Czytaj książkę: «Гастрольные заметки: письма к Тому»

Первое предисловие

Наверное, надо объяснить, как возникла эта книга. Я давно не разбирала свой архив – и все бумаги за долгие годы перемешались, и когда нужно что-то найти – проще было написать заново. Как-то я (в очередной раз) что-то искала и наткнулась на свое неотправленное письмо Тому Батлеру – моему другу из Бостона. Неотправленное – потому что писалось за границей и, видимо, мне лень было искать марку или я не знала, где почта. Читаю: начало 90-х годов. Гастроли «Таганки»… Мне показалось, что этот осколок времени нашей гастрольной жизни может быть интересен не только мне. И тогда я подумала: хорошо бы найти все мои письма того времени моему другу. Позвонила Тому Батлеру, спросила, сохранились ли у него мои письма. Он ответил: да, сохранились, и переслал их мне по электронной почте. Я стала искать его письма у себя: это оказалось труднее – я не такой аккуратный человек, как Том. Часть писем нашлась, часть – нет, но какая-то линия переписки с начала 90-х годов по 2005-й выстроилась. Потом мы перешли на не любимый мною Интернет, и обычные письма перестали существовать.

Том Батлер – профессор Гарвардского университета. Преподавал он древние науки – историю Византии и древние славянские языки, хотя по происхождению он ирландец. Любит поэзию, сам пишет стихи и занимается поэтическими переводами. Познакомилась я с ним случайно, как именно – выясняется из переписки. Поскольку он плохо знает русский – думает на английском, а потом мысленно переводит это на русский – его письма не до конца передают тонкость его души и ирландский парадоксальный юмор.

…Надо вам сказать, что вот такие, так называемые американские чудаки, именно они запали мне в душу. В Америке ведь такой же народ, как и везде, толпа проходит через тебя, как вода сквозь сито. Но… Так вот Том Батлер. Когда из-за возраста он перестал преподавать в Гарварде, то стал писать книги по культуре Византии, Сербии и Болгарии (потому он и знает кириллицу). Уже много лет он собирает волонтеров, которые едут в Сербию и помогают ее восстанавливать. И они делают это абсолютно бескорыстно. Эта его черта – бескорыстный отклик – для меня является исключительной, и я его сразу же выделила из «толпы».

Или, например, другой персонаж, который встречается в нашей переписке, – Роберта Ридер, с которой меня познакомил Том. Она тоже была в Гарварде профессором. Именно она повела меня в театральную библиотеку в Гарварде. Я тогда очень любила Сару Бернар, собирала ее фотографии и спросила, есть ли у них какие-нибудь ее снимки? Они принесли мне огромный длинный ящик, по материалам которого можно было бы писать научный труд об этой уникальной актрисе. И тогда я спросила: у вас есть что-нибудь о Театре на Таганке? – и они принесли мне бесконечные папки – там были программки наших спектаклей начала 60-х, там были стенограммы наших закрытых худсоветов! То есть там сохраняется все. Вот мы удивляемся: как это англичанин написал прекрасную книгу про Чехова или швед – про Маяковского? Да потому что и в Кембридже, и в Оксфорде, и в Гарварде собирают и сохраняют богатейшие архивы!..

У Тома семья, жена Юлия, которая совсем не говорит по-русски, но очень тепло ко мне отнеслась. У него сыновья, внук, сестра. Дом в Гарварде и на океане – словом, нормальный благополучный человек. Но состояние души у него – чеховское «перекати-поле». Чеховский недотепа. Как они это умеют сохранять?! В письмах Том упоминает о моих банковских делах. Кое-что объясню: когда я играла в Бостонском театре «Федру», то гонорар за спектакли я не могла перевести в Россию и оставила деньги в банке, на имя Тома Батлера. Время от времени он высылал мне кредитную карточку с определенным количеством денег. Что́ я ему, зачем ему это – только головная боль; но тем не менее он делал это много лет, и тоже совершенно бескорыстно. Словом, эта переписка – не только описание наших поездок и гастролей (кто сейчас не ездит!), но – люди, с которыми я там встретилась, оставившие в моей жизни какой-то след.

Кстати, как многие ирландцы, Том Батлер в свое время был алкоголиком – у них там есть клуб бывших алкоголиков, и они время от времени хвастаются: я не пью уже 30 лет, а я 20!.. Потом, когда я знакомилась с другими ирландцами, выяснилось, что они знают про этот клуб и практически все там состояли или состоят. Однако всего этого нет в письмах, и поэтому мне, наверное, придется кое-что комментировать. Письма многое открывают, но возникает масса пробелов по части имен и событий. Поэтому я решила чередовать их с выписками из моих дневников или с какими-то маленькими главками, которые я называю «ремарками», – в них я объясняю ситуацию или рисую портрет человека, который недостаточно выявлен в письме, но о котором мы с Томом говорили или по телефону, или при встрече.

И, может быть, в конце этой книжки время – с начала 90-х по 2005-й – высветится для читателя чуть-чуть по-новому. Только поэтому я и решила издать эти письма.

Второе предисловие

Письмо Тома

20 февраля 2004 г.

Дорогая Алла!

Как тебе уже сказал, я чуть-чуть не уверен, что эти письма заслуживают отдельного издания [ «Письма к Тому»]. Они «покрывают» 15 лет [1990–2005].

Отсутствие свободной или надежной почты диктовало, чтобы все ваши письма были посланы из-за границы (вне СССР и вне России). Не было возможности взаимного сообщения. Как, например, я боялся отвечать непосредственно на некоторые ваши замечания об условиях в СССР или по отношению к переменам в новой России.

Ты пишешь о концертах поэзии по всей Европе и даже в Колумбии и США, и даже если мы понимаем, что вам надо «зарабатывать» что-то, я в то же время осознаю твою настоящую роль как хранительницы и распространительницы культуры русской литературной речи. Ты это бы не сказала, но я это пишу и повторяю. Я где-то заметил, что ты и твои «гастролеры» обмениваете «душевные (культурные) изделия» на продукты и что, может быть, это всегда была судьба актеров. «Жизнь на гастролях» – может быть, так назвать книжку, если ты все-таки решишь ее издать?

Есть и «сладкие» моменты в твоей «переписке» – воспоминание о нашем выступлении перед архитекторами… Я вспоминал нашу «репетицию» в кафе, и мое непонимание некоторых слов в театральном употреблении, и твоя нервность из-за этого: «Том, ты пропадешь… какой ты будешь переводчик» и т. д., и мой дерзкий ответ: «Я не пропаду, увидишь».

Конечно, в книжку можно включить и мои письма тебе, но, в общем-то, не знаю, что они содержат и как они относятся к твоим письмам.

Может быть, я был почти хороший, подходящий американский корреспондент для тебя: (1) неплохо понимал по-русски, даже если я не русский; (2) довольно умный, чтобы разобраться в твоем почерке; (3) знал и читал почти все русские дела, о которых ты писала, даже перевел «Ревизора» для постановки здесь; (4) я любитель Гоголя; (5) любитель русской поэзии 19-го и 20-го веков (но не на вашем уровне); (6) читатель Грибоедова («Горе от ума»); (7) Достоевского; (8) выступил в «Каменном госте», знаком с испанской, французской и до некоторой степени греческой (византийской) культурой и т. д. Есть достаточно «соотношений» между нами, чтобы поддержать нашу переписку. И, конечно, есть и моя роль как твоего американского банкира – сюжет некоторых моментов в нашей переписке.

Твой Том

1990 год

Ремарка

Можно было бы начать эти записки о заграничных гастролях с 1968 года, когда я первый раз поехала в другую страну. «Щит и меч» снимали в ГДР и в Польше. Больше всего меня тогда поразил запах воздуха – другой! Потом я поняла, что это запах другого бензина, дезодорантов, которых у нас тогда не было, другого табака и т. д. Но решила ограничить эти записки перепиской с Томом Батлером, с которым познакомилась в 1990 году на концерте, посвященном 100-летию со дня рождения Анны Ахматовой. Как это произошло? Как всегда у меня, спонтанно.

Сейчас заграничные поездки стали обыденностью, но все равно как-то на даче одну мою книжку прочел наш комендант и после удивился, что я так долго жила за границей. Я для него оставалась русской дачницей в сарафане, которая занимается только своими грядками и домашними животными.

А мой друг Виталий Вульф, который в то время сделал обо мне передачу для телевидения, в заключение нее сказал, что Алла сейчас не работает в театре, лежит на диване и предается фантазиям. И это в самый мой напряженный период работы за границей. Просто я человек закрытый, и когда меня не спрашивают, предпочитаю молчать, а то, что делается не на виду, как известно, не существует.

1990-й год. Неожиданно раздается звонок: «Это говорит Иосиф Бродский. Мы с вами не знакомы, но я хотел бы вас пригласить на вечер, посвященный 100-летию Ахматовой, который я устраиваю в Театре поэзии в Бостоне». Я спросила: «А кто еще там будет?» – «Анатолий Найман, я, вы. И с американской стороны – актеры и переводчики».

Хотя день рождения Ахматовой в июне, а юбилейным был 1989 год, Бродский устроил вечер 18 февраля 90-го. Я помню в Гарварде огромные сугробы, красные каменные дома, белок, которые никого не боялись. А по расчищенным от снега дорожкам из библиотеки – в столовую, из столовой – на лекцию бегали студенты в башмаках на босу ногу, в майках и шортах…

После концерта целую неделю можно было ничего не делать, гулять, ходить на званые ужины. Мы с Найманом подолгу гуляли, и я все время расспрашивала его про Ахматову, и по его рассказам у меня сложилось ощущение некой его «близорукости» – из-за слишком близкого расстояния (такое же ощущение, кстати, возникает, когда читаешь записки современников о Пушкине или о Достоевском).

Обедали мы в профессорском клубе. Однажды я пришла, а там в одном из залов выпивают. Я тоже выпила и закусила, ко мне кто-то подошел. Я говорю: «Я не понимаю по-английски. Вы говорите по-французски?» – «Нет». Так пообщались. Потом пришел Найман, и выяснилось, что я присоседилась к какому-то колледжу, который справлял свой юбилей… Вот такую мы вели жизнь.

Вечер Ахматовой. Может быть, потому, что я уже раньше выступала в этом Театре поэзии и знала, что туда приходят люди заинтересованные, я не волновалась. Взяла две книжки, привезенные в подарок Бродскому, и мы пошли.

…Сорок минут до начала концерта. Мы все сидим в пустом зале и ждем Бродского, который должен распределить, кто за кем выступает. А его нет. Наконец появляется. Устроитель подводит его ко мне, мы знакомимся, я ему протягиваю две книжки и говорю: «А вот это я вам привезла из Москвы». Он, как вчерашнюю газету, не глядя, кинул их куда-то за спину. Я подумала: «Ну, уж это слишком!» Он говорит: «Последовательность такая – сначала стихи читаются по-английски, потом по-русски. Все сидим на сцене, русские – я, Алла и Толя – слева, американцы – справа. В конце первого отделения – “Реквием”». Тут я встряла: «“Реквием” – сначала по-русски!» Он отвечает: «Нет-нет, как всегда, сначала по-английски». Я говорю: «Тогда я его не буду читать». Он снисходительно пожал плечами, но спорить было некогда… и сказал: «Хорошо!» И мы сразу ринулись на сцену. Переполненный настороженный зал. Много русских. Бродский читает Ахматову так же, как свои стихи, – поет, соединяет строчки. Чтение на слух монотонное, не подчеркивается ни мысль, ни метафора, ни подробность, не расставляются никакие логические акценты и не выделяется конец строфы, и только неожиданный обрыв на последнем слове, как спотыкание. Найман – по-другому, но тоже в основном поет. И мне вспоминается фраза Мандельштама: «Голосом работает поэт, голосом». Американцы читают по-разному. Одна актриса читает: «Звенела музыка в саду…» и последние строчки – «Благослови же небеса, / Ты в первый раз одна с любимым», – произносит с надрывом, почти со слезами. Дальше я по-русски читаю это же стихотворение как очень далекое воспоминание – еле слышный напев, прозрачно-акварельные краски… Зал зашевелился. Поняв, что зал хорошо реагирует на ранние ахматовские стихи в такой манере, следующая американка читает: «Сжала руки под темной вуалью…» так же прозрачно и легко, как и я в предыдущем стихе. Потом моя очередь. А я помню, что Ахматова со временем терпеть не могла это стихотворение. И тогда я, войдя в образ старой Ахматовой, надменным, скрипучим голосом, выделяя твердое петербургское «г», почти шаржируя, прочитала: «Сжа-ла ру-ки под те-мной ву-алью». Сажусь на место. Бродский мне – тем же голосом старой Ахматовой: «По-тря-са-юще…» В общем, когда я прочла «Реквием», английский вариант уже почти не слушали. Старалась я в основном для Бродского, играла перед ним Ахматову, как она мне представляется в разные периоды ее жизни.

После вечера был прием – «Party»…Бродского обступают пожилые американки, в «золоте», с вытравленными уложенными волосами, говорят пошлости, в основном – по-русски. Бродский, судя по разным воспоминаниям, не стеснялся отшивать. А тут – нет: слушает, улыбается, курит, пьет водку и все больше бледнеет.

Я подумала: «Уйду!» Подошла к нему и говорю: «Иосиф! Я ухожу и хочу вас поблагодарить за это приглашение. Но мне жаль, что вы бросили те две книжки, – я их купила в антикварном магазине и на нашей таможне перевозила их, спрятав на животе, потому что я их привезла вам в память об Илюше Авербахе, который мне о вас рассказывал». У него посветлели глаза: «Илюша Авербах! Нет-нет, эти книжки мне нужны, я обратил на них внимание, спасибо». Я, видя, что он потеплел, признаюсь: «Все последнее лето я зачитывалась вашими стихами». Он опять закрылся, как раковина. И тогда я, немного разозлившись, говорю: «Знаете, Иосиф! Я тоже терпеть не могу, когда после спектакля говорят пошлые комплименты, но когда говорят друг другу профессионалы – это другое. Ведь сегодня, простите, мы оба были просто исполнителями». – «Да-да…» – согласился он. После этого мы с Найманом еще неделю жили в Гарварде, Бродский опять не появлялся.

Наступило лето, и кто-то привез мне книжку стихов Бродского с надписью: «Алле Демидовой от Иосифа Demi-Dieu – с нежностью и признательностью. 9 июня 1990 года, Амхерст. Иосиф Бродский».

Роберта Ридер – странная, одинокая, в рваном пальто, хотя занимается Ахматовой и преподает русскую литературу в Гарварде. И Вида Джонсон, с которой меня познакомила еще в Москве Нея Зоркая. Вида – киновед, тогда писала книжку о Тарковском, пришла ко мне домой, расспрашивала об Андрее, и я ей подарила единственный мой экземпляр сценария «Белый день» – первоначальный вариант «Зеркала», где в основном было интервью с его матерью, а игровые сцены – вкраплением по ходу ее рассказа.

Из дневников 1990 года

17 февраля

Прилетаю в Нью-Йорк. Меня никто не встретил. Телефонов знакомых Нью-Йорка и Бостона не взяла с собой. Денег мало. Что делать? Стою в растерянности. Рядом стоял поляк с сыном (встречал кого-то). Я объяснила свою ситуацию. Он оставил сына встречать, взял меня за руку, и мы пошли… Он подошел к какому-то окошку, спросил телефон Театра поэзии в Бостоне. Позвонил. Там сказали, что ждут меня только завтра (такую получили телеграмму из международного отдела ВТО), они тут же выслали по факсу билет, Яцек (так звали поляка) взял этот билет и проводил меня на местный terminal. Но Бостон не принимает самолеты из-за снега. Яцек передал меня какой-то пожилой паре из Гарварда и ушел. Я осталась с ними. Они возвращались из отпуска, были в Индии. Ждали несколько часов. Вместе ходили обедать за счет авиафирмы. В Бостоне они опять позвонили в театр, и меня наконец отвезли в прелестный гостевой дом в Гарварде. Найман был уже там. Мне дали комнату, в которой в свое время жил Солженицын.

18 февраля

В 15 ч. – назначена репетиция. Долго ждали Бродского. Пришел за 30 мин. до начала.

20 ч. – вечер Ахматовой. «Реквием» прошел хорошо. После прием.

19 февраля

15 ч. – интервью для американского ТV об Ахматовой. Читала куски «Реквиема» и что-то рассказывала.

17 ч. – встретилась с Робертой Ридер. Пошли в Синема-центр. Она познакомила меня с директором Влада Петричем. Он милый. Из Югославии.

18.30 – ужин с Робертой и Влада Петричем. Рассказала ему о своей подруге Татьяне Эльмонович, которая живет в Лос-Анджелесе, и о ее книге о Тарковском. Его институт зовется: Синема-центр (CАRРЕNТЕR СЕNТЕR). Он заинтересовался ее книгой, обещал помочь: она эмигрировала совсем недавно.

20 февраля

Гуляли с Анатолием Найманом после завтрака. Красота! Снег! Днем встретилась с Томом Батлером – местный профессор. Вечером – в гости к Бабенышевым. (Закрытый Алик и славная Наташа.) Я помню, как их провожали в эмиграцию и думали, что не увидимся никогда.

22 февраля

В 12 ч. – с Видой Джонсон. К ней домой. Особняк. У нее целая комната, набитая компьютерами. Она пишет книгу о Тарковском вместе с соавтором, который живет в Канаде, – пересылают друг другу написанные листочки по компьютеру. Чудеса. С ней вместе в ее университет. Пообедали в студенческой столовой. Все очень натурально и обильно: «шведский стол».

19 ч. – в кафе с Томом Батлером.

20 ч. – выступление перед молодыми архитекторами об устройстве новых театров.

25 февраля

Поехала с Бабенышевыми в Амхерст в гости к Вике Швейцер (родная сестра Михаила Абрамовича Швейцера). Она мне подарила свою книжку о Цветаевой. Сейчас пишет о Мандельштаме. Погуляли с ней в лесу среди сугробов – очень похоже на подмосковный лес. Она мне понравилась. Здесь, в Амхерсте, в одном из колледжей Иосиф Бродский преподает теорию стихосложения. Но сейчас он в отъезде. А я как раз подарила русские книжки 19-го века по философии стихосложения.

26 февраля

Утром в 11.50 – поезд в Нью-Йорк.

5 марта

В Москву.

Ремарка

В Москве 2-й год демонстрации на улицах. Нашла в записной книжке запись 4 февраля 1990 года: «В 12 часов дня от Парка культуры демонстрация по Садовому кольцу и улице Горького. Из окна вижу плакаты: “Фашизм не пройдет!”, “Политбюро в отставку!”. На каком-то транспаранте перечеркнутый магендовид. Шли до 3 часов. Ко мне из рядов демонстрантов зашел Боря Биргер с сыном Алешей и каким-то приятелем. Пили чай. Обсуждали ситуацию, смотрели в окно на площадь перед Моссоветом. Я вспомнила, когда в детстве мы жили на Балчуге, к нам тоже заходили знакомые после первомайской демонстрации попить чайку после длинных переходов. Но транспаранты, конечно, несли другие. Около телеграфа митинг. С утра я видела, как милиция ставила трибуны у Моссовета, но митинг прошел дальше. Боря сказал, что слышит с трибуны голос Маши Синявской (она приехала вчера из Парижа, на таможне отобрали все номера “Синтаксиса”). После 5-ти Боря и К° ушли продолжать митинговать. К вечеру народ шел обратно группами. Опять вижу транспаранты: “Межрегионалы, руки прочь от России!”. Что-то про Москву и Ельцина. Другая толпа пошла “к Ленину”. Кто-то с хриплой речью пытался задержать их. Все настроены очень агрессивно».

Когда-то я не могла смотреть американские фильмы из-за их внутренней агрессивной энергетики, о чем бы они ни снимались. Теперь к этому отношусь спокойнее, но американские фильмы по-прежнему не очень люблю.

Письмо

20 июня 1990 г.

Том, здравствуйте! Спасибо за письмо и заботу. Очень обрадована Вашей душевной щедростью. У нас в России люди в основном закрытые. И Ваша бескорыстная помощь мне, понимаю, что и не только мне, удивляет.

Я сейчас в Италии. Во Флоренции. Приехали сюда играть «Федру». Гостиница в густом парке. Играем рядом. Когда возвращаюсь поздно после спектакля в гостиницу через парк, – немного страшно. Темно. И миллиарды светлячков. Говорят, это души умерших. Мальчики, с которыми я играю, сразу же отделились от меня, завели знакомства с belle итальянками и живут своей жизнью.

Переводчица Габриэлла дала мне свою машину, и я поехала в Пизу. Поднялась, конечно, на башню. Красота. Спускаться опасно. Вспомнила, как я поднималась на Вавилонскую башню в Ираке. Лестница без перил. Очень крутая, и когда поднимаешься вверх – смотришь только вперед, т. е. наверх, – а там серое небо. Наверху небольшая круглая площадка, правда, огороженная. Серое небо, серая пустыня и вдалеке золотые и голубые башни мечетей и минаретов. А когда спускаешься по крутым ступенькам, смотришь, чтобы не упасть, только под ноги, т. е. вниз. И вот земля ближе, ближе и наконец видишь уже маленькие камешки на ней и когда вступаешь на землю, ощущаешь ее тяжесть. Удивительно!

Спектакль наш начинается около 10-ти вечера, поэтому днем гуляю по Флоренции. Здесь есть что посмотреть! Галерея Уффици, Питти, Тициан – «La bella»¹. Бродила, бродила и набрела на виллу и огромный парк Демидовых, моих дальних родственников. Все закрыто, даже парк на запоре. Написано: «Villa Demidoff. Parco Mediceo di Pratolino. Il Giardino delle Meraviglie»².

И еще забавный случай. После спектакля подошла ко мне одна русская с мужем итальянцем. Она мне говорит, что ее муж утверждает, что мы с ней похожи. Я отвечаю, мол, потому что русские обе. Пригласили они меня к себе домой. У них вилла за городом. Очень красивая. После ужина стали смотреть их семейный альбом, и вдруг я вижу мою бабушку, а мне Лиза (так зовут эту женщину) говорит, что рядом ее прабабушка. Похожи. Потом мы все-таки выяснили родство Демидовых и Олсуфьевых. Дальнее, конечно, но забавно, что я уже не первый раз нахожу своих родственников за границей. Дома раньше об этом ничего не говорилось.

Гуляя по городу, встретила профессора психиатрии москвича Виктора Шкловского с женой. Пригласила их на «Федру». Они тут туристами. Русские уже стали встречаться не группами, как раньше, а в свободном плавании. Свобода!

Обнимаю, Том.

Алла Демидова

Письмо

27 июня 1990 г.

Здравствуйте, дорогой Том! Вы меня еще помните? А я Вам пишу из Италии. Я последние 15 лет каждый год езжу к подругам в разные страны погостить. Сейчас я приехала в Венецию к Мариолине. После гастролей «Федры» во Флоренции. Это персонаж! Вам бы понравилась. Красавица. В конце 60-х она приехала в Россию и сразу попала в хорошую компанию – Бродский, Мераб Мамардашвили, Игорь Виноградов, ну и т. д. Выучила русский язык. Я с ней познакомилась где-то в середине 70-х, и каждый год, когда она приезжала, я охотно ее сопровождала всюду, благо я за рулем, и подпитывалась от нее энергией. Сейчас она замужем за ультрабогатым человеком, поэтому принимает меня по высшему разряду. В Милане я жила в лучшем отеле в номере с видом на их знаменитый собор. Но она, как талантливый человек, чужая в компаниях родственников ее мужа. Я тут наблюдала это расслоение в доме ее мужа в небольшом городке, где его текстильные фабрики. Он, кстати, граф. Дом его в поместье немного напоминает 2-этажные американские особняки. На меня, ее подругу, «русскую актрису», косятся как на ее очередную причуду. Попробовала я тут свежие белые грибы – привезли с альпийских гор – оказалось, очень вкусно. Вообще, ничего не делать иногда полезно. В «La Scala» послушали «Турандот». В Милане пошли на вечер Ирины Ратушинской (русская поэтесса, осталась жить на Западе), выступала она на плохом английском, который переводили на итальянский. Почему не по-русски? Так уж быстро откреститься от родного языка, по-моему, грех. Переехали в Рим, где на ужине в ресторане я оказалась рядом с Марчелло Мастроянни. Говорили с ним на французском. Он так же плохо его знает, как и я. Но хвастался, что его дочь знает несколько языков. А у нас, мол, полочка в голове, на которой держатся иностранные слова, занята текстами пьес и сценариев. Потом поехали к нему домой. Милая жена Анна-Мария – вполне интеллигентный вид. Квартира небольшая, правда 2-этажная. Много книг. Наверху в белой, очень простой гостиной несколько белых кресел и диванов и на стене старая фреска. Он мне понравился. Вполне славянская душа. Но моя Мариолина и здесь не вписывалась. Она слишком играла светскую даму. Ему это, я чувствовала, неприятно. А может быть, из-за ее мужа Мардзотто, которому титул графа дал Муссолини. Кто их разберет.

Я в Риме осталась одна. Походила, погуляла. Пошла пешком к Ватикану и, не доходя площади, вдруг справа увидела афишу симфонического концерта, где дирижером Владимир Спиваков. Я Вам, по-моему, рассказывала, что мы с ним и с его оркестром «Виртуозы Москвы» сделали «Реквием» Ахматовой. Были с этими концертами и в Германии, и в Париже, и в Израиле. Я обрадовалась. Зашла привычно в театр со служебного входа и тихонько села в пустом зале. На сцене огромный оркестр, хор и маленькая фигурка Спивакова. Он мне обрадовался. Пошли вместе обедать.

А когда я полетела в Венецию, обратно к Мариолине, прилетела ночью. Она была в другом городе, оставила мне ключи, и я ночью по всему городу не могла найти ее улицу. Бродила, бродила и вдруг наткнулась. Это рядом с площадью Святого Марка.

Том, пишу письмо в кафе, жду Мариолину. Поедем сейчас с ней на выставку в Vicenza на виллу, где настоящие фрески Тьеполо.

Вот уже вижу ее. Красавица венецианка. Очень отличается от толпы.

Пишите мне. Привет Юлии.

Ваша Алла

Ремарка

Мариолина в конце 60-х годов поступила на филологический факультет Московского университета, выучила русский язык и стала преподавать русскую литературу и историю в Болонском университете. Она первая написала книгу о гибели Романовых, которую издали и на итальянском, и на русском.

У Мариолины два сына. Один – врач, он Россией раньше интересовался, а потом наступило разочарование. Второй – архитектор, очень утонченный, красивый мальчик Даниеле. Ему было непонятно, почему мама так влюблена в Россию. И вот однажды он приехал в Москву. Я показала ему русский модерн, который спрятан в основном в московских дворах. Например, на Кировской улице или недалеко от меня, во дворе дома № 6 по Тверской. Он был восхищен и сказал, что впервые видит архитектурный модерн в таком количестве в одном городе. Втроем – Мариолина, он и я – мы поехали на дачу. Ночью, посередине поля, у меня сломалась машина – закипела вода в радиаторе. Мы вышли. Низкое летнее небо. Пахнет мокрой травой, потому что недалеко канал. Но где эта вода? И я вспомнила, что в багажнике машины есть пиво, открыла бутылку и стала вливать в бачок с водой. Даниеле сказал, что это не пришло бы в голову ни одному итальянцу. Так мы и доехали.

В одной комнате спала Мариолина, в другой – я, он – на лоджии. Утром я проснулась, он сидит и смотрит… Луг, канал, водохранилище – дали неоглядные. По каналу шел 4-палубный красавец пароход, где-то на другом берегу среди леса мелькала электричка, а через все небо самолет оставил белый след. Абсолютный ландшафт Тарковского. Когда мы пошли в лес, он все поражался, как много в России сохранилось невозделанной ничейной земли.

Вечером я пошла их провожать на электричку, побежала за билетами. Подошла электричка – воскресная, набитая. Двери открылись, моя пуделиха Машка ринулась внутрь, я крикнула: «Машка!» не своим голосом, и она проскользнула обратно ко мне в щель, намного у́же, чем она. Мы стоим с ней на платформе, и я вижу, как среди дачников с тяпками стоит итальянская графиня Мариолина и ее красавец-сын с глазами, полными ужаса. Я только крикнула им вслед: «Не говорите!» В то время в электричке нельзя было говорить не по-русски, ведь Икша недалеко от Дубны – тогда закрытого города для иностранцев.

Письмо

11 июля 1990 г.

Том! Как странно идет наша переписка. Вы – мой дневник. Когда я уезжаю, я оказываюсь в каком-то вакууме. Мне хочется поделиться увиденным, но не будешь же это рассказывать там живущим. В Москву писать бесполезно – письма не дойдут. Поэтому я Вам и надоедаю со своими письмами. Я пробовала Вам звонить, но вовремя спохватывалась, что когда у нас день – у вас ночь, и наоборот.

Сейчас, например, я в Швейцарии. Первый раз я приехала сюда в начале 70-х, когда снимали фильм «Ты и я». Вы его, конечно, не могли видеть. Тогда я была в гостях у Жоржа Сименона, написала про него статью, опубликовала и получила за нее какой-то журналистский приз.

А сейчас меня пригласил Жорж Нива – известный славист, Вы, наверное, про него где-нибудь читали в связи с делом Пастернака и «Доктором Живаго». Он профессор Женевского университета. Устроил мне поэтический концерт. Живу я в доме преподавателя Женевского университета Лики Брон. Она русская, но где-то в начале 60-х вышла замуж за швейцарца. Они меня опекают и всячески развлекают. Ездим на машине вдоль Женевского озера. Чистота кругом стерильная и масса цветов. Как-то поехали к их знакомому в маленький городок Невшатель, а потом к нему в загородный дом. По дороге – вишни со спелыми ягодами, малина. И можно останавливаться и лакомиться сколько хочешь. Еще ездили в Кран-Монтана и остались на несколько дней в пустой квартире их родственницы. Рядом с Монтана – маленький городок Мартиньи. В горах. Очень уютный. Пили кофе в hotel, где останавливались Гёте, Mme de Staеl и др. А через несколько дней приехал сюда мой друг Боря Биргер с семьей из Германии. После его эмиграции я его не видела. Он очень хороший художник. У меня дома осталась прелестная его картина «Дверь». Он мастер света.

Я, как кукушка, живу в чужих семьях. По моему характеру одинокого волка – трудновато. Но вокруг так красиво, ухожено, что стоит потерпеть. Мне бы жить в скиту, да где его теперь найдешь?

Не забывайте меня, Том. Кланяйтесь Вашей милой, доброй жене.

Алла Демидова

Ремарка

У меня ассоциативная память, и я, перечитывая свои письма, кое-что вспоминаю и надеюсь, что это будет интересно и читателю.

В 1974 году я снималась у Ларисы Шепитько в фильме «Ты и я», и там была сцена, где я присутствовала на международном хоккее. В тот год этот матч был в Женеве, но как туда попасть? И мы купили туристические путевки для болельщиков на эти соревнования. Поехали Лариса, оператор, я и неизменный сопровождающий. В самолете я сидела рядом с Игорем Ильинским, который был страстным болельщиком. Он тогда рассказывал про Толстого. Он должен был играть Толстого и все думал: каким был Толстой? На портретах – мощный старец. Но кто-то, кто был у Толстого в Ясной Поляне, рассказал ему: «Мы приехали, нам сказали: “Ждите. Сейчас выйдет Толстой”. Вдруг из-за угла вышел маленький сухой старичочек, потирая руки…» И Ильинский показал, как он вышел.

…Мы приехали в Швейцарию вчетвером – Шепитько, я, оператор и гример, который нам был не нужен, но он, видимо, исполнял роль «искусствоведа в штатском». Нас поселили в роскошную (как мне тогда показалось) частную гостиницу «Montana» с цветами в холле, с мягкими креслами, с дубовыми скрипучими лестницами – в общем, старый женевский дом. Нам с Шепитько, как туристам, дали комнату на двоих. Мы входим: старинная мебель, кровать одна, но очень большая. Я говорю: «Ну, Ларис, мы на ней как-нибудь разойдемся…» Туалета не было, но зато было биде, которое мы видели впервые. Мы посмеялись, но душ, туалет были рядом в коридоре.