одной ссадины на нём, ни одного пятнышка на кимоно после изгнания. Волосы лежали, едва касаясь его плеч, ровно так же, как в первую их встречу, будто застыли во времени, собранные под левым ухом большой бронзовой бусиной, а под правым – свободно рассыпанные. Только красный узор на щеках, кажется, чуть поменялся. Было ли там, под глазами, семь точек, а не шесть?

Большое лисье ухо с жемчужными серёжками дёрнулось, когда Странник вдруг почти прижался им к плоской стороне осколка, будто к морской ракушке. Пока он молчал, изучая меч, у Кёко было немного времени подумать. Удивительно, какой умиротворяющей ощущалась теперь тишина в имении Хакуро. Никто в него на странность не ломился – ни жрецы, ни чиновники, ни Якумото. И то было хорошо.

«Может, снова чары? – подумала Кёко, покосившись на Странника. – Что за колдовство он использует?»

А там, в храме, это и впрямь больше напоминало колдовство; что угодно, но только не известное ей доселе оммёдо.

– Та погремушка, которую ты достал из короба и отдал мононоке… Ты потом оставил её мико соседнего храма, да? – спросила Кёко осторожно.

– Да, – кивнул Странник, не отрываясь от осколка.

– И что она должна с ней делать?

– Закопать её возле обрыва, где Хаями Аманай погибла. Ей там самое место.

– Это разве безопасно?

– А что в этом небезопасного?

– Ну, вдруг раскопают волки или бродячие псы. Или даже человек… Тогда конаки-дзидзи может вернуться.

– С чего бы это?

Кёко поморщилась мысленно. Очевидно, то была одна из вредных привычек Странника – отвечать вопросом на вопрос.

– Он ведь заточён в эту рыбку. Всех мононоке, когда изгоняют, заключают в изгоняющее орудие.

– Разве было похоже там, в храме, что я делаю нечто подобное? – Вот опять. – Я не изгоняю мононоке, юная госпожа. Я помогаю им обрести покой.

«Если душа уже переступила черту, поддалась злому умыслу и обратилась мононоке, то ничего, кроме самого злодеяния, её больше и не упокоит».

Все пять домов оммёдо издревле делали так, как она говорила – пленили, вовсе не «даровали покой». Разве что его иллюзию. Кёко даже не представляла, о чём именно Странник говорит, но да, именно на это увиденное ею и походило больше всего. Успокоение, какого даже она никогда в жизни не знала. Умей Кёко даровать его так же, как делал он, возвысило бы это её дом над остальными четырьмя?

«Вот оно!» – поняла она. То, чему Кёко хочет научиться. Нет, просто обязана!

– Если это правда возможно… то почему же другие оммёдзи не делают так?

– Потому что это несколько сложнее, чем размахивать мечом, и в разы опаснее для людей, – отозвался Странник, и Кёко незаметно навострилась, когда он это произнёс. «Для людей». – Теперь конаки-дзидзи свободен и скоро переродится в новой семье, которая в этот раз уж точно будет его любить. А что касается твоего меча… – Странник медленно вернул осколок на место, поиграв с ним в когтях и завязав спущенный бинт обратно. – Я не слышу здесь никаких моно-ноке.

Там, на полу разгромленного храма, в пыли, грязи и горе, перед скопом священных осколков и с едва дышащей мачехой на коленях, Кёко думала, что хуже быть уже не может. Но, как всегда, она ошибалась.

– Это что же получается… – Кёко побледнела так, как не бледнела ещё ни разу в жизни, даже когда умерла. – Я выпустила на свободу десять тысяч злых душ?!

Странник пожал плечами:

– Я только сказал, что не слышу их в Кусанаги-но цуруги. Выпусти ты и впрямь на свободу такое несметное количество мононоке, думаю, мы бы уже об этом знали.

– Тогда что с ними? А что будет со мной? Что мне делать?

Странник пожал плечами ещё раз.

– Рукоять не от этого меча, – сообщил он, снова подкатив её к себе, безобразно дешёвую и вдобавок покрытую коричнево-зелёным налётом, которого, Кёко была готова поклясться, ещё вчера не было. – Может быть, дело в этом. Ты ведь вытянула золотой эфес из моего короба на площади, верно? Думаю, не зря. Если в мече и вправду десять тысяч мононоке, ему нужно что-то, что поможет их сдержать. Гарда. – Он обвёл ногтем дракона, прорывающегося сквозь вихрь из травы и листьев. – И крепкая рукоять. А ещё мастерство оммёдо… Ты неверно определила Форму, Первопричину и Желание. То, что сломался только меч, а не ты, – скорее удача, чем неудача.

Кёко даже отрицать или оправдываться не стала, с готовностью встречала все летящие в её огород камни прямо лбом. Да и, возможно, Странник прав был. Она ведь жива, не так ли? А с её везением это уже победа. Ну и что, что теперь замуж её точно никто не возьмёт, сёгун таки обратит на Хакуро свой взор, а Кагуя-химе и дедушка будут в ярости? Звучит, конечно, плачевно, но это лишь отрезает для Кёко все пути к отступлению. Нет у неё больше этих путей. Только одна маленькая и заросшая плющом дорожка.

– Клан Хакуро – один из… – начала Кёко, наконец, свою заготовленную речь, которая должна была или изменить всё, или уничтожить, но Странник вдруг снова её перебил:

– Что бы ты делала, если бы я не пришёл?

– А? – осеклась она, закрыв рот обратно.

– Ты ведь меня ждала. – Странник откинулся назад и смерил Кёко взглядом уверенным, но не высокомерным, каким смотрел бы на неё сейчас любой другой человек на его месте. – Поэтому мононоке так долго в Камиуре пробыл под носом у одной из великих семей. Да и других причин выходить замуж за мужчину, к которому он привязан, я не вижу. Так что было бы, если бы я не пришёл?

Кёко сглотнула нервно.

– Сама бы духа изгнала…

– Как? Ты пыталась и сломала Кусанаги-но цуруги.

– Мой друг, Мичи Хосокава, всё это время ждал снаружи храма, присматривал за сёстрами, как выяснилось. Он тоже изучал оммёдо, он бы помог мне… Вместе мы бы справились…

– Было не войти в храм, не выйти из него. Мононоке наложил печать, – парировал Странник. Чай в его пиале закончился, но у Кёко слишком дрожали руки, чтобы она взялась за чайничек и налила ему ещё. – Тебе бы один на один пришлось разбираться с ним. Именно об этом я и спрашиваю. Что случилось бы, если бы ты не справилась?

«Все бы погибли», – ответила Кёко мысленно, но не вслух. Вслух такое и говорить не имело смысла, настолько то очевидно. Но и другого ответа у Кёко не было, только виновато уроненный к коленям взгляд и опущенные плечи.

– То, что жениха своего ты бы оплакивала не дольше, чем велят приличия, я уже понял, – продолжил Странник, грея пальцы о чайную чашку. Он сам подлил себе ещё чая. – Но что насчёт тебя самой? Совсем смерти не страшишься, значит?

– Страшусь, конечно, человек я или кто? Однако страх – не повод отступать. Так отец учил.

– И во сколько лет умер твой отец? – Поняв по выражению лица Кёко, что лет ему было не так уж много по этой причине, Странник усмехнулся. Беззлобно так, скорее печально. – То-то же. А вот бы умел бояться и отступать, то, может быть, прожил дольше. Страх – это хорошо. Особенно в наших делах. Бесстрашный экзорцист – мёртвый экзорцист.

– Почему же ты тогда сразу не вмешался? Когда у меня не получилось. Ты ускользнуть мононоке дал, вселиться в госпожу Якумото и Кагуя-химе…

– Мне нужно было его выслушать, – ответил Странник просто. – Мононоке не умеют говорить, поэтому они говорят через боль чужого прошлого. Конаки-дзидзи же совсем бесхитростные, как настоящие дети… И слабые. Ты просто ещё не видела действительно опасных мононоке, юная госпожа.

– Но…

– Конаки-дзидзи представлял реальную угрозу только для невест Юроичи Якумото. Вот ответ на мой вопрос, что случилось бы, если бы я не пришёл – ты бы умерла, и всё.

Кёко вскинула голову, чёлка разметалась по лбу, и удивлённый вздох застыл на её приоткрытых губах, так и не облачившись в слова. Странник же улыбнулся широко, почти как тогда в храме, словно хотел дать ей полюбоваться на его острые зубы. В этой улыбке хищного было даже больше, чем в его странных ушах.

Вот какой он, значит, этот таинственный Странник… Сам себе на уме, но вовсе не такой подлец, каким его считает большинство оммёдзи. Каннуси и мико в храме действительно пришли в себя почти сразу же, как всё закончилось, разве что языки себе пооткусывали и напились собственной крови. А отрезанные пальцы… Ну, это меньшее, с чем можно расстаться, повстречав мононоке.

– Можно задать вопрос? – спросила Кёко.

– Слушаю.

– Как ты узнал, что Хаями Аманай была беременна, если даже она сама была не в курсе?

– Когда я ходил в гости к Якумото, обсуждал с ними сделку и спросил, почему не видно их прислуги, госпожа пошутила, что «их прошлая служанка не только серебро воровала, но и, должно быть, еду, потому что толстела не по дням, а по часам, поэтому больше слугам они не доверяют», – ответил Странник без утайки и, заметив недоумение на лице Кёко, пояснил: – Госпожа Якумото до сегодняшнего дня тоже не знала о ребёнке.

Зато он как будто знал всё и обо всех. Спросил, как зовётся меч, но держался за осколки через бинт, пальцами их не касался, словно был в курсе, что тот чужака, в коем не течёт ивовая кровь, обожжёт. Зашёл на чайную террасу и сел, даже не усомнившись, для чего она предназначена, хотя мало что осталось от её былого блеска и уюта. И про то, что Кёко выжидала его, догадался. И ни про семью, ни про дедушку больше не спросил, зато про отца покойного откуда-то знал, хотя Кёко не помнила – может, от усталости, – заговаривала ли о нём.

Да уж. Если и завёлся в Камиуре по-настоящему хитрый демон, то это точно не конаки-дзидзи.

– Теперь твой черёд отвечать на вопросы, юная госпожа. – Она кивнула, отодвинула чашку, приготовилась… – Твой глаз. Что с ним? – …и оказалась застигнутой врасплох, ибо ждала вопросов сложных и заковыристых, испытывающих нравы, принципы и саму душу, ведь именно это должно было быть у оммёдзи безупречным. Конечно, здоровье тоже, но…

– Незрячий, – ответила Кёко неохотно.

– Почему?

– Уродилась такой.

– А когда уродилась? В какой день и который час?

«Соври, соври, соври!»

– В девятый день девятого месяца. – Нет, врать не стала, и скулы от этого так свело, точно она вышла с мокрым лицом в мороз. – В час Быка, между двумя и тремя ночи…

Уголок рта, выкрашенного в светло-лиловый по верхней губе с маленькой чёрточкой поперёк нижней, дёрнулся странно.

– Какие-нибудь ещё родовые травмы были?

«Соври, соври! Хотя бы сейчас, хотя бы раз! Ты ведь знаешь, что он никогда тебя не возьмёт, если узнает. Никто бы не взял…»

– Нет, – ответила Кёко. – Я полностью здорова.

Её внутренний голос выдохнул с облегчением, и даже совесть в ней почти не всколыхнулась. Смерть в утробе ведь не травма, рассудили они с её совестью вместе. И пусть это означало, что, окажись она в толпе людей, средь которых смерть выбирает себе компанию, когти её уцепятся за Кёко в первую очередь, та не считала это проблемой. Умереть рано – не самое худшее сейчас.

– Что будешь делать со своей жизнью, юная госпожа, если я откажу тебе? Если я всё ещё считаю, что не годишься ты для оммёдо?

– Ничего.

– Что?

– Ничего, – повторила Кёко чуть громче. Ивовый листок всё-таки затонул на дне её чашки. – Ничего я не смогу сделать. Я бы хотела сказать, что всё равно последую за тобой, буду скитаться по Идзанами, пока опять не отыщу, или же отправлюсь в другой дом оммёдо, попытаю удачу там, или вообще схвачу один из обломков и вспорю себе живот, но… У меня есть, ради чего оставаться в Камиуре, причём то же самое, ради чего и не оставаться. Просто с тобой, великим Странником, второе перевешивает первое. Но коль не сложится… Я выйду замуж. Снова, уже по-настоящему. Может быть, даже за Хосокаву. Буду и дальше деревянным мечом махать, по крышам бегать и ждать, когда поблизости заведётся новый мононоке. К нашей следующей встрече я подготовлюсь лучше.

Кёко сделала глоток чая и проглотила его вместе с листком. По языку прокатилась остывшая горечь, и на душе стало чуточку легче. Быть может, от чая, в котором отчётливо ощущался бергамот с ромашкой, а может, от смирения, тоже горько-сладкого. Кёко закрыла глаза, чтобы переварить и первое, и второе и чтобы не видеть ни лица Странника, ни обломков меча между ними.

Скрипнули половицы террасы.

– Я не могу взять тебя в ученицы, – повторил Странник, поднимаясь с дзабутона, – пока не обсужу это с лидером твоего клана. Без разрешения старейшины в ученики не берут.

Он привстал на носочки, потягиваясь и разминая затёкшие ноги в подвязанных до икр хакама, а затем поднял короб, продел руки в его ремешки и водрузил на спину. Кёко показалось, что крышка его слегка отъехала в сторону, приоткрылась и оттуда выглянуло стеклянное витражное крылышко с трещиной поперёк.

Минутку. Неужели…

Странник берёт её в ученицы?

Вот только…

– Мой дедушка парализован, – выдавила Кёко растерянно. – Ему шестьдесят, но он уже растратил все ки и совсем не говорит последние несколько месяцев, даже губами не шевелит.

– Ох. Ну, если так… – Странник задумался, и не успела Кёко обрадоваться, что он даже готов обойтись без этого и что у неё получилось – получилось! – как Странник добавил: – Коль твой дедушка хочет, чтобы ты у меня училась, ему придётся заговорить. А в ином случае… Нет, значит, нет.

И ухмыльнулся её вытянувшемуся лицу.

Казалось, Странника нет уже целую вечность. На несгибающихся ногах Кёко проводила его в дом, а затем к комнате дедушки, по соловьиным полам прямиком через расписанные журавлями и золотом сёдзи. Он шагал за ней безмолвно, и – до чего странно! – те самые полы даже не пропели под его весом, хотя он был выше её на полголовы. Сделав шаг за черту спальни, выложенную тёмно-зелёными татами, Странник поклонился низко-низко, и его лакированный короб не дал Кёко увидеть промятую дедушкину постель. Спустя секунду сёдзи сдвинулись обратно. Странник и парализованный Ёримаса Хакуро остались наедине.

Сквозь пропитанную маслом бумагу не просачивалось ни силуэтов, ни голосов. Кёко осталась стоять в проходе, гадая, что же там происходит. Самым большим её страхом было, что ничего. В конце концов, Ёримаса и вправду не разговаривал больше, а всю накопленную ки истратил на ту тайную беседу с Хосокавой. Едва ли ему хватит её теперь, даже чтобы просто кивнуть головой, а значит, радоваться Кёко рано. Ей снова остаётся только ждать.